Наше лето было на двоих.

Лето 1975 года было создано только для нас двоих. Ведь солнце светило так ярко только что бы пробиваться через занавески в нашу спальню, что бы светить прямо в глаза, что бы можно было щуриться, что бы нельзя было отводить взгляд от твоих янтарных глаз, в которых царила улыбка. Лето 1975 года было создано что бы вместе курить за старым, заброшенным зданием, что бы там же вжиматься своими губами в твои. Что бы после этого долго озираться по сторонам, ведь если кто-то увидит — мы вряд-ли выживем, мы вряд-ли останемся с целыми костями. Лето 1975 года было создано для обсуждений песен, для погружения с головой в каждую из них, что бы в ушах звучал голос Дэвида Боуи или Нила Янги, которых мы оба так любили. Что бы на нас кричали с других комнат, прося заткнуться. Лето 1975 года было создано для смеха, для моих нелепых и глупых шуток, когда ты смеялся, когда я улыбался от уха к уху смотря на твоё счастье в глазах. Для того, что бы ты говорил что я самый смешной парень которого ты знал. Ох, дорогой. Я готов быть кем угодно, что бы ты вновь сказал мне что-то подобное. Мне нравятся твои шрамы, я помню как обожал и ненавидел то, каким умным ты был. Ты был настоящей заучкой, ты был слишком хорош для меня. Тебе был нужен кто-то из той дорогой и частной школы куда ты должен был уехать в конце лета, уж точно не я, уж точно ни недалёкий гопник из приюта, у которого было много родственников, но которые отказались от меня узнав что я педик. Люди от меня устают, я это знал всегда. Я это знал, когда ты меня начинал целовать, что бы не слушать мои слова о том, что я тебя недостоин. Знал, когда ты звонил мне, идя к черту на куличики до ближайшей телефонной будки. Лето 1975 года закончилось первого сентября, когда ты сел на тот поезд. Когда ты звонил мне для того, что бы рассказать о богатом парне из твоей дорогой и частной школы. Когда мой охрипший от холода и самых дешёвых сигарет голос, пытался помочь тебе с тем парнем, когда я вновь и вновь называл тебя самыми смущающими прозвищами, когда слышал как ты начинаешь улыбаться, я чувствовал это даже за миллионы миль, но ты продолжал говорить про того парня. Когда я сказал тебе что покину приют, но не сказал тебе адрес. Когда я всё-таки сбегаю сразу после рождества, взяв пару помятых долларов, которые у меня имелись. Лето 1976 года не было похоже на прошлое. Ты каким-то чудом смог меня найти, тебе помог Майк. Ты говоришь что он очень тупой, я говорю что мы не особо много общались, что бы я это заметил. Я тебе говорю, что не мог сохнуть по тебе весь год. Ох, дорогой. Мог, да ещё и как. Ты смотришь на меня немного оценивающе, я знаю что выгляжу хреново, но это же не наше лето 1975 что бы выглядеть хорошо, ведь так? Ты смотришь на женщин и мужчин в бараке с которыми я живу, ты смотришь на Эдза, я почти смеюсь в голос от твоего не понимающего взгляда, когда мы с ним говорим что ты тоже один из нас. Ты хочешь спать, ты сказал что всю ночь провёл в дороге, я иду в комнату и разгоняю всех что бы ты мог поспать. Мне немного стыдно за матрас на полу, который пахнет плесенью, но это всё что я имею. Ты просыпаешься, мы снова пьем чай. Я глажу тебя по волосам, они такие же мягкие. Ты плачешь, ты пытаешься оправдать того мудака, который разбил тебе сердце. Мы британцы, дело всегда в социальных классах. Ты не понимаешь намек, когда я говорю что, таким как мы надо держаться вместе. Я надеюсь, что ты не пытаешься меня таким способом игнорировать. Мы курим косяк с ещё несколькими людьми, тебе спокойно, мы едим фасоль и хлеб который чем-то похож на матрас. Он тоже с плесенью. Я почти чувствую запах нашего лета, я снова почти счастлив. Это почти разрушается с лаем собаки. Когда ты приходишь и говоришь что уходишь с другом из той мажорской школы. Он выглядит богато, возле него огромная собака, а я их ненавижу, ты обнимаешь меня очень крепко, я знаю что делаю это крепче чем обычно. Мне очень жаль, что твои просьбы о том, что бы остаться тут — разбились. Ты ушел с тем богатым парнем. Летом 1977 ты снова меня находишь. Я не совсем помню, что было, но я точно знаю что был пьян в дерьмо. Я помню как шлю нахуй твоего мажора со школы, который в том году разбил тебе сердце. Я так же помню, как прошу его отъебаться, а после называю красавчиком. Наверное, ты потащил меня в кафе или забегаловку, ведь на утро мой желудок не скручивался от боли и голода. Утром я просыпаюсь и смотрю на тебя, и в моих мыслях снова проскальзывает лето 1975 года. Мне кажется, когда ты с тем парнем довели меня до дома, ты был предельно аккуратен с моим пьяным телом. Я несказанно рад что острая боль в боку прошла, я говорю что был прав насчёт синяка, и того, что водка справляется не хуже больниц и врачей. Ты хмуришься. Мы стоим на улице, я курю, ты протягиваешь мне деньги, я готов тебя расцеловать, но лишь говорю что ты хороший друг. Мне очень не привычно есть второй раз за день, да и так плотно. Ты купил мне билет в Брайтон, мне там предложили работу, у меня там есть друг, тётка. Меня тошнит от Лондона так же сильно как тебя от приюта в том году. Я пытаюсь вести себя культурно возле парня-который-разбил-тебе-сердце-но-сейчас-всё-нормально. Мне неловко от того, что я вёл себя как мудак вчера, а сегодня вы были очень добры. Мне почти больно от того, что солнце этого лета светит для тебя и него. Всегда для Ремуса, а теперь вместо меня и для Сириуса. Люди со странными именами должны спать друг с другом, а они вдвоем выглядели слишком счастливо вместе. У нас такое было только нашим летом. Я прикасаюсь к твоей руке, обнимаю, сажусь на поезд. Я ехал в Брайтон и точно знал, что буду присылать тебе открытки. Я написал тебе письмо в том же году. Мой ужасный почерк, и ужасные ошибки кололи тебе глаза, я уверен. Ты слишком умный, слишком много читаешь, и учился в той школе где было очень много мажоров. Там я написал про смерть певца из группы T.Rekcs, я написал что надеюсь на то, что твой друг с длинными волосами заботиться о тебе. Его имя я написать не смог, зачеркнув три неудачные попытки. Марки я взял у тети, дела шли неплохо, она не была разочарована. Об этом я не написал, но думаю это и так было понятно. Листок пришлось вырвать из старой школьной тетради, он оторвался немного неровно , но на тот момент это было не столь важно. Я слушаю песни той группы, в которой недавно умер солист. И вокруг снова лето 1975 года, когда существовали только мы, музыка и поцелуи после которых во рту оставался вкус сигарет. Летом 1978 года ты ни с того ни с сего звонишь мне. Ты говоришь что хочешь приехать в гости на следующей неделе, но я вру про отпуск на который долго копил. Ох, дорогой. После того, как я начал намного больше общаться с умными людьми, не считая тебя, ведь ты самый умный из них, я начал понимать что ничего не стою. На меня всегда было всем насрать, кроме тебя, кроме умного, веселого и шикарного парня. Я не хочу тебе говорить что хожу в вечернюю школу, что хочу получить среднее образование, что хочу учиться на психолога. Нет, я тебе об этом обязательно скажу когда напишу экзамены, просто я не хочу сглазить. А ты говоришь что ещё живёшь у своего друга — Джеймса, а Сириус планирует купить квартиру для тебя и себя в Лондоне. Мажор, я всегда видел это по его осанке. Я начинаю рассказывать тебе какую-то историю про, настоящего, мать его, рыбака который на утро сбежал. Я слышу как ты бьешься в истерике, пытаясь отдышаться от смеха. С твоих губ почти слетает "ты самый смешной парень которого я встречал". Ты снова звонишь в конце лета, у тебя теперь личный адрес. Я не особо так и охренел, я знал что ты поднимешься, но выразился я в своем духе, что бы ты не думал, что я совсем отчаялся и перестал быть приютовским быдлом. Ты рассказал про маму, что она в больнице, что у неё рак, что она просит у тебя прощение каждый раз когда видит, что ты ей читаешь, что она рассказывает тебе про отца. Я слышу как ты это говоришь. Тон твоего голоса тяжёлый, тебе это надо сказать хоть кому-то, этим кем-то являюсь я, но тебе всё равно тяжко. Я не давлю. Ты говоришь что я могу приехать в любой момент. Мы снова кладём трубку. На улице осень 1978 года. Я звоню тебе. Шучу про то, что ты грязная шлюшка и ставлю перед фактом что нахожусь в паре минутах ходьбы от тебя. Когда я захожу в твою квартиру то не особо удивляюсь, я представлял что-то подобное. Ты выглядишь, как всегда, шикарно, если не считать хандры и жалости, который ты всегда упивался. Ты ставишь чайник, и он пиздецки быстро закипает. Ты смотришь на меня, и я могу гордиться тем, что я теперь не тот парень которого он нашел в бараке. Я выгляжу так же хорошо как летом 1975 года, когда были только мы двое. Твоя мать умирает, и ты случайно захлебываешься в собственных слезах когда я говорю что это хуево. Я рассказываю про то, что написал экзамены, и то, что с орфографией у меня намного лучше со времён того письма. Ты очень рад за меня, а я горд этим. Я говорю тебе самое очевидное, что тебе надо начинать что-то делать, а не жалеть себя, ты говоришь что я не тупой, и тебе кажется будто я уже учусь психологии. С Сириусом у тебя всё хорошо, я этому очень рад. На самом деле, мне просто надо знать, что этот человек не причиняет тебе боль. Я ухожу, но обещаю выходить на связь. Новогодний день 1981 года. Я иногда тебе звонил, иногда писал, ты редко отвечал, но я не виню тебя. У каждого есть свои проблемы, и я уверен, у тебя они не самые маленькие. Начиная с середины осени этого годы ты перестал реагировать на все мои попытки поговорить. Ты просто исрез, поэтому мне пришлось приехать к тебе домой. Я громко стучу в дверь, я кричу что бы ты открыл. Ты кричишь так же громко что бы я отъебался. Это ужасный знак, я это знаю. Я всё таки вхожу в квартиру.. пустые бутылки из под алкоголя, продуктов нет, ты выглядишь несчастным, потухшим. Я пытаюсь пошутить про то, не бросил ли тебя случайно твой мажористый парень Сириус. Ох, дорогой. Как же ты был не прав, пытаясь когда-то переубедить меня что я не тупой. Ты опускаешься на пол, закрывая ладонями лицо и начинаешь рыдать, будто я прошёлся ножом по свежей ране. Так оно и есть. Я извиняюсь так много как могу, я обнимаю тебя так сильно, что ты почти скрепишь в моих руках. Я качаю тебя из стороны в сторону, словно ребенка, пока ты задыхаешься от собственных рыданий. "Я один". Сквозь слезы и всхлипы говоришь ты. Я говорю что это не так. Ты начинаешь рыдать ещё сильнее, мои руки крепко но бережно держат тебя. Ремус, я вижу как ты разбиваешся в моих объятиях. Я делаю дубликат ключа и постоянно тебя навещаю. Меня выгнали с квартиры, ведь я не нравился хозайке и она обвинила меня в домогательстве. Старая и сварливая сука. Я ночую то у друзей то у парней, приходя к тебе в перерывах между работой в пабе и лекциями. Я стираю твои вещи, покупаю продукты, я приношу тебе алкоголь, и убираю старые и пустые бутылки, проветриваю квартиру. Я не спрашиваю что случилось, я не завожу разговор на эту тему. Я заставляю тебя есть и принимать душ, я не обращаю внимание на твои оскорбления, на твои язвительные слова, в которых яда больше чем когда либо было. Я говорю что именно так и есть. Что я просто бездомный поэтому помогаю тебе, а не потому что отбросы с приюта должны держаться вместе, и я люблю твою критинскую задницу. В твоих глазах стоит неверение, ты недоверяешь мне, моим словам. Я не знаю что случилось, но точно знаю, что это очень сильно связанно с тем, что ты воспринимаешь мои слова как ложь, как что-то, что будет не вечно. В середине лета 1982 года я переезжаю к тебе. У меня мало вещей, и я говорю что привык путешествовать на легке. Ты предлагаешь купить мне одежду, я отказываюсь. Я могу носить эти две футболки и один носок ещё очень долго, но ты не особо веришь. В какой-то момент ты сам едешь в торговый центр и покупаешь мне столько всего, сколько у меня никогда не было. И несколько пар кросовок, и рубашки, и пижама и нижнее бельё, футболки, штаны и ещё много всего разного. Очень яркие цвета. Мне пиздецки нравиться все это. Ты обо мне заботишься, я начинаю их носить. В какой-то момент я перестаю спать на диване, я даже не помню причину, но мне это тоже нравиться. Я помню как застал тебя с палочкой в руках, ты произнес что-то на латыни, и появился свет. Я закричал от испуга. Ты мне всё попытался объяснить. Ты мне рассказал про то, что та школа оказывается не была просто школой для мажоров. Ты поднимаешь стол в воздух и превращашь свою чашку в жабу. Я кричу от восторга и страха от животного, ты смеешься, я счастлив слышать твой смех. В миг ты становишься серезным, по щелчку пальцев. Ты берешь водку. Я с мольбой в голосе прошу прекратить, и обещаю что больше не буду её покупать. Ты говоришь что волшебником был и Сириус, и все остальные. Ты говоришь что участвовал в войне, твои глаза слезяться когда ты замолкаешь на некоторых моментах, поэтому я всё понимаю сам. Ты рассказываешь мне про то, что являешься чертовым оборотнем.. блядский боже.. ох, дорогой, мне кажется я совсем тебя не знаю. Наше лето 1975 года начинает понемногу рушиться если я думаю об этом слишком долго. Лето 1983 года. Мы курим одну сигарету на двоих. Мы почти смогли бросить эту привычку, сегодня мы можем побаловаться табаком только после секса. Ты снова о чем-то задумываешься, и я могу уверенно сказать что причина в том что ты не знаешь, как это произошло. Как мы начали пытаться повторять наше лето из далёкого 1975 года, но слишком многое изменилось, что бы проводить параллели. Вскоре я начинаю одеваться что бы идти на работу, я сдал экзамен по социальной политике, политологии и педагогике. Я получил диплом социального работника. Уже на следующей неделе я собираюсь устроиться на работу в центре предварительного заключения для мальчиков. Ох, дорогой. Ты боишься что всё будет так, как у нас в приюте. Но Ремус, я не смогу быть настолько жестоким к детям, когда сам когда-то был таким. Я сделаю всё по другому, я вложу душу и сердце в каждого брошенного мальчика. Я обещаю что сделаю тебе приятно, если придя с работы, я не застану тебя пьяным. Мы не храним друг другу верность, это даже нельзя назвать отношениями. Дорогой, ты не видишь как мне тяжело, но я вижу как ты не справляешься. Каждое полнолуние (теперь я знаю причины) ты уходишь к стае, я догадываюсь о том что  у тебя кто-то есть, но ты делишь жизнь в Лондоне и в лесу. А возле меня постоянно много других парней и девушек, студентов, радикалов, которые кричат о правах, и с которыми мы вместе рисуем баннеры, устраивая небольшой хаос в *нашей* в твоей квартире. Ты намного больше разговариваешь с девушками, и я тебя понимаю, они все до жути яркие. Я вижу в твоих глазах образы других людей, когда слышишь ответ от какой-то зеленоволосой девушки. Ты уходишь на кухню, а через несколько часов, когда уже все разошлись, я нахожу тебя с полупустой бутылкой алкоголя. Тебе правда грустно, и я тебе верю. Но проблема только в алкоголе. Ты говоришь слова Надзирательницы, почти копируя её тон голоса. Именно эта женщина брила нас налысо в приюте, эта женщина ненавидела всех мальчиков в том доме, хоть иногда у неё и случались акты любви и жалости. Да, никто не обещал нам счастливой жизни, но дорогой, ты просто обязан прожить её счастливо для себя самого. И я говорю тебе это, пока виду твое пьяное, и шатающиеся тело по коридору в спальню. Когда укладываю тебя спать как ребенка. Это не упрёк, это констатация факта. Лето 1985 года. Каждую субботу я хожу на футбол с одним парнем — Нилом, он выглядит как настоящий Аполлон без одежды, и у него есть девушка. У них вроде бы свободные отношения, но это может работать только на стороне Нила, поэтому я считаю его мудаком. Ты ненавидишь футбол, и ты слишком часто остаёшься один когда я ухожу на тренировку, поэтому я прошу Антею зависнуть с тобой, она девушка Нила. Она тоже любит звёзды как и ты, она тоже разговаривает пиздецки много, она задаёт самые неуместные вопросы, поэтому я считаю что это как раз то, что тебе нужно. Она — это смесь меня и Сириуса, я знаю, ты проводишь параллели с ним постоянно. Мы с Нилом уходим, возвращаемся через два часа. Нил вытаскивает Антею из душа, и мы слышим как они ругаются пока идут по лестничной площадке. Я шучу что ты совсем отчаялся, раз начал трахаться с девушками. Ты выглядишь как всегда сексуально, сидя в диване в одном нижнем белье, пока гостиная пахнет травой и джином. Через пару недель мы покупаем телевизор. Мы смогли вместе дотащить его сделав только один перерыв, и я слушал твои указания по поводу того, как не сорвать себе спину. Мне кажется телевизор становиться твоим любовником. Ты смотришь буквально все, что там крутят, начиная с мыльной оперы и заканчивая новостями. Именно из-за новостей, в которых предупреждают про СПИД, и призывают предохраняться, ты и начинаешь разговор со мной. Я не рассказываю тебе о том, с кем сплю, но я знаю, что ты это знаешь. Что ты знаешь о том, что я могу менять парней и мужчин несколько раз на неделю. Мне кажется это унизительно, когда ты спрашиваешь использую ли я защиту. Будто я глупый подросток которому больше нечего терять, будто я среднестатистический гей из пропаганд, который развращает молодежь и занимается только грязным сексом. Я знаю что ты просто заботишься, но ты тоже не самый святой. Ты говоришь, что не сможешь без меня, я говорю тоже самое. Я говорю, что знаю о том, что у тебя есть какой-то человек в стае, когда ты идёшь к ним в полнолуния. Ты обещаешь начать предохраняться. Я предлагаю тебе чай, и говорю что могу перестать встречаться с другими. Ремус, мне кажется ты даже не замечаешь что я живу с тобой уже четыре года. Ремус, ты настоящий мудак, похуже Нила, но ты делаешь меня счастливым. Ты создал для меня лето 1975 года, и это не единственное что мы имеем. Мне не нужен никто, кроме тебя, и это чистая правда. Я знаю, что не смогу дождаться от тебя таких же слов, от я знаю, что ты чувствуешь, я вижу это. И ты просишь меня об этом, мы укладываем договор. Теперь у меня только ты. Мне кажется, это можно считать официальным началом отношений. 1986 год. Мы с тобой в моногамных отношениях, и ты стал намного меньше пить. На сколько я знаю, тебя выгнали из стаи, потому что тому парню который был там с тобой не понравился разговор о важности резинок и объяснение что такое ВИЧ и СПИД. Первое полнолуние в одиночестве ты проводишь где-то в другом лесу. Я нахожу тебя на утро в ванной, твои руки дрожат пока ты сжимаешь волшебную палочку и вату с перекисью. У тебя много ран, и дохуя крови вокруг. Я почти что вскрикнул от страха за тебя. Ты сидишь, пока я обрабатываю твои раны, радуясь что прошел курсы оказание первой помощи, она нужна была для работы потому что с детьми случается всякое. С тобой тоже случается всякое. Я пытаюсь пошутить про то, что надо сделать что бы тебя вновь взяли в стаю. Я предлагаю найти что-то поесть, ты выглядишь просто ужасно. Весь в своей крови, в бинтах и пластырях. Ты бледный и очень худой. Измученный. Ты отказываешься, и я знаю что ты делаешь это потому что до зарплаты ещё несколько дней, а значит продуктов нет. Мы бы могли найти фасоль и заплесневелый хлеб. Словно нам по шестнадцать и ты пришел в барак только что бы увидеть меня, что бы я уложил тебя спать и поил чаем, что бы курить со мной и ещё несколькими людьми косяк и чувствовать запах нашего с тобой лета 1975 года. Ты отказываешься. Я довожу тебя до кровати и осторожно спрашиваю заботился ли о тебе Сириус после полной Луны. Ты не хочешь об этом говорить. Как всегда. У меня есть хорошая знакомая, она бы могла предложить тебе психологическую помощь. Ремус, ты должен с кем-то поговорить о них, о нём. Ты можешь сказать что это была автокатастрофа, ты можешь не так уж и сильно врать, но ты гонишь меня. Перед тем как уйти, я замечаю как ты тянишься к ящику в комнате. Перед тем как закрыть дверь, я упоминаю что нашел там бутылку джина. Что вылил его в раковину. Я вижу разочарование в твоих глазах. Разочарование в своих я пытаюсь прятать. На следующих выходных ты всё таки звонишь Мэри. Ты говорил о ней в "плохие дни". В плохие дни ты обычно очень пьян, для того чтобы фильтровать все то что говоришь. И я могу составить свое мнение о ней, я уверен что Мэри неплохая. Я уверен что Мэри хорошая, потому что она была там, она была с тобой, она была с ними со всем. Она была с Сириусом. Я не подслушиваю, я сижу в другой комнате. Я выхожу лишь тогда, когда слышу как ты разбиваешь стеклянный столик. К этому времени ты уже положил трубку. На сколько я могу судить, Мэри живёт дальше, ей всё так же больно, но она не живёт болью, она просто принимает её. Ты говоришь, что это значит лишь то, что тебе не стоит предпринимать попытки наладить с ней контакт. Глупость. В нашей квартире ты с ней встретиться не можешь, тут воспоминания. На другие места, на паб или кафе у нас нет денег. Я мечтаю познакомиться хоть с кем-то по твоей линии, пока что только ты знаком с моими друзьями, коллегами, знакомыми и бывшими. Я видел только Сириуса пару раз, один раз твоего друга в очках, которого он убил. Об остальных я только слышал, когда ты говорил не связной речью из-за алкоголя. Ремус, ты делаешь мне очень больно, когда говоришь что Мэри даже не знает кто у тебя есть, с кем ты живёшь. Ты называешь меня "просто человеком которого я трахаю в данный момент". Ты говоришь мне отъебаться, и я не понимаю куда делся тот мальчишка из мажорской школы, который говорил самые умные вещи, самыми умными словами. Хотя нет, я знаю, он остался в лете 1975 года. Но Мэри всё таки хорошая, она попросила поговорить тебя со мной (а точнее с человеком которого ты трахаешь в данный момент). И я напоминаю тебе что сейчас воскресенье, что у меня нет дел, что я хочу поговорить. Что я хочу поймать ключ от твой головы, от твоей огромной но болезненной души. Я говорю "Ремус. Это не может так продолжаться. Я люблю тебя, правда люблю, но это слишком..." И на мгновение я вижу перед собой не Ремуса. Я вижу щенка которого я подобрал с улицы, которого кинули, но которого я забрал к себе. Я вижу страх в глазах этого щенка, когда я случайно веду его по той улице, где его водили перед тем как выкинуть. Ты совсем не так понял мои слова, мой родной Ремус. Я бы не расстался с тобой, мне просто надо услышать от тебя хоть что-то. Я просто хочу тебе помочь. Ты всё-таки рассказываешь про Сириуса. Это малач часть по сравнению с тем, что ты не говоришь, но этого уже хватает, что бы ты начал трястись в глухих рыданиях. Сириус Блэк, мажор из той школы, оказался ещё большим ублюдком чем казался. Он убил всех твоих друзей, и сейчас отбывает за это срок. Ох, дорогой. Ты так яро винишь себя в этом. В том, что не увидел то, что он мог это сделать, что не был рядом что бы остановить его, что бы помочь. Я помню как сидя в бараке говорил тебе о том, что мы британцы, и социальные классы всегда будут очень важны. Я говорил тебе, что отбросам с приюта надо держаться вместе, ведь Сириус Блэк разбил тебе сердце. Ты же тогда ушел с ним вновь, и вернулся через год счастливым, смотря на него как на самого важного человека в жизни. Сейчас же он разбил тебя полностью, целиком, и всё, что я могу делать это быть рядом, пытаться отвлечь тебя от мыслей, потому что я смотрю на тебя как на самого важного человека в жизни. Ох, мой дорогой Ремус. Я успокаиваю тебя от панической атаки, когда тебе показалось что я тебя бросаю. Мне кажется что это прорыв только до того момента пока я не смотрю тебе в глаза. Ты абсолютно точно не веришь что не виноват, что я тебя люблю, что я тебя не брошу. Ох, Ремус. Каждое твое действие, каждое слово разбивает уже меня. Но я готов принять это, если тебе станет легче. Я продолжаю обнимать тебя, я благодарен, что ты позволяешь мне это сделать. 1987 год. Мой знакомый смог устроить тебя в печатное агенство. Чуть позже тебя взяли что бы ты проверял работы детей из школ. Я называю тебя ботаником, потому что не понимаю как можно так долго концентрироваться на чем-то одном, ища где-то ошибки. Ты перестал быть зависимым от телевизора. Теперь, ты постоянно ходишь в разные галереи и музеи искусства. По вечерам я тебе рассказываю как провёл день на работе, как позанимался с мальчиками, что случилось с Билли или как я рад за Сэма, ведь он смог выиграть турнир по футболу. Я рассказываю тебе о двух беспризорных мальчиках, которые попали к нам, им никогда не стригли и не расчесывали волосы, а ножниц они боялись до дрожи губ. Я наношу на их волосы большое количество бальзама что бы их можно было расчесать, а несколько недель спустя ты покупаешь мне крем, ведь из-за того, что мои руки пробыли несколько часов в холодной воде вспыхнула экзема, а ладони потрескались до крови. Но я вкладываю всего себя в этих детей, я помню каждое желание и каждое слово которое мне говорило больше дюжины мальчиков. Детский дом похож на приют святого Эдмунда только "тяжёлыми" детьми, которых так называют что бы скинуть ответственность. Я вспоминаю как сам был таким пацаном, как меня бесила несправедливость, как я боялся своей тупости. Поэтому я пытаюсь помочь каждому мальчику. Я играю с ними в мяч, я объясняю им базовую математику, я читаю им книги идеи которых им так интересны. Ох, дорогой. Я живу с тобой уже шесть лет, мы с тобой вместе целых шесть лет. Однажды вечером этого года, мы едим тосты с макаронными колечками, полив это всё вустерским соусом. Я говорю тебе что надо сводить в музей, из которого ты только что вернулся, мальчиков из детского дома. Я могу сказать что счастлив от такой жизни. Но я знаю, что ты не смотришь на меня и на эту квартиру со мной, со своей работой со счастьем. Ремус, мне жаль, что я являюсь просто человеком на замену, которого заменить не могу. Перед рождеством 1989 года я пытаюсь отправить тебя на Оксфорд-стрит, что бы ты купил подарки. Я поражён, что ты никогда там не был, ты же британец, а британцы покупают подарки на рождество своим друзьям каждый год. Ты говоришь, что у тебя нет друзей. Я пытаюсь не реагировать на это болезненно. Мне пиздецки больно. У меня выдался очень тяжёлый год. Меня могут уволить с работы, только потому что я гей, а это значит что я чуть ли не являюсь разносчиком СПИДа. Благодаря статье 28, которая была принята в 1988 году, на меня могут заявить в полицию, я могу лишиться работы, всех моих друзей-геев увольняют или распускают их организации. Я знаю, Ремус, что тебе не до этого, у тебя свои проблемы, всё те же что и восемь лет назад, но я хочу отдохнуть. Я обожаю рождество, я обожаю всё что связано с праздником, и я знаю что ты это всё ненавидешь. Я предлагаю купить что-нибудь для Мэри, и ты соглашаешься. Мы разговариваем, и наши разговоры о прекрасных герляндах, согревают мою душу и сердце. У меня тонкая ветровка, которая совсем не греет, я почти живу с лёгким чувством простуды, но не жалуюсь. Я говорю что на рождество ты можешь подарить мне носки и трусы, ты не рад такому ответу, но твой ответ про шоколад тоже меня не устраивает, хоть это и единственное что тебе надо после того как ты бросил курить. Мы встречаем какого-то парня, ты говоришь что он был твоим школьным другом. Я очень рад увидеть хоть кого-то кого ты знал, кто был в твоей жизни. А ещё, это значит что он тоже волшебник, а это удивительно. У Кристофера есть жена и ребенок. Они уходят, и ты говоришь что видел Криса около полутора года назад в том гейском месте, куда я когда-то заглядывал. Бедный мужик которого насильно женили. Мы приходим домой, я говорю что знаю, как тебе тяжело ходить в многолюдные места в час пик. Ты говоришь что ничего страшного. Мы сидим на диване, пока по телеку играет какая-то песня, которая мне нравиться. Я не вслушиваюсь в слова, я разговариваю с тобой. Разговор заходит на тему русалок, на тему Калипсо и эпосе про Гильгамеше. Ты говоришь что Одиссей что-то натворил когда, пытался вернутся к своей жене Пенелопе, и за это его прокляли выкинув на острова Калипсо. Она держала его в плене семь лет, она была влюблена в него и хотела сделать бессмертным, хотела помочь. Она пела ему, она танцевала ему, она кормила и лечила раны Одиссею. Это звучит замечательно. Но Одиссей не любил Калипсо, он жаждал о Пенелопе. Ремус, я так сильно люблю тебя, я готов тебе петь и танцевать, готов кормить и залечивать раны. Ремус, я знаю что я не тот кто тебе нужен, я знаю, что я никогда не смогу быть Пенелопой. 1990 год. У Мэри родилась девочка, она позвала тебя, Ремус  на её крещение. Она позвала его и человека с которым он живёт, то есть меня. Ты меня пойми, и хоть я мечтаю увидеть Мэри, я отказался. Я ненавижу церкви, не любовь к ним привила мне семья, и как бы сильно я не старался, я не могу переступить через себя. Ты приходишь домой через несколько часов, в твоих руках два куска торта. Я мою посуду, спрашивая как всё прошло. Ты говоришь что Мэри позвала нас к себе в гости, ты говоришь это так, будто не хочешь ехать, будто делаешь мне одолжение вообще говоря это. Ты говоришь, что теперь Мэри знает, что ты встречаешься кое с кем. Прошло уже почти десять лет, и за это время начиная с "никого" и "человек которого я трахаю в данный момент" стал тем, с кем ты встречаешься. Это не справедливо. Ты говоришь что это просто странно, что Мэри знала тебя очень давно, но очень долго. Она знала тебя когда меня не было, когда был только Ремус и Сириус. Счастливая, веселая, громкая пара. Мне больно это говорить, поэтому мои слова звучат прохладно, когда я ставлю помытую посуду на место. Прошло уже десять лет, а ты до сих пор ведёшь себя так, будто я значу меньше чем он. Я прохожу мимо тебя, упоминая что это не ссора. Ты не хочешь знакомить меня с Мэри потому что это бы стёрло рамки которые ты построил. Потому что Мэри — это единственный живой свидетель того, что был ты и Сириус, что Сириус был замечательным, и я в этом не сомневаюсь.  Но мне так обидно, что за десять лет я и близко не стал кем-то, кого бы ты любил. Я беру своё пальто, которые ты подарил мне на прошлое рождество. Я смотрю на тебя, перед тем как выйти на улицу прогуляться. Я знаю, что ты проводишь параллели между мной и Сириусом каждый раз, когда я делаю что-то смутно похожие на него действия. Мне больно, и я хочу поделиться этой болью с тобой, а не забирать всю боль себе, как было всегда. Я говорю тебе выпей парацетамол для своей ноги, ладно? Ты снова хромаешь. Март 1991 года. Завтра твой день рождение, и я обещал что затащу тебя в твой первый гей-бар. В конце восьмидесятых весь мир буквально вопил в голос о геях и лесбиянках. Лондон выглядел так, будто каждый житель готов выйти на прайд-парад с ярким флагом, это пиздецки удивляло. Я чувствую себя очень умным, когда мне приходиться объяснять тебе что такое дислексия. Я помню как всё лето 1975 года ты объяснял мне сложные и умные слова, в которых я терялся, чувствуя себя самым тупым существом на свете. Сейчас же я и сам могу тебя чему-то научить, я горд этому. Ты снова пытаешься отнекиваться от бара в который я тебя поведу. Тебе тридцать один, это огромный праздник который ты ненавидишь. Ты предлагаешь заказать китайской еды, но я всё равно настаиваю на баре, ты всё таки соглашаешься, я очень рад этому. В баре самая обычная атмосфера для меня, но ты выглядишь как потерянный котенок, ты заказываешь вишневую колу и смотришь на танцующих людей, ещё раз упоминая что танцевать не будешь. К нам подходит драг-квин которая, выглядит просто прекрасно. Она флиртует с тобой и просит подкурить сигарету, ты говоришь что не куришь, я говорю что ты умеешь делать фокусы. Ты подкуриваешь ей сигарету кончиком своего пальца, так как около тысячи раз делал мне когда я узнал что ты волшебник. Я каждый раз готов хлопать в ладоши от восторга, словно ребенок который увидел бенгальские огни. Мы сидим за барной стойкой когда драг-квин уходит. Ты осторожно накрываешь мою руку своей. Я смотрю на тебя чувствуя бабочек, который так и не смогли умереть с лета 1975 года. Ты никогда не брал меня за руку в людных местах, это и понятно, от того этот момент так ярко запоминается. Мы говорим о чем-то далёком, не важном. Мы слушаем музыку, мы пьем, нам хорошо. Ты уходишь в туалет. Минуты через три ты выходишь от туда, почти что подбегая ко мне. Ты берешь меня за руку, мне кажется ты почти дрожишь от возбуждения, я чувствую тон твоего взгляда. Мы выходим на улицу, рука об руку проходя мимо прохожих. Твои вечно теплые ладони согревают мои пальцы. Я улыбаюсь. Я вновь влюблён. Воздух пахнет летом 1975 года. Конец лета 1993 года. Я возвращался с тренировки по футболу на которую ты не пришел, ты никогда не ходишь, так что мне не особо это важно. Я открываю дверь, и громко сообщаю что уже вернулся. Я немного удивляюсь смотря на старика, который сидит у нас на диване. Атмосфера угнетающая, ты чем-то шокирован. Это директор твоей школы, это значит что сегодня будет плохой день когда ты захочешь выпить больше чем обычно. Я сразу прошу прощения , понимая что надо подождать где-нибудь в другом месте, понимая что наша спальня не самое подходящее сейчас место, но ты просишь не уходить. Ты призываешь пачку Мальборо одним из заклинаний, и я сразу же скрываюсь за дверьми комнаты. Я слышу как ты громко говоришь этому старику "он явно мне, блядь, не брат, профессор". Я почти смеюсь с этого, но не могу из-за тона раздражительности в твоём голосе. Директор твоей школы уходит, ты пьешь чай, ты снова поступаешь не очень та и справедливо. Ты не говоришь мне особо ничего, ты не обсуждаешь это со мной, ты ставишь меня перед блядским фактом, что уезжаешь работать преподавателем на год. Ремус, ты.. Ты даже не представляешь что я чувствую, когда ты говоришь что *я могу остаться в твоём доме* если захочу. Мне кажется, двенадцать лет жизни в месте сделало бы это помещение нашим домом. Я вспоминаю о том, что тебе не важно, сколько мы вместе. Даже, будь мы парой тысячи лет, ты бы всё равно считал этот дом только своим и Сириуса. Ты уже собрал чемодан к тому времени когда я говорю что буду в Брайтоне. Когда говорю, что твои слова "я попытаюсь добраться до телефона, если смогу" звучат так, будто ты идёшь на войну. Ты не обращаешь внимание на вопрос о Сириусе, мне кажется это для тебя нормально, я знаю что тебе больно. Я говорю что буду скучать и ты целуешь меня на столько крепко, на столько сладостно что мне чудиться будто мы в приюте Святого Эдмунда, а на дворе наше лето 1975 года. Мы потрахались. Я ещё лежу в кровати, когда ты уже оделся и собираешься уходить. Я хватаю тебя за руку, и говорю что люблю тебя, придурок. Ты просто выдыхаешь, будто я прошу тебя о чем-то очень тяжёлом. Ох, дорогой. Я знаю что ты ко мне чувствуешь, но я ещё ни разу за двенадцать лет не услышал этого. Мне кажется я заслужил твоего признания. Я улыбаюсь ярко, солнечно, будто смогу заставить тебя это сделать. Мне так больно от того, что ты сам ни разу не подал инициативу. Ты выдыхаешь эти слова. Я отпускаю твою руку, кивая самому себе. Это звучало так.. так бесформенно. На одно мгновение я задумываюсь, было ли тебе тяжело говорить то же самое Сириусу? Держа тебя за руку, ему приходилось просить тебя повторить ему слова о любви? Как часто ты говорил ему "ты знаешь, что я чувствую", Ремус? Но я этого не произношу, я слушаю твои обещания о том, что бы вернуться. Я говорю что знаю это, говорю что мы как магниты, повторяя свою фразу которую произнес слишком много времени назад. Мне кажется эта хуйня перестала быть действительностью сразу после 1978 года. Ты уходишь, даже не зная что я роняю немые слёзы на подушку в твоей спальне. В твоей с Сириусом спальне. Мы созванивались пару раз. Я пытался помочь тебе советами как сделать всё правильно, как стать достойным учителем, которого будут обожать дети. Ты почти всё время молчал, так что, думаю тебе просто хотелось послушать. Я начал очень много курить, дорогой Ремус. Мне так больно думать о тебе, но я так тебя жду, что просто не могу перестать рассказывать что-то. Мне кажется, словно сейчас зима 1975 года, а ты звонишь мне что бы спросить совет про того парня, который разбивает тебе сердце. И мой голос прокуренный как когда-то, и моё сердце продолжает болеть, как болело всегда. Ранее лето 1994 года. Ты позвонил мне, буквально моля вернуться домой. Я быстро собрал вещи, и сразу же нашёл транспорт. Через пару часов ты почти что сбил меня с ног, как только я зашёл в дом. Ты накинулся на меня с объятиями, словно только моё тело могло удержать тебя от падения, мне кажется я не мог дышать. И ты начал говорить. Я присел на диван и дал тебе воду, взял сигареты. Ты говорил так много, и так много разного, что у меня кружилась голова, не поспевая за ходом твоих мыслей. Ты рассказал что оказывается Сириус не был виновен. Что Джеймса и Лили убил Питер, а после симулировал смерть, что бы его не поймали. Двенадцать лет Сириус Блэк сидел в тюрьме строгого режима будучи невиновным, за преступление, которое не совершал. Ты говоришь что Сириус бы никогда не навредил Джеймсу, что должен был это понять и помочь ему сбежать, что должен был выследить Питера, должен, должен, должен, должен.  Я повышаю голос больше не имея сил это слушать. Я предлагаю поговорить об этом вечером за ужином, я только приехал из Брайтона, мне пиздецки хочется в душ. Я выхожу из ванной комнаты и ты сразу же сообщаешь о том, что понял. Сириус подозревал тебя. Ты никогда не предавал его доверие. Ты никогда не считал его плохим или шпионом. Но он считал тебя им. Ты говоришь что можешь отправить ему сову, что бы поговорить с Сириусом, что бы вместе найти Питера, что бы помочь ему. Но это выдаст его местонахождение, и тебя упекут в ту тюрьму вместе с ним. Я просто спрашиваю что ты чувствовал когда, увидел его. Ох, дорогой. Ты мне врешь, я знаю что тебе не было жаль его, я знаю что ты чувствовал радость, шок, но и разрешение на чувство симпатии, запрет на который снялся сразу же после того, как Сириус перестал быть предателем. О Ремус.. Я знаю что ты не умеешь врать, и мне очень плохо от этого. Ты засыпаешь, а я ещё долго курю в окно, смотря на твой спящий силуэт. Сириус Блэк.. Человек в котором ты нуждался, теперь на свободе. Я пытаюсь не расплакаться как маленькая девочка. Летом 1995 года в наш дом прилетает какая-то блядская красная хрень. Она заговорила голосом директора твоей школы, и я сразу понял что что-то случилось, как минимум потому что это был ебаный феникс. Дамблдор сказал что Бродяга в пути. Ты сказал, что Бродяга это Сириус. Ты открыл дверь из за которой лаял пёс, он зашёл в нашу квартиру. Собака была измученная, худая, её лай был хриплым, будто бы она кашляла. Собака начала превращаться в человека, который не был похож на Сириуса, которого я видел в 1977 году. Я ушёл в магазин за китайской едой, Сириус сидел в тюрьме Алькатрас, а это страшное место, я поминаю, что сейчас надо напастись терпением и доброты даже несмотря на то, каким колючим он будет. А он будет. Я оставляю тебя с ним, я знаю что это надо сделать. Я возвращаюсь через пол часа, взял так много еды как можно. Сириус сидит вжавшись в диван, словно я могу его съесть. Я делаю вид, будто это не так, и просто болтаю, говоря так же много как Антея. Теперь Сириус будет жить здесь. Ох, нет, это логично. Это его квартира, она никогда не была моей ни на одну сотую процентов. Здесь было счастье. Моё и твое. Но твоё было лишь тогда, когда тут жил Сириус. Он снова будет тут. Я чувствую себя эгоистом. Я вижу, как ты на него смотришь, Ремус. Как на самого важного человека в жизни. Ты никогда не смотрел так на меня. Я включаю телик, и пытаюсь заполнить комнату словами. Мне кажется так надо, что бы не было возможности болеть. Ночью ты объясняешь мне что Сириус анимаг, он может становиться животным когда захочет, а ты оборотень, тебя укусили, у тебя нет выбора. Я говорю тебе то о чём думал днём. О доброте и терпении, я пытаюсь заразить таким настроем и тебя. Ох, дорогой. Ремус, ты не сможешь исцелить Сириуса по щелчку пальцев. Нужно время. И ему, и тебе. Проходит несколько дней, когда я сижу у нас на кровати и перечитываю письмо. Там выведено мое имя, и это даже не повестка в суд. Меня зовут на работу как  Социального работника — социального обеспечение детей и молодёжи. Я уже очень долго думал о переезде, нам с тобой уже за тридцать лет, мне казалось что пора бы что-то менять. Думаю, появление Сириуса перекрыло кислород всем моим идеям, всем моим предложениям. Ты ушел куда-то сегодня утром, мне приходиться просто прятаться от Сириуса в нашей спальне, будто бы теперь он может меня съесть. Ты не сказал куда, ушел, но долго говорил об этом Сириусу. Ваши разговоры были злобные, наполнены горечью и ядовитостью, но в них было столько сожаления, столько извинений, столько любви.. ох, Ремус. Мы никогда не будем с тобой жить в доме на берегу моря. У нас никогда не будет детей который мы бы взяли из детского дома что бы сделать их счастливыми. Ты никогда не будешь счастлив со мной. Я Калипсо которая танцевала и пела тебе двенадцать лет.. но Сириус — Пенелопа, одно только его появление затмило меня. В вашей с ним тени очень холодно. Это делает меня посторонним, хоть я всегда им и был. Ох, мой родной Ремус, мне надо уйти только что бы не мешать вам. Это не разбивает мне сердце. Это уничтожает меня полностью. Я выхожу из комнаты с твердым намерением поговорить с Сириусом. Я улыбаюсь. Ярко, солнечно, будто бы смогу осветить мир. Мне так больно. Сириус смотрит на меня как на сумасшедшего. Возможно, это и к лучшему. И я начинаю говорить. Мой голос мягкий, я пытаюсь не давить, когда говорю что уйду явно не за молоком, и то, что это была моя идея. Мой голос становиться грубым, угрожающим, когда я говорю что он будет обязан тебя любить. Сириус будет обязан беречь тебя так же сильно как это делал я. Ты этого заслужил, Ремус. Он говорит что знает тебя с одиннадцати лет, это самый слабый аргумент который я бы мог услышать. Я был с тобой в твои худшие времена, а Сириус в лучшие. Я возьму эту твою часть, в Сириус возьмёт вторую. Я пытаюсь не разрыдаться ставя возле двери чемодан со своими вещами. Ремус, ты особенный. Ты особенный для меня. Возможно для Сириуса, а если нет, то он не заслуживает ни одну твою часть. Я же рад даже худшей. Ты заходишь в квартиру, растерянно спрашивая чьи это вещи возле выхода. Я прошу зайти тебя на кухню, я делаю чай. Ты бледен. Ты напуган. Я говорю что вижу тебя насквозь, что вижу в тебе того мальчика который остался в нашем лете 1975 года, и что этот мальчик никогда больше не сможет так улыбаться или смотреть на меня. Потому что я лишний, потому что я уже купил себе билет так далеко от сюда, как только можно. Я говорю что боялся сглазить, и что так будет лучше. Ты трясешься сидя на шатком стуле, твои глаза горят из-за слёз. Я целую тебя в губы так, как делал это в Наше лето. Я ухожу навсегда, обещая писать тебе. Я сажусь в поезд, давя в себе все мечты и желания которые сам разбил, дабы не дать им разбиться об тебя. Ох, мой дорогой Ремус, я улыбаюсь как ребенок, дабы не начать биться в истерике. Я никогда не был для тебя особенным. Это место всегда занимал Сириус. Но ты всегда был для меня кем-то большим, кем-то величественным, божественным. Ты был для меня самым умным человеком из приюта, педиком из мажорской школы. Ты был для меня целым миром, Ремус. И я невозможно счастлив, что имею воспоминания из твоих самых худших времён. Ведь самые лучшие времена утекли сквозь пальцы. 1995 года. Сегодня рождество, я отмечаю его со своими знакомыми которых смог завести. Всё довольно весело, мы почти не пьем, и меня обнимает довольно приятный мужчина. Его зовут Джереми, он тоже работает в этом социальном центре. Он по-моему гей, но когда-то был женат (ошибки молодости). Его друзья говорят что я отличный специалист. Что дети и подростки обожают меня. О, я тоже обожаю их. Все дети с которыми я сталкиваюсь — колючие, грубые, жестокие. Но это длиться недолго, и уже вскоре я начинаю узнавать их чуть более глубоко. В пятницу мы делали снеговика с некоторыми ребятами. У меня нет рукавиц из-за чего руки ещё долго оставались красными и холодными, и буквально горели от каждого прикосновения. Я не могу сказать что тут плохо. Нет, тут просто неимоверно, шикарно, даже лучше, чем я мог представить. Лишь жаль, что ты не можешь видеть как я становлюсь человеком который чего-то стоит, а не тем нечто, что ты нашел летом 1976 года который ел раз в неделю (да и то, если повезёт). Я решаю проверить почту. После того, как я отправил тебе открытку — я не смотрел в почтовый ящик, а это было уже несколько дней назад. Там лежит письмо. Самая обычная бумага, несколько марок. Я сразу же открываю его, слыша как меня с зала уже зовут друзья и Джереми. Я не обращаю внимание, рассматривая красивую, явно не самую дешёвую (такую, как я отправил тебе) открытку и читаю твои пожелания. Я расплываюсь в улыбке. Именно таким меня находит Джереми, и спрашивает от кого письмо. Я говорю что от друга. Он смеётся, немного ревниво замечая что у меня слишком сильно светятся глаза от этого "друга". Джереми очень хороший, он очень высокий и довольно умный. Мы с ним спим, но он считает что это уже что-то да и значит. Когда гости уходят я убираю твою открытку с пожеланиями в небольшую коробку, где лежат все вещи которые связаны с тобой. Да, я ебанная размазня. Но мне кажется что я заслуживаю эту блядскую коробку. Лето 1996 года. Ты пишешь мне короткое письмо, которое пропитано горечью и запахом твоих соленых слез. Там сказано "Его не стало. Сириуса больше нет". Я выдыхаю накопившиеся воздух. Прошлое твоё письмо, которое ты прислал на рождество, было наполнено лёгкостью,осознанием хоть какого-то счастья. Я грустно улыбаюсь, думая о том, как же я рад, что Сириус тебя берёг. Что он подарил тебе ещё немного лучших времён, пусть и закончились они так быстро. Нет, я вряд-ли приеду к тебе, для того, что бы снова быть рядом. Что бы снова играть с тобой в Калипсо, что бы пытаться заглушить собой боль от другого человека. От Сириуса. Нет, я не смогу этого сделать. Моя карьера началась продвигаться вверх, у меня есть человек который меня любит, для которого я особенный, и которого я отчаянно люблю в ответ. Ремус, дорогой, я знаю что у тебя есть люди которые рядом. Потому что, будь всё на столько плохо, ты бы не смог написать мне письмо. А даже если и смог, бумага пахла бы алкоголем. Рождество 1996, 1997 и 1998 года. За два с половиной года ты отправил мне ещё три письма. Все три были на рождество, с сухими поздравлениями, и формальностями. Ох, дорогой. Ремус, мне жаль что ты снова вычеркнул меня из своей жизни. Мне жаль, что ты не спрашиваешь как у меня дела, ведь у меня всё прекрасно и я мог бы долго расписывать тебе замечательные события. Но я рад, что ты этого не делаешь. Ты обращался ко мне, и я действительно был тебе нужен, лишь когда ты медленно тонул в собственном мире. Лишь когда всё становилось несказанно плохо, даже хуже, чем можно было бы представить, только при этих обстоятельствах я мог бы и впрямь тебе понадобиться. Поэтому у тебя всё не так уж печально, я это понимаю даже на таком расстоянии. У меня тоже всё нормально. Джереми меня всё ещё терпит, и даже не задаёт вопросы когда я слишком долго сижу перед "коробкой с воспоминаниями". Он ещё лучше, чем я думал. С ним я почти не думаю о тебе, мой дорогой Ремус. Неделя после Рождества 1999 года. У меня все, как всегда, отлично. Я немного заболел, скорее всего из-за переохлаждения, но ничего серьезного. Уже прошла неделя после Рождественского вечера, уже прошел Новый год, но я так и не получил открытки или письма. Я отправил тебе картинку с ёлкой и пожеланиями, но ты так и не ответил мне. Знаешь, Джереми говорит что я просто накручиваю себя. Но я просто очень хорошо тебя знаю, мой дорогой Ремус. Я знаю, что что-то случилось. И я знаю, что ты отправил бы мне открытку в любом случае, даже в одном из самых плохих. Я пытаюсь не думать о том как именно.. Как именно ты исчез. Но я чувствую что тебя рядом уже не будет. Мне так блядски больно.. Надеюсь, я себя просто накручиваю. Февраль 1999 года. Я слишком хорошо тебя знаю, мой дорогой Ремус. Мне пришло письмо с твоего адреса, но это был явно не твой почерк. И человека, писавший письмо не звали Ремусом Люпином. Мне пришло письмо от некого Гарри Поттера. Если я не ошибаюсь это сын одного из твоих уже покойных друзей. Сын Лили и Джеймса, вероятно. Он написал что адрес, на который я отправил открытку — принадлежал его крестному. Сириусу. Он так же сказал что это довольно странно, что я обращался не к нему, а к тебе, дорогой Ремус. Гарри писал что никогда не слышал обо мне, что понятия не имеет кто я, или что меня связывало с тобой, мой дорогой Ремус. Он сказал что ты, умер в битве. Гарри не уточнял в какой, но я уверен что не в обычной, а в магической. Ох.. мой дорогой Ремус, я узнал о том, что ты мёртв уже ближе к первому году со дня твоей смерти. Моё сердце разбивается в дребезги. Дорогой, ты полностью спрятал меня для всех, кто тебя окружал. Я невидимка для всех твоих родных и близких. Я никогда не входил в их число, мой дорогой. Ведь ты даже не говорил про меня никому, ведь я даже не оказался на твоих похоронах, и даже не знаю, где твоя могила. Я всегда был рядом с тобой, как бы плохо тебе не было. И сейчас мне плохо из-за тебя, мой дорогой Ремус. Ты уничтожил во мне довольно многое, ты создал во мне надежду на большее. Ты показал мне что я могу являться кем-то стоящим, что я могу чего-то стоить. Ты навсегда похоронил меня для своего сознания. Я готов был быть для тебя Калипсо, и я ею был очень долго. Я поднимал тебя когда ты нещадно падал и разбивался. Я склеивал тебя заново, учил тебя жить снова. Я никогда не был тебе кем-то особо дорогим. Я никогда не надеялся на большее. Ремус, ты был моей самой яркой мечтой. Я стою в коридоре нашего с Джереми дома. Мои плечи и моё тело содрогается в беззвучном рыдании. Я ничего не слышу, опускаясь на пол. Я беру в дрожащие руки свою коробку с воспоминаниями. Крышка открывается, и я вижу бесчисленное море фотографий, твоих писем, твоих открыток. Я нахожу фотографию, которую сделал перед тем как идти проявлять плёнку. Это, наверное, лето 1989 года. Мне надо было сделать последний щелчок, когда на глаза попался ты. Ты стоял в майке и брюках, это было на кухне. Твои пальцы обхватывали сигарету, а губы мягко улыбались. Глаза смотрели в камеру. Я роняю слезу на эту фотографию.Ремус, я никогда не был для тебя чем-то большим. Я никогда не был для тебя особенным. Но ты был для меня особенным, Ремус. И я люблю тебя, ох, мой дорогой.