***
В их Шестёрке Микки — третий. Сначала Катя, потом Стас, потом он, потом Шади, а потом Веро. Ну и Сонька конечно, но это совсем потом. С Катей он познакомился через Стаса, с ним учились в одной школе на инязе, а с девятого дружили, насколько со Стасом можно дружить, а Микки сомневается, что друзей у него, помимо их Шестёрки (тогда ещё Пятёрки), много. У самого Микки друзей, впрочем, даже меньше, чем шесть. Если хорошо подумать, то ноль. Без Кати ничего из этого не вышло бы — Микки не представлял, какие обстоятельства и чья воля, помимо воли Кати, свели бы его в чистом поле с тем же, например, Шади, у которого на лбу должно быть выведено «true man» капсом. Не знай Микки дагестанских нравов, подумал бы, что он гей. Шади строит из себя такого опасного парня с Кавказа, чтоб не догадались, насколько он в себе не уверен — Микки такие приколы знает, лучше, чем хотелось бы. Он точно знает, что с Шади вначале стремался Стас, ему всё время казалось, что этот муслим его «заррэжэт», если с ним не соглашаться. Микки, наверное, тоже стремался, если б умел бояться. «Заррэжу!» Шади не кричит, когда лезет бить ему морду, но пиздит качественно, быстро и технично. Это могло бы напугать, но Микки не умеет бояться. В Шестёрке, тогда ещё Пятерке, все знали, что Микки за руль пускать нельзя ни под каким, блядь, предлогом, и не потому что он херово водит — водит Микки, приёмыш чекиста современного образца, отлично, мог бы участвовать в дрифте, но. Все знали, что он намеренно, полностью осознавая, что творит, скорее всего, трезвый как стёклышко, угробит себя, машину и пассажира, при первой же возможности, на первом, сука, повороте. Пассажира — потому что похуй на него, машину — потому что похуй на неё, себя — потому что похуй и на себя. Микки ценит деньги, но никогда не ценил себя. Не умеет. Они знали, что, в любом случае, первым из них роскомнадзорнется именно Микки — к 2019 у него было уже две клинических и он явно не планировал останавливаться (собираясь стать не то Куртом Кобейном, не то Джимом Моррисоном, не то Михой Горшенёвым). Знали, что могут в один погожий дальневосточный день прийти в «тайное место» и обнаружить его бездыханный труп — либо висящим на одном из металлических штырей, либо валяющимся в передозе, либо утопившимся в передозе. Единственное, в чём «друзья» действительно уверены на его счёт — в его смерти. Больше они ничего не знают, да и не хотят знать — ссутся лезть туда, откуда не возвращаются. Даже Стас, который видел его первую клиническую в девятом, ссыт. Все. Кроме Кати. Катя была их точкой соприкосновения, связующей нитью, цепью круговой поруки из собственного доверия. Они доверяли Кате, она им — нет. Катя единственная знала про рубцы и шрамы у него на спине. Знала, кто автор. Для остальной Шестёрки, тогда ещё Пятёрки, он установил простые правила, за соблюдением которых рьяно следил — не обнимать его со спины, не виснуть на шее, не хлопать по плечам, вообще не прикасаться к спине. Ни под каким, блядь, предлогом. Катя срать хотела на его правила и лезла всегда больше, чем Веро (которая доверяет Микки полностью и настолько беззаветно, что ему страшно). Катя, сучка такая, чуяла своим акульим носом кровь, пропитавшую чёрную водолазку. Она сама как акула, эта Катя, — глаза, во всяком случае, те же. Микки их видит в зеркале каждое утро, научился различать. Увидела его спину Катя в один из дней, когда Пятёрка собиралась сёрфить и всячески выёбываться в океане. Микки переодевался и не услышал шаги, а может, Катя специально шла так тихо, чтобы подкрасться к нему и наброситься — как акула. До Микки долетел даже не вскрик, не стон, а просто вздох, усиленный эхом их «тайного места». Потрясённый безусловно, но какой-то неправильный. В глазах Кати не было ни отвращения, ни страха, ни ужаса. Только удивление и любопытство. Больная на голову. Катя Рэ, любимая дочка неумеющих любить богатых родителей, очень хотела прикоснуться к нему, сломанному человеку, которого любили. В извращённом мозгу папы и Кати — это любовь. Катя хотела прикоснуться к нему. Хотела провести ладонью нежной по шрамам. Хотела ногтями пройтись по незажившим рубцам. Катя всегда многого хотела. Микки не позволил. Микки сказал, чтоб рот она, блядь, держала на замке — он знал про ТБТ, бложек в Инстаче, там Катя сливала и топила всех и вся, до кого могла только добраться. Микки волком смотрел и был готов загрызть Катю, если она спизданёт что-нибудь про «бедного мальчика», про его «папочку», про «ангела, которому оторвали крылья», давай, Кать, я уже это слышал от других телок, которым неймётся стать Марией Магдалиной, давай, блядь, добей меня. За Катю всё сказали глаза — с тем же выражением, как у него. Катя любила его сломанность …потому что была такая же. Тогда он ничего не знал про эскорт, но «своих» чуял за милю. Как акула. Соня Кимаева тоже «своя», но немного другая — волчонок из индийских джунглей и взгляд волчий, не акулий. Катя её называет тысячелетней кицуне. Микки видит, как жизнь её, приёмыша, столько раз била, но Соня упрямо встаёт и, шатаясь, захлёбываясь кровью из носа, упрямо идёт дальше. Идёт идёт идёт идёт. Микки так не умеет и Кимаевой по честному завидует. Зависть их, увы, не сближает — он стремается Сони даже больше, чем Стас год назад Шади (это сейчас они лучших друзей корчат, знаем мы, чего эта дружба стоит). Стас в Шади амбала видел, а Микки в Кимаевой — себя. И страшно ему от этого просто пиздец. Пока Соня ничего не поняла, не догадалась, своим звериным нюхом не учуяла, он сводит контакты с ней вне компании к нулю, в компании старается не оставаться один на один. Катя рассказала ей про спину, наверняка всё распиздела, сука болтливаяА может, у него ещё есть шанс что-то исправить?..