Миллион

      Когда Миша впервые почувствовал странный зуд у себя над ухом, он грешным делом подумал, что подцепил вшей, потому что голова чесалась постоянно, но всего в одном месте, словно оттуда долго и с упорством вытягивали один безумно длинный волос. Однако он смог заставить себя отвлечься, правда ненадолго. Стоило взгляду поймать широкую улыбку Князя, в запале бесенячества пинающего уже пустую бутылку пива, отлетевшую аж в кусты, как зуд стал невыносимым, словно что-то пыталось вырваться из черепной коробки. Не выдержав, Горшенёв начал с яростью чесать башку, будто пытаясь сточить о ту ногти, как понял, что вместе с перхотью вниз полетел маленький лепесток, потом ещё один. Сирень? Осознание того, что его лучший друг и является его родственной душой, даже успокоило. Ну, правда, с кем ещё мог быть этот придурок, если не с ним? Думать о ком-то рядом с Андрюхой было мерзко и неприятно, так что Миша решил забить и на зуд, и на неприятно ноющую от чёса кожу головы, и продолжил наблюдать за Князем с абсолютно идиотской улыбкой, теперь прекрасно зная что это за зуд. И эта улыбка стала ещё более широкой, когда молодой человек вдруг подбежал к нему, что-то активно доказывая по поводу их прошлой темы разговора, о которой Горшенёв уже и думать забыл, и вдруг Миша увидел тоненькие зелёные стебельки на шее Князева, медленно, почти незаметно человеческому глазу, набирающие рост. А Андрей тогда даже и не заметил, лишь один раз хлопнул ладонью, словно сгоняя комара.       Второй раз это произошло совсем неожиданно для Горшка. Репетиция проходила, как и обычно, но мог ли Михаил перестать думать о капельках пота на теле Балу, когда тот ходил по импровизированной сцене одного из залов рок-клуба, в котором им разрешали проводить репетиции? Мог ли он вообще петь, когда поймавший драйв от новой песни и наконец подобравший рифы, Шура прыгал, не боясь, что босиком наступит на что-то твёрдое или острое, и его осветлённые патлы мотылялись во все стороны? Но вдруг басист ойкнул и зашипел, от неожиданности отпустив гитару, благо, что та висела на шее, начав с яростью тереть сгибы локтей. Поручик перестал стучать по барабанам, обеспокоенно глядя на товарища. — Саш, ты чего? Шурик не ответил, перестал тереть и с недоумением глядел на свои руки и пальцы. — Миха... Что это, блять? – Наконец медленно произнёс он, подняв голову на Горшка. Тот, в свою очередь, возмутился. — А чё я-то сразу, ё-маё? Но осёкся. В светлых ладонях ярко выделялись нежные головки оборванных незабудок, некоторые из которых потеряли часть своих лепестков в неравной схватке. А на сгибе локтей виднелись тоненькие стебельки, потерявшие свою красоту в грубых пальцах басиста. Тут не надо было быть гением, — сколько бы Андрей не подстригал свои цветы, а те всё равно росли плотным воротником на его шее, как на поле. Двое сразу? Бывает ли такое, что у тебя две родственные души или это он, Миша, неправильный, как и во всём? Но Балу вдруг тепло улыбнулся, как-то даже просветлев, словно увидел Иисуса, не меньше. И чувствуя новый зуд, Миха с удивлением обломал... Стебель лаванды, растущий прямо из его виска.       Третий раз уже не мог быть совпадением, только жестокой реальностью. Произошёл он так же спонтанно, как и прошлые два. Концерт за ящик пива, сбор дома у Князя, его родители на даче, веселье, пьяные друзья и приятная усталость после выступления. Ноги и руки дрожали от энергии, которая буквально искрила во все стороны от него, даже после того, как они с Ягодой целых пятнадцать минут спорили о том, стоит ли в следующий раз брать деньгами, или им и так нормально. Естественно, Горшок затирал за то, что материальное не существенно для настоящего панка, Леша парировал тем, что кушать тоже хочется. В конце концов, гордо послав его нахуй и направившись за новой банкой пива на кухню, он обомлел. Шурик и Андрей, самые близкие ему люди, стояли у окна и не скрываясь, на пьяную-то голову, целовались. Даже не так, они мокро лизались, постоянно стукаясь зубами и кусаясь, кажется, даже не зная, куда деть свои руки, хватаясь то за ладони друг друга, то за футболки, будучи в шаге от того, чтобы не начать стягивать те прямо здесь, разложившись на маленьким столе, который, ой, как не факт, что был готов выдержать хоть кого-то из них. Его присутствие никак не напрягло обоих парней, казалось, в запале они даже не заметили его, о чем-то тихо перешёптывались в коротких промежутках между поцелуями, посмеивались друг другу в губы, и это было так горячо, что невольно Миша почувствовал, что тёмные джинсы стали как-то напряжно узки, а пространство вокруг обрезали огромным ножом, оставив пару квадратных метров для того, чтобы эти двое могли целоваться, а Миша наблюдать. Но чёрт, блядские цветы, они начали разрастаться на чужой коже. Даже с плывущим взглядом Михаил видел, как синие незабудки вырывались из пор, раскрывая свои лепестки, обнимая руки Балунова и шею Князева. От дискомфорта они оторвались друг от друга, судорожно дыша и начиная чесаться, но вдруг повернулись к Горшку. Никогда ещё он не видел настолько красивого сочетания, – небольшие цветки на шее Князя смешались с высокими стеблями лаванды, а руки Балу перчатками покрывала сирень, не душа, а мягко закрывая своей тенью незабудки от внешнего воздействия, словно бы предлагая рвать их, а никак не нежные бутоны. Сглотнув, Горшенёв быстро облизнул пересохшие губы. — Мужики, я... — Выйди за дверь ненадолго, Мих. – Хмыкнул Андрей, а Горшок от наглости даже опешил, но глядя в лучащиеся смехом влюблённые глаза, не смог не послушаться, взяв баночку пива и выйдя за дверь. Пусть его и послали, по телу расползалось приятное тепло, когда он почувствовал, как на голове растения сплетаются в один тяжёлый и давящий венок. Конечно, он обязательно пострижет его, но... потом. И не страшно, что выгнали, подрочить на тяжёлое дыхание за стенкой и в толчке можно.       Эти цветы стали его счастьем и его проклятьем. Они засыпали втроем на диване в зале для реп, в поезде друг на друге, дома на кровати, а просыпались... Ну, Балу говорил, что в поле, Миша говорил, что в клумбе, выпавшие из окна, а Князь говорил, что как на похоронах. Но как бы они не разрастались, каждое утро их приходилось срезать и рвать, чтобы можно было одеться, выйти на улицу, а иногда и нормально передвигаться. И на концерты приходилось срезать даже самый маленький бутон, но что делать, если к середине песен начинаешь чувствовать страшный зуд и то, как тяжелеет голова под гроздьями крупных цветов? И молись, чтобы никто ничего не заметил. И пьяный, обдолбанный, он чувствовал себя особенно одиноким, выл волком, даже если он сам и уехал получить новую дозу, но рвал венок на голове и прижимал цветы к лицу, словно так почувствует их запах ещё ярче, словно так они поймут сигнал, что нужно прийти и вытащить его из этого ада, в который он сам себя так старательно затаскивал. И может это была случайность, а может кожа под незабудками зудела так сильно, но его всегда находили, вытаскивали. Не вдвоем, так по-одному, пока он рыдал в агонии ломки и рвал, рвал, рвал цветы, сминая лепестки в руках. А вместе с ними и собственные волосы.       Когда Андрей ушёл, сирень не прекратила цвести. Это давало надежду, но сердце болело от собственной гордости. Позвонить, наорать, спросить какого хрена, раз всё ещё любит, какого хрена предал, какого хрена ушёл, какого хрена... И засыпая, они с Балу просыпались вновь не то в клумбе, не то в поле, не то на сраных похоронах, вот только незабудок в пакете для мусора стало меньше примерно вполовину после утреннего моциона. Но иногда Шура не спал с ним. Уезжал по делам, уходил к Андрею – с ним-то он не ссорился, после чего Михаил сам гнал его от себя, ещё одного предателя, а цветы цвели, вырывались наружу, поглощали его, пытаясь скрыть под своей тенью, окружая благоуханием. Их приходилось срезать перед каждым концертом, уже в одиночестве. И после концерта он каждый раз находил в волосах лепестки. В конце концов, в театре он и закрылся. Нахуй концерты, нахуй туры, нахуй Князя и сраного Балу, нахуй, нахуй... Он пытался бороться, но устал срывать цветы, рыдал как ребёнок, чувствуя, как те покрывают его, как одеяло, начиная с головы, а заканчивая ногами. Скучал. Свежий аромат лета душил его, сжимал сердце, запах заставлял кашлять, чихать, глотать ростки, невольно попадавшие в горло в очередном приступе истерике. Он перестал их рвать. Он перестал их резать. Словно обезумевший, считал количество новых бутонов. Сегодня на сорок бутонов больше. Сегодня на шестьдесят бутонов больше. Сегодня на двести... Телефон визжал, умолял лечь в руку, но было уже некому. Когда родственные души вошли в его квартиру, они точно не знали, что их ждёт, но дверь была открыта. И лишь сиренево-лавандовый куст украшал пол в холодном безумии пустой квартиры. Триста бутонов. Четыреста бутонов. Миллион. Незабудки ссохлись, завяли, падали с рук и шеи, прощально взмахивая синими лепестками перед людьми, которые в погоне за счётом, совсем забыли, что количество новых цветов – это не единственный способ выразить свою любовь.