***
Первое, во что уперся взгляд, был бурый потолок. Ужасно болела шея, затекшая от беспробудного усталого сна на деревянных нарах. -Шнеллер. Шнеллер! Глаза Сары наполнились слезами от страшного несоответствия той волшебной реальности сна и этой, сегодняшней. Она на несколько секунд зажмурилась, пытаясь проснуться, избавиться от кошмара, в котором оказалась. Но весь ужас был в том, что реальность превосходила любые ночные кошмары. Память стала возвращаться к ней. Вчерашней былью об убитой сестре. Ханна. Королева… Ханна была старшей и всегда защищала Сару, насколько могла. Сначала от наглых мальчишек и дворовых собак, которых Сарочка боялась до смерти. Потом от этих псов-нелюдей. А вчера Ханну убили. Чем-то не понравилась она надзирателю. В голове Сары, словно кадры немого кино прокручивалась сцена, когда надзиратель поднял пистолет, и буднично ткнул рукояткой по затылку сестры. «Уберите это, живо»… -Шнеллер. Шнеллер! Сара очнулась и ринулась прочь из барака, на ежедневную утреннюю перекличку. Кому жить, кому умирать. Налево шли все те, кто уже не мог работать. Направо все остальные. Воздух, а точнее то что от него осталось весь был пропитан едким, сладковатым дымом, а земля поутру становилась серая от пепла. «Ханна. Шейнэ мэйдале. Девица-красавица. Кареглазая озорница, пацан в юбке. Хани, как я буду здесь без тебя? Не хочу. Не могу больше». Неведомая сила заставила Сару встать в ряд, выпрямить спину, опустить взгляд. — Шнеллер! Тихо. Я кому сказала. — Сегодня на дежурстве была молоденькая двадцатилетняя белокурая бестия, отличавшаяся особым садизмом. — Ты, ты и ты — в санитарную команду. — Она ткнула пальцем в сторону Сары и ее двух соседок. — Там понадобилась замена. Непонятно почему там не задерживаются в последнее время, — рассуждала надзирательница вполголоса, как будто сама с собой. Сарочка, когда-то рыжая, красавица с полной, крепкой и рано налившейся грудью и крутыми бедрами, напоминала сейчас собственную тень, бледное подобие человека без пола, лица и души. Потухший взгляд в землю, живот, словно прилипший к спине, обритая налысо, с пробивающейся сединой голова, тонкие пальцы с намертво забившейся грязью под обломками ногтей. Вот и все, что осталось от семнадцатилетней огненной зеленоглазой селянки, пленявшей всех парней в округе. «Санитарная команда» — словно обухом по голове, внутренним эхом нахлынули страшные слова. А ноги уже вели туда, куда требовательно толкали в спину под лай рвавших поводки овчарок. Лагерь растянулся на сотни метров. Каждый шаг давался Саре тяжело. Она словно раздвоилась. Часть ее была там, в грязи по колено, в жутком пепле покрывшем все и вся. Другая ее часть вспоминала еле уловимый запах детства, запах мамы, запах творожных бейгалех, которые бог милостиво послал ей в сегодняшнем сне. Она знала — это все что осталось у нее от этой жизни. Уйдет и это, жизнь закончится. Где-то, на самом кончике языка, она почувствовала вкус творога с укропом. — Шнеллер! Мокрая, густая жижа не пускала ноги в давно прохудившихся, никуда ни годных башмаках, словно говорила «остановись, отдохни». Но Сара продолжала идти. Ей казалось, что путь их длится целую вечность и никогда не закончится. Но самая страшная точка во всем лагере словно шла ей навстречу и вот уже оказалась совсем рядом. — Стоять. Тихо!!! — молоденький надзиратель визжал фальцетом. Никто и не думал ему противиться. — Ты, — он ткнул в Сару пальцем, — шаг вперед. Взяла тележку и шнеллер. Шнеллер! Сарочка, проглотив нахлынувшую откуда-то липкую вонючую слюну, засеменила в указанном направлении. Пустая тележка показалась ей непомерным грузом, но что-то гнало ее вперед. — Шнеллер, я кому сказал! Вот же медлительные твари. Их заставили обойти здание с тыльной части. Внизу открывалась маленькая, словно детская дверка. — Ваша задача — санитария. Все что выходит из конвейера, убираем на тележку и свозим в специальные ямы. Кто будет работать хорошо, получит вознаграждение. Йа, йа, здесь у нас условия получше. У вас будет перерыв на обед, — молодого крикуна сменил пожилой, толстый и румяный, улыбчивый дядька. Сара с трудом сдерживала набежавшую дурноту, перед глазами стало темно и она пошатнулась, навалившись на ручки тележки, тут-же больно впившейся ей в живот и в бедра. Надзиратель отвел глаза в сторону. Этой доли секунды Саре хватило, чтобы собраться с силами, выпрямить спину, опустить глаза в пол. — Сейчас поступит новая серия. Работаем оперативно. Все что выходит, собираем на тележки и вывозим туда. — Дядька махнул в сторону нескольких свежевырытых ям метрах в ста от здания. Вперед — громко сказал наздиратель, — а потом прошептал, почти про себя, — с богом!***
За последние месяцы Сара совсем ослабела. Страшная работа, поначалу сковывавшая ей все члены диким ужасом, постепенно превратилась в рутину. И знакомая тележка, смрад, и горы искалеченных трупов: мужчин, женщин, стариков и старух, изможденных и более крепких, совсем крохотных, розовых младенцев и ребятишек постарше, не оставляли уже почти никакого следа в ее измученной душе. Жизнь превратилась в бесчувственное существование. Детство не возвращалось к ней даже в снах. Тело Сары постепенно стало мало походить на живое, и порой, она глядела на себя слегка со стороны — тень, скелет обтянутый кожей, с трупными пятнами, везущий на тележке себеподобных. Едва теплая похлебка, единственная еда, которую они получали раз в день, словно протекала сквозь нее, не задерживаясь. Постепенно, все земное стало отдаляться и встреча с газовой камерой становилась все более неизбежной. Шершавые темные стены, душевые краны поверху, Саре казалось, что все это так буднично и знакомо. Она поняла, что не способна уже ни на какие чувства, даже страх… Вместо воды, комната стала заполняться стонами и всхлипами задыхающихся людей. Страшная судорога свела Сарочке шею и горло. Сознание отключилось и лишь в последнюю секунду в голове ее возникло единственное слово. «Свободна!»… Свобода, свобода, я свободна… Я выберу себе другую жизнь. Жизнь со свежевыжатым гранатовым или апельсиновым соком по утрам, жизнь полную любви, радости, света. Я научусь. Научусь любить этот мир и отрицая скверну, видеть в нем тонкие, прекрасные черты. Радость узнавания будет сопровождать меня на каждом шагу, я стану себе и учителем и ведомой, я проживу эту жизнь, испивая до дна это терпкое и душистое вино садов души моей. Я пойму, что смерть это друг, смерть это свобода нового выбора. Я пойму что жизнь и смерть есть одно неделимое целое. Я узнаю, что страх, это иллюзия самозащиты. Я научусь давать и брать. Любить, в первую очередь самое себя, а потом уже и мир. Я научусь принимать себя целиком, со всеми моими «трещинками», с прошлым и будущим опытом. Я сумею, нет я уже умею делать. Я воспитаю детей в любви к самим себе и жизни. Я исправлю то, что должно быть исправлено светом и любовью. Никто никогда больше со мной — нами такого не сделает. А еще — я научусь плакать, потому что оставлю позади страшную связку о том, что плач это - слабость и немедленная смерть. Я узнаю об этом когда нибудь, чтобы понять и найти причины, а пока — свобода, я наконец то свободна…