Убежишь или ударишь?

Funny you're the broken one But I'm the only one who needed saving. Something in the way you move Makes me feel like I can't live without you, And it take me out the way, I want you to stay Rihanna — Stay

      Он бежит.       К чему-то или от чего-то. Каждый день в пять утра под окном квартиры Юнги. С балкона второго этажа Юнги видит, как вспотели его рыжие волосы, с каким трудом ему дается каждый шаг, но он бежит. К кому-то или от кого-то.       Сигарета между пальцев Юнги догорает до фильтра, пока он провожает взглядом безымянного бегуна, что появился здесь, на улице, заставленной по одной стороне пятиэтажными зданиями с недорогими апартаментами, по другой — продуктовыми мини-маркетами, милыми семейными ресторанами и молодежными кофейнями, пару месяцев назад, чтобы бежать, бежать, бежать. Вверх по улице в пять утра и вниз — в половину шестого. Туда и обратно, словно цель не достойна внимания.       Туда и обратно, словно в этом есть хоть какой-нибудь смысл.       Юнги страшно от того, как легко он может это понять.       Туда и обратно.       Как йо-йо в руке подростка.       Туда и обратно.       Как заедающая молния на старой куртке.       Юнги бросает окурок в банку у ног, потирает ладонями лицо. Он устраивается на работу, на первую настоящую работу после его возвращения из армии, и это должно ощущаться, как начало пути, но почему-то ощущается, как конец. Он ушел на службу набирающим популярность интернет-автором коротких детективно-романтических рассказов, а вернулся никем. Туда и обратно.       Его новая работа — повар-пекарь в заведении, где подают вафли и корзинки с начинкой. Владелец в отчаянии из-за нехватки рук, раз на собеседовании спросил только: «Ты не из тех придурков, которые приходят, чтобы уйти через неделю?», а на отрицательный ответ облегченно вздохнул и велел приступать на следующий день.       Вот так просто, Юнги не знал, что это возможно. Когда он приходит к шести утра, дверь еще заперта, но через витринные окна видно, как внутри суетится единственный коллега Юнги — парень с татуировкой от плеча до запястья, с которым вчера не удалось нормально познакомиться из-за большого количества посетителей. Владельца, Пак Чимина, не видно. Юнги стучит в окно, сотрудник подскакивает, его широкие плечи напрягаются, готовые к атаке: «Мы еще закрыты, вы что, не видите табличку?».       — А, это ты, — говорит он, стоит дверным роллетам подняться до уровня глаз. — Хен предупреждал, что ты придешь, но я не ждал так рано.       Он впускает Юнги внутрь, отойдя на шаг и позволяя новичку спокойно осмотреться без толпы гостей, слоняющихся по залу. Это небольшое помещение с нежно-розовыми стенами, завешанными плетеными светильниками, фоторамками и мелкими полочками с безделушками вроде случайных статуэток и суккулентов в горшках с кошачьими мордами, несколькими круглыми столиками из натурального дерева и стульями с мягкими изумрудного цвета подушками на сидениях. Подоконники заставлены цветочными горшками и старыми книгами. Парень-с-татуировкой обходит стойку, служащую кассовой зоной и зоной выдачи одновременно, где можно выбрать уже готовые сладости или заказать свежие вафли, и заговаривает, параллельно включая оборудование.       — Меня зовут Чон Чонгук, я буду учить тебя, — он бросает на Мина быстрый взгляд. Что-то неуютное копошится в Юнги, как тревога или знание, что его оценивают, прежде чем поставить на нем крест; под взглядом Чонгука он ежится, замерзая. — Мин Юнги, да? Мне звать тебя хеном?       От напряженного вздоха у Юнги кружится голова. Он рассеянно пожимает плечами на непосредственное — иначе не описать, даже не подумал быть вежливым и как-то запоздало решил уточнить, стоит ли — поведение Чонгука.       — Как хочешь, — мямлит Юнги.       Он сразу получает задание. До открытия еще час, но нужно все подготовить, так что Чонгук быстро показывает, где лежат принадлежности для уборки, и возвращается к заготовкам — нарезает фрукты, переливает тесто в бутылки с удобным дозатором, заполняет менажницы разноцветными драже и посыпками. Какое-то время они молча работают — не совсем похоже на первый рабочий день, Юнги полагает, однако он не протестует и молча натирает столешницы. К тому моменту, как Чонгук заканчивает, Юнги моет окна. Огромные окна, выходящие на солнечную сторону. Днем здесь должно быть чертовски уютно.       — Прости, — Чонгук посмеивается, — я не умею быть милым по утрам.       Вблизи Юнги видит: то, что он принял за одну большую татуировку, на самом деле является множеством маленьких, не похожих друг на друга по стилю и исполнению рисунков: японская маска, аниме-персонажи, изогнутая надпись, цветы и лезвия, провода и иголки, кусочек карты мира. У Чонгука невинное лицо с большими глазами и две серьги в брови, под розовым фартуком футболка с постером рок-группы, на ногах — кроксы с пинами-мультяшками; он интересный, привлекает внимание.       — А кто умеет? — улыбается Юнги и передает моющее для стекол в протянутую руку. — Так ты здесь один?       Чонгук согласно мычит, распыляет средство на окно и долго смотрит, как пена стекает по нему, будто выпадает из реальности или глубоко задумывается над ответом.       — Чимин-хен сейчас работает по выходным, — говорит он, — никто не задерживается здесь надолго.       «Кроме меня» не произносит, но Юнги понимает: очевидно, парень застал уже ни одного повара.       — Почему? Мало платят?       Вопрос финансов для Юнги стоит ребром, это правда, однако он не основной. У него остались кое-какие накопления, на которые можно протянуть месяц-другой, если тратить разумно, пока не подвернется подходящая работа, но и размениваться по мелочам тоже не хочется. Впрочем, это Чонгук отметает:       — Выручка неплохая, так что и плата достойная, просто…может, надоедает? Это тяжело, — вдруг серьезно говорит он, — целый день на ногах, все время у горячей вафельницы, одни и те же действия на протяжении десяти часов, с ума можно сойти.       Юнги хмыкает. Звучит не так уж сложно.       К середине дня его мнение, возможно, слегка меняется. Людей действительно много и шансов отойти от прилавка практически не выдается. Процесс легкий и быстрый — налить тесто, прижать, подождать, снять и наполнить начинкой, но к сотой вафле до Юнги начинает доходить, что имел в виду Чонгук. Как он вообще справляется здесь в одиночку?       — Ты в порядке? — весело интересуется Чон. Он пританцовывает под легкую поп-музыку, типичную для таких заведений, пока собирает заказ на четыре черничные вафли со сливочным кремом.       — А ты? — истерично посмеивается Юнги, на что Чонгук лишь кивает, ярко улыбаясь. Сумасшедший, вот к какому выводу приходит Юнги. Его интересность заключается в том, что он на голову больной.       — До завтра!       К закрытию в Чонгуке каким-то образом гораздо больше энергии, чем было в начале смены. Юнги выжат досуха, хотя, являясь всего лишь стажером, не брал на себя и половины заказов, не общался с посетителями и даже близко не подходил к кассовому аппарату. Он заползает домой, шаркает на балкон, где больше смотрит на сигарету, чем курит ее. Как ложится спать, Юнги не помнит, просто внезапно оказывается на этом же месте и просыпается, только когда слышит ритмичные удары шагов о тротуар на пустынной тихой улице.       Его бегун. Его безымянная метафора.       Рыжие волосы, убранные банданой, шорты чуть выше колена и зеленая толстовка, кроссовки на толстой амортизирующей подошве. Из утра в утро один и тот же образ, как у призрака, никогда не покидающего места своей смерти.       Бегун. Беженец. Беглец.       Что-то в том, как он двигается, не позволяет Юнги поверить, что он обычный спортсмен. Юнги отслужил два года, он знает, как выглядят пробежки, и это — не она. Нервные движения, шаг начинается с пятки, дыхание не соответствует ритму, ничего в его действиях не подчиняется элементарным правилам. Он останавливается, опуская глаза на свои ноги, шаркает, словно разогревая двигатель. Неправильно, неправильно, и это загадка у Юнги прямо под носом, а он обожает загадки больше всего на свете. Печенья с предсказаниями — вкусное снаружи, но что внутри: совет, похвала или угроза?       Вверх по улице в пять утра и вниз — в половину шестого. Цель по-прежнему не так привлекательна.       Стажировка идет хорошо. Надо признать, то, как быстро Юнги удалось найти работу, можно считать большой удачей, и он держится за нее изо всех сил — во второй раз ему вряд ли повезет также. В целом Юнги справляется, объем задач теперь не сбивает его с толку, и он способен искренне улыбаться Чонгуку в конце смены. Его сон улучшается. Он больше не встает в пять утра, чтобы выкурить из головы кошмары, просыпается ровно за двадцать минут до выхода и впервые за долгое время чувствует себя хозяином собственного тела. В кафе современная кофемашина, напитки и еда для сотрудников бесплатные, что незначительно, но сокращает расходы.       Один минус: если Юнги больше не встает в пять утра, значит, он больше не видит бегуна.       — Отлично справляешься! — на лице Чимина яркими красками нарисована надежда. Он заходит каждый день понаблюдать за успехами Юнги или присмотреться — не собирается ли новичок смыться до конца стажировки — и, судя по всему, увиденное его вполне устраивает.       Славный парень, простой и понятный, но все равно притягивающий взгляд. Словно есть двойное дно или это Юнги такой недоверчивый. Они обговаривают количество смен и зарплату, и да, Юнги все устраивает. Его не будут бросать одного, это радует, как и вероятность того, что рано или поздно они найдут еще одного сотрудника, чтобы сформировать нормальные рабочие смены. На вопрос, как им вообще удавалось тянуть кафе вдвоем так долго, Чимин лишь тягостно вздыхает:       — А есть другие варианты?       И это вызывает у Юнги такое уважение к двум юношам чуть старше двадцати, старым школьным приятелям, силы мечты которых было достаточно, чтобы создать и поддерживать жизнь в целом заведении, что на их фоне он чувствует себя слабым и ничтожным — сам он мало сделал, чтобы приблизиться к своей мечте, хотя бы понять, о чем он на самом деле мечтает.       — Так ты…уверен, что останешься? — с надеждой спрашивает Чонгук, спрятав руки в карманы розового передника. Что за ребенок.       Юнги кивает. Конечно, он останется.              ***              Светло и уютно. Солнце светит прямо в окна, тени от растений, расставленных тут и там по всему залу, качаются на полу и на стенах причудливыми узорами. Смена только началась, Юнги замешивает свежее тесто для вафель, пока Чимин нарезает фрукты, кофемашина шуршит, старательно варит для них утреннюю порцию американо. Работать с Чимином оказывается также легко и комфортно, как и с Чонгуком, и это забавно, насколько они отличаются, но насколько при этом похожи. Учились вместе всего семестр в средней школе, но каким-то образом сохранили дружбу и превратили ее в это чудесное место — ну не сказка ли? Поэтому не должно быть удивительным, как просто воспринимать их двумя половинами одного целого человека, однако Юнги все равно удивляется — ему никогда не удавалось привязаться к кому-то настолько, чтобы буквально срастись с ними в нечто целостное, исправно работающее.       — Хоби-хен! — внезапно пищит Чимин, стоит дверному колокольчику оповестить о прибытии первого на сегодня покупателя. — Ты не заходил целую вечность!       Это настолько рано даже для яростных любителей вафель, что Юнги невольно вздрагивает от интереса и выглядывает из-за перегородки, отделяющей кухню с холодильником и мойкой от зоны выдачи.       — Прости! — покупатель звонко смеется, — я, вроде как, пытаюсь найти работу.       Чимин недовольно ворчит себе под нос и отходит к кофемашине, очевидно зная наизусть заказ знакомого. Приятеля? Друга?       Теперь, когда Чимин не преграждает ему обзор, Юнги видит его. Рука, помешивающая тесто в миске, замирает сама собой, и Юнги ойкает от досады, потому что в этот же момент незнакомец смотрит на него, и это первый раз, когда Юнги по-настоящему видит его вот так, в анфас.       Вытянутый овал лица, миндалевидные глаза, острый нос и губы, явно созданные для того, чтобы улыбаться. Рыжие волосы горят, бандана пытается, но не может удержать их от взрыва.       — Привет, — покупатель кладет локти на стойку, по-птичьи склоняет голову вбок. Его улыбка мягкая и приветливая, он смотрит на Юнги долго и пристально, но Юнги не чувствует опасности от его взгляда. — Чимин-а наконец-то нашел помощника, да?       Бегун. Безымянная метафора.       — Это Юнги! — радостно представляет его Чимин. — Юнги, познакомься — Чон Хосок, который мог быть нашим любимым посетителем, если бы не его вечно дырявые карманы.       Чон Хосок щурится, когда бросает на Чимина взгляд, и говорит:       — Значит ли это, что для меня бесплатно?       Чимин смеется:       — Не-а. И чаевые не забудь, комплимент повару. У Юнги золотые руки!       В ответ Хосок качает головой, но за бумажником все же тянется. Его взгляд опять цепляется за Юнги, он подмигивает, когда опускает купюру в банку на краю стойки.       — Я поверю на слово, но надеюсь, это будет реально вкусно.       Забавно. Юнги криво ухмыляется, ему нравятся вызовы и ужасно не нравится проигрывать, так что он печет лучшие вафли в его жизни, наполняет их начинкой настолько, что свернуть их становится просто невозможно, ставит тарелку на стойку и самодовольно хмыкает, когда глаза бегуна расширяются от восторга.       — Еще сахарной пудры, пожалуйста, — завороженный, бубнит он, и охает, когда его просьба выполняется. — Это лучшее, ты теперь мой любимчик, Чимин-а, поздравляю, ты нашел алмаз.       Чимин дуется, подталкивая Юнги бедром. Он поднимает бровь: «И что это было?», а Юнги лишь дергает плечом: «Ты сам это начал». К тому моменту, как дверной колокольчик снова звенит, впуская группу студентов, Чон Хосок расправляется с целой порцией вафель с завидным энтузиазмом. Он мычит от удовольствия, и это немножко, совсем чуть-чуть бальзам на душу Юнги.       — Если бы ты работал здесь, — двигающий Юнги от вафельницы Чимин тычет в Хосока силиконовой лопаткой, — то это всегда было бы в твоем распоряжении.       Тема, очевидно, не новая. Хосок закатывает глаза и втягивает через трубочку половину стакана айс-латте за раз.       — В этом-то и проблема, Чимин-а, меня нельзя оставлять наедине со сладостями надолго. Ты не готов к таким издержкам, поверь мне, — он снова подмигивает. Легкое движение ресниц. Почему-то Юнги не может его не замечать.       — Ты больше не спортсмен, в чем проблема, — Чимин шепчет еле слышно, к Хосоку не обращаясь, но он, кажется, слышит, и все в нем меняется разом: руки смыкаются в замок на столешнице, опускаются брови и уголки губ, искринка, блестевшая в глазах, гаснет, как нестабильный огонек чайной свечки.       И это история. Загадка, мягкая серцевина луковицы. Юнги не заметил бы этой перемены, если бы не следил за покупателем так внимательно, как он это делал, но он заметил.       Не спортсмен, но бывший спортсмен. Юнги отдает заказы и улыбается посетителям, потому что это его работа и это не так страшно, как он думал, особенно теперь, когда периферия его зрения намертво прикована к парню за стойкой. Он смеется с Чимином, они обсуждают что-то привычное непринужденно и просто, старые приятели, и Чимин знает, какое предсказание скрывается внутри, но не подает вида. Такая ли страшная эта тайна? Юнги хмурится.       — Я курить, — говорит он, когда заведение немного пустеет и нет ничего, что мешало бы Чимину справиться самому. Прошло уже полтора часа после открытия, а Хосок, кажется, и не думает отправляться восвояси, но тут он резко соскакивает с барного стула и окликает Юнги:       — Я с тобой, — говорит, улыбаясь, без тени мысли, что Юнги предпочел бы покурить без сопровождения. Впрочем, Юнги не возражает. Это еще одна деталь в его головоломке, которую ему не терпится разгадать, так что он дожидается, пока Хосок попрощается с Чимином, и ведет его через заднюю дверь. Он придвигает еще один пластиковый ящик к тому, на котором обычно сидит сам, достает из кармана пачку и дергает бровями, когда Хосок радостно из нее угощается.       Больше не спортсмен — что бы это значило? Ушел ли он из спорта сам или за этим кроется история, какой это был спорт и насколько Хосок им дорожил? Юнги наблюдал за ним, так долго сочиняя фальшивую историю жизни случайному парню на улице, что ему не терпится узнать правду, просто чтобы утолить любопытство.       — Я видел тебя, ты живешь тут поблизости, — внезапно произносит Хосок. — Это была легкая атлетика — говорит он, склоняя голову, ожидая реакции.       Ему необязательно объяснять, пусть Юнги внутренне дрожит от желания узнать больше, и он собирается остановить парня на случай, если тому в действительности не хочется говорить, но Хосок продолжает, звуча неохотно и немного отчаянно, с дымом, клубящимся у его рта в это безветренное весеннее утро.       — Травма, — он вытягивает правую ногу, кивком указывает на нее, и Юнги смотрит. Когда он не находит там ничего, кроме обычной человеческой ноги, лицо Хосока снова завладевает его безраздельным вниманием. — Перелом со смещением, — улыбка вздрагивает в уголке его губ, неестественная, неправильная настолько, что Юнги хочется оттереть ее щеткой. Он хочет сказать: «Прекрати», но не может заставить себя издать ни звука. Позабытая сигарета тлеет в его пальцах.       Это не нетипично для спортсменов: оставлять всю свою жизнь на поле, но вылетать из турнирной таблицы в одно мгновение из-за нелепого несчастного случая. Юнги знает десятки таких историй: футбол, баскетбол, гимнастика. Переломы, вывихи, разрывы сухожилий разрушают сотни карьер гораздо более жестоко, чем результаты соревнований. В его взводе было минимум двое, потерявших надежду стать звездами спорта еще в ранней юности, но они отличались. Юнги не нужно знать много, чтобы понимать — для Хосока это было не просто про несчастный случай на тренировке, не просто про «двигаться дальше» и жить своей жизнью, встать на новый курс, найти призвание в чем-то другом. Наверное оттого, что Юнги не понаслышке знаком с тем, как тяжело это дается. Наверное оттого, что красивое лицо Хосока из-за нескольких произнесенным им фраз стареет на несколько лет. Его бы взять за плечи и встряхнуть как следует, но Юнги не тот, у кого на это есть право, поэтому он молчит, наблюдая за ним, надеясь найти подсказку, как ему следует действовать.       — Спасибо, — вдруг говорит Хосок, поворачиваясь к нему лицом. Встречаться с ним взглядом все равно, что прыгать в костер.       — Почему? — охрипшим голосом спрашивает Юнги, потому что ему больше нечего сказать, настолько он этого не ожидал.       Хосок улыбается. Губами, созданными, чтобы улыбаться.       — Ты смотрел на меня, — объясняет Хосок, склоняя голову, — не знаю, зачем, но смотрел. Это поддерживало.       Юнги чувствует, как наливается жаром его лицо, как краснота лезет вниз по шее. Конечно же, он видел его, трудно не заметить единственного человека в округе, по этой же причине и сам Юнги заметил Хосока — другие бегуны не волновали его, когда наступало семь утра и улица наполнялась жизнью.       — Бред, — бормочет Юнги. Хосок смеется. Ему идет.               ***              Бегуны бывают разных типов, но всех их можно объединить в две условные группы: те, кто бегут к чему-то, и те, кто бегут от чего-то. Разные концы спектра, где в центре — фанаты здорового образа жизни и показушники, пробегающие сотню метров, чтобы сделать фотографии для социальных сетей. Но две эти группы, о, Юнги хорошо знает, как это бывает.       Первая группа. Бегуны с ориентиром далеко впереди. Ему не нужно далеко ходить, с такими он работает. Люди, что сходят с ума по бегу с препятствиями: когда они преодолевают одни трудности, им становится скучно и они сами ставят себе подножки. Цель же тем временем отдаляется или это они отодвигают ее, бегают кругами, чтобы отсрочить прибытие, потому что, добравшись до цели однажды, нельзя будет вернуться, сделать вид, что ничего не было, и встать на тот же самый маршрут. Достижение цели означает, что нужно ставить новую, и эти люди в восторге от возможности сделать это, но по разным причинам растягивают удовольствие на месяцы, годы, десятки лет.       Вторая группа. С ними проще. За их спиной опасность, наступающая на пятки, поэтому чем меньше на дороге ухабов, тем проще им убежать. Они позорно сбегают или тактически отступают — смысл, по мнению Юнги, один и тот же. Возможно ли вообще убежать, их не волнует. Даже если опасность исчезла, если все наладилось и встало на свои места, они не остановятся.       Общий знаменатель для обеих групп прост — начав бежать однажды, прекратить уже невозможно.       Хосок оказывается сонбэ Чонгука из старшей школы. Тем, кто вдохновлял его многократным чемпионским титулом в возрастной категории, тем, кому пророчили светлое будущее на стадионе. Университеты боролись за возможность заполучить Чон Хосока на стипендиальную программу, Чонгук говорит, однажды почти случилась драка, когда два рекрутера пришли посмотреть на его тренировку в одно и то же время. Чонгук говорит, тренер плакал, когда Хосок пришел к нему и сообщил, что бросает.       — Это странно, понимаешь? Травма даже не была настолько серьезной, врачи утверждали, что через пару месяцев реабилитации он побежит лучше, чем прежде.       Юнги цепляется за это. Недостаточно серьезная травма, чтобы перечеркивать свое будущее. Так чего же он испугался?       — Сплетники, — Чимин заглянул к ним немного поработать с документами, но это не значит, что он намерен оставаться в стороне от разговора. — Может, он просто больше не хотел в спорт и искал повод, — рассуждает он, размахивая ручкой.       Нет, думает Юнги, дело в другом. Мыслей он не высказывает, предпочитая отдать все внимание приготовлению вафель для заказа на доставку — кто, блин, заказывает доставку вафель в два часа дня — и оставляя Чимина и Чонгука горячо спорить на тему мечты и стремления к ней, пока дверь не открывается.       — Ваш самый ценный посетитель здесь, считайте день удачным, — напевает Хосок, приближаясь к стойке вприпрыжку. Он в толстовке, шортах и кроссовках, сегодня вместо банданы его волосы пытается укротить заколка-хлопушка, — Нет, Чонгук, брось ложку, мое сердце отдано новому повару.       Хосок запрыгивает на барный стул, складывает руки на столешнице и тут же принимается отбивать ладонями ритм. Улыбка на его лице сверкает маленькими звездочками, показывая зубы, щипая уголки его глаз — маленькие морщинки, признак счастья.       Чонгук театрально хлопает ладонью по груди.       — А мое теперь навеки разбито! — ноет он, утирая несуществующие слезы.       Хосок подмигивает ему и сразу же отворачивается, смотрит на Юнги с ожиданием.       — Не вижу ложки в твоих руках, шеф, — он дует губы. Юнги не должен хотеть их коснуться, но он хочет, и это пугает его. — Самое калорийное, что сможешь найти, в начинку моих вафель, будь добр.       Это новая, необычная рутина для Юнги. Хосок приходит несколько раз в неделю и поглощает возмутительное количество сахара в вафлях и молочных коктейлях, они болтают, Юнги постепенно начинает понимать локальные шутки парней, вроде той, в которой Чонгука стыдят из-за его ухаживаний за первой любовью, когда он просто вел себя как истукан при встрече и полагал, что его чувства очевидны. Чимин искусно изображает лицо Чонгука, и Юнги не может сдержать смеха, оголяющего его десны, что, надо сказать, здорово портит его репутацию «хмурого-парня-с-багажом». Хосок прячется в углу стойки или слоняется по залу, когда очередь слишком большая, а затем Юнги ведет его к заднему выходу, где они курят, сидя на пластиковых ящиках, чаще всего молча, но иногда делясь крошками правды, слой за слоем добираясь до сердцевины луковицы. Хосок признается, что никогда по-настоящему не бросал бег.       «Не как активность, знаешь. Скорее, как стиль жизни».       Юнги рассказывает, как вернулся в пустоту, закончив службу, и до сих пор понятия не имеет, в какую сторону ему двигаться.       — Чем ты занимался раньше? — откинувшись спиной на стену здания, Хосок стучит подошвами кроссовок на вытянутых вперед ногах.       — Писал, — пусто отвечает Юнги. — Ерунду, на самом деле, из этого все равно ничего бы не вышло.       Но глаза Хосока загораются. Он выпрямляется, как пружинка, круглыми глазами смотрит на Юнги и просит:       — Покажи.       И с тех пор все их разговоры сводятся к тому, как Хосок — он думает, незаметно — затрагивает эту тему.       Юнги печет ему вафли, щедро мажет их шоколадной пастой, не жалеет клубники и бананов, разноцветной сахарной посыпки и взбитых сливок. Чем слаще, выясняет он, тем в большем восторге будет Хосок, а охи-вздохи Чимина, ратующего за четкое выполнение пропорций из меню, только подзадоривают его. К этому легко привыкнуть. Юнги не заботится о том, как он выглядит в глазах парней, его не смущает, если кто-то из них долго смотрит на него: знает, что в них нет осуждения, только интерес, и это впервые, когда чувство тревоги отпускает его достаточно, чтобы он не стеснялся просить включить в кафе свою музыку, подпевать ей и смеяться, не прикрывая рот ладонью. Словно возвращается тот, кем он когда-то был, до того, как начал убегать.       Но он глупый и он забыл, как работает это правило.       Если убегаешь от чего-то, жди, что оно тебя догонит.       Хосок танцует по залу с тряпкой в руках: Чимин решил, что нечего ему рассиживать без дела и отвлекать сотрудников, раз уж сам он устраиваться сюда не торопится. Да и вообще куда-либо, на самом деле: Хосок ни капли не создает впечатления человека, страстно желающего найти работу.       — Я не могу работать с друзьями, Чимин-а, ты же знаешь.       Каждый раз на предложение Чимина у него есть отказ, всегда новый: не может вставать в такую рань — ложь, он встает в пять, чтобы бегать; не может быть в окружении сладостей — ложь, потому что даже дураку ясно, что он в любом случае не собирается себе в них отказывать; не может работать с друзьями — ложь, потому что он в любом случае торчит здесь целыми днями; у него недостаточно энергии для работы с людьми — ложь, потому что он способен очаровать любого своим красноречием. Юнги нравится слушать его вранье, нравится понимать, что является им, а что — правдой. Как сторонний наблюдатель, единственный зритель на первом ряду пустых трибун, он собирает ложь и правду по кусочкам, пытаясь понять: кто такой Чон Хосок и по какой причине ему так важно это узнать.       — Так почему на самом деле? — интересуется Юнги. На вопросительный взгляд он уточняет, — не хочешь работать здесь, только без отговорок, — в назидание, Юнги выдыхает дым в его лицо. Хосок морщится, отмахиваясь.       — Они многого не знают, — он пожимает плечами. — Есть границы, которые нельзя пересекать, если не хочешь потерять кого-то.       Юнги проглатывает очередное «Почему?», когда Хосок смотрит прямо в его глаза, слегка наклоняясь вперед. Улыбка на его губах диковатая, горячая, как огонь, о который хочется обжечься. Юнги в ней теряется, чувствуя, что пока он старательно пыхтел, разгадывая Хосока, Хосок разгадал его самого уже с первой встречи.       — Такой тип границ, — легко говорит Хосок, возвращая дистанцию между ними. Юнги внутренне плачет от тоски по теплу его пожара. — Почему ты не показываешь мне, что писал, если это можно найти в интернете?       Юнги понимает этот вопрос — тот же самый, что он только что задал, но другими словами.       От чего ты убегаешь?       — Ты мог бы найти, — Юнги хмыкает.       Но не стал. Уважая чужие границы, которые нельзя пересекать без разрешения. Если бы Юнги знал, что так бывает, он, наверное, не оказался бы здесь и не встретил бы Хосока. К счастью или сожалению.       — Я знаю только твое имя, — обвиняет Хосок, — и что ты от чего-то прятался в армии. Я не стану лезть в твою жизнь, если ты не собираешься меня впускать, — он вытягивает правую ногу. Сгущаются тучи: место перелома, должно быть, болит от изменения погоды.       — Есть границы, которые нельзя пересекать, если не хочешь потерять кого-то, — повторяет за ним Юнги. Когда он пробует эти слова на вкус, понимает, что действительно чувствует это. Впервые за долгое время, пока Юнги расслаблялся, веря, что все позади, он настиг его — страх лишиться кого-то, страх кого-то не удержать. Юнги надеялся, что избавился от этого дурацкого чувства, что он усвоил урок раз и навсегда, будто ему было мало того, чем все обернулось для него в прошлый раз.       Отчего ты убегаешь?       От прошлого, настоящего и будущего, от самого себя, от совершенных самим собой ошибок и их последствий. От того, что в последний раз, когда он отчаянно пытался удержать рядом с собой другого человека, ему пришлось снести все до основания, вырыть фундамент и залить его водой, чтобы смыть с себя память об этом.       Хосок прав, в армии Юнги прятался. Прятался, потому что ему некуда было пойти, а здесь он, потому что ему некуда было возвращаться. Он не скажет об этом вслух, но с Хосоком ему и не нужно. Недавний знакомый, предрассветный бегун, беженец, беглец. Он все равно не останется, такие не остаются, неважно, каким образом их пытаются удержать. Хосок — пожар, к которому Юнги не должен был подходить, огонь, который видит его насквозь. Юнги слишком хорошо знаком с такими людьми, потому что раньше у него хватало смелости прыгать в костры и сгорать в них, как чучело на ярмарке.       — Если я поцелую тебя, ты убежишь или ударишь? — Хосок смотрит на него. В его глазах нет страха, хотя он наступает на минное поле. Это опасный вопрос. Юнги знает, потому что однажды его уже спрашивали. Разница только в том, что здесь Юнги уверен: он может сказать «нет».       — Мы с тобой беглецы одного типа, а? — Юнги зажигает новую сигарету, прошлая бесцельно истлела.       — Зависит от того, с какой стороны твои шрамы.       Рубцы на коленках и локтях, Юнги был активным ребенком и обожал влипать в неприятности, на лбу, у линии роста волос, от прилетевшей в его голову качели, на голени от укуса соседской собаки, парочка на щеках там, где были подростковые прыщи, на костяшках от тренировочных боев на полигонах, на предплечьях и ладонях от горячей вафельницы — несчастные случаи и следы глупой неосторожности, по которым легко нарисовать карту его жизни. И несколько, сросшихся в один, где никому не видно, если Юнги носит достаточно длинный верх, белые пятна там, где закончилась его гордость.       — С любой, — честно отвечает Юнги, не думая, что ему придется объяснять.       Хосок тянет из нагрудного кармана Юнгиевой футболки пачку сигарет, его взгляд бегает по телу Юнги, сканирует повреждения.       — Сколько из них ты нанес себе сам? — Хосок щурится, прикуривая. Огонь зажигалки выглядит крошечным и безобидным на его фоне.       — Юнги! Ты собираешься работать или мне запереть эту дверь навсегда?! — Чимин стучится с обратной стороны. Юнги, честно, и не знает, сколько времени прошло. Пока он тушит окурок о землю, Хосок возвращается к привычному выражению лица. Подмигивает, криво улыбаясь, а Юнги не может выбросить из головы, что на целых два его вопроса он так и не ответил.               ***              «Я хочу тебя поцеловать»       Они познакомились, когда Юнги подрабатывал в круглосуточном магазине на последнем году старшей школы, а Ки Вон был там охранником в ночные смены. Двадцатидвухлетний юноша: крепкий, высокий, с острой, как бритва, улыбкой и замашками простого провинциального парня, он приковал внимание Юнги с первого взгляда и с тех пор целых полгода не отпускал его ни на миг. Ки Вон сидел на стуле у выхода, Юнги — за кассой, решая задачи для подготовки к экзамену. Людей почти не было, только редкая полуночная драма заходила за сигаретами и жевательным мармеладом.       «Я тебе нравлюсь, да?», — внезапно спросил Ки Вон, разглядывая мыски своих ботинок. Юнги не то чтобы скрывал: не отводил взгляда, даже когда был пойман, открыто признавая, что пялился, улыбался, как идиот, когда Вон интересовался, как у него дела, но вопрос отчего-то застал его врасплох до такой степени, что он растерялся и ляпнул: «Бред», на что Ки Вон засмеялся себе под нос. У него был низкий голос, его смех ласкал уши, как горькая патока.       «Я хочу тебя поцеловать», — он посмотрел в глаза Юнги, что-то было не так в его взгляде, но Юнги все равно ответил ему «да» прежде, чем его ум догнал голос.       Ки Вон закрыл дверь, повесил табличку «Технический перерыв» и поманил Юнги к служебному помещению.       Его руки, его большие, мозолистые руки закрыли за ними дверь. В темноте Юнги не видел лица, но чувствовал на себе взгляд. Когда он понял, что взгляд был недобрым, а большие, мозолистые руки сильнее, чем его — длинные и тонкие — было поздно забирать согласие обратно. Юнги попытался и выяснил, что данное слово обмену и возврату в их случае не подлежит.       Губы Ки Вона на губах Юнги были его мечтой бесконечно долго, но, когда она сбылась, Юнги пожелал никогда о ней не вспоминать. Руки Ки Вона на талии Юнги, на его спине и бедрах. Пряжка его армейского ремня, оставившая шрам на пояснице — клеймо там, где Юнги не сможет увидеть, но будет ощущать его до конца своих дней. Ожоги, которые никогда не заживут там, где Ки Вон касался его. «Нет», застрявшее в горле, размазанное о дверь, к которой его прижимали лицом.       У Юнги много шрамов, но ни один он не нанес себе сам, кроме того, что выжжен внутри его глотки.       — Я думал, ты больше не встаешь на рассвете?       Хосок под его окном заслоняет лицо от недавно проснувшегося солнца. Беговые шорты, кроссовки и резинка, принявшая эстафету в попытке тушения пожара. Огненный фонтан на голове.       — Хотел убедиться, что ты еще бегаешь, — Юнги перевешивается через балконное ограждение, чтобы видеть Хосоково лицо. Два этажа, не так уж и высоко, но Хосок выглядит маленьким. Он становится серьезным, склоняет голову, ни тени улыбки там, где она должна, просто обязана быть.       — Я поднимаюсь, — предупреждает Хосок и ищет глазами входную дверь. — Открой, — требует он, и Юнги, глупый Юнги, любитель загадок, бежит к домофону.       Он живет в однокомнатной квартире в двух минутах ходьбы от кафе, Юнги не говорил этого на собеседовании, но тот факт, что ему буквально нужно только выйти из подъезда и перейти улицу, чтобы попасть на работу, стал решающим фактором в его трудоустройстве. Хосок врывается, стоит Юнги только щелкнуть дверным замком, снимает кроссовки, и аккуратно подпинывает их к двери так, чтобы они стояли, носками указывая на выход. Он осматривается, цепляется взглядом за небрежно разбросанную по помещению одежду, книги, сваленные стопками на полу, и Юнги немного ненавидит, что основная комната ничем не огорожена от прихожей. Собственная квартира предательски шепчет ему пыльными углами и грязной посудой в мойке на кухне.       — Зачем? — спрашивает Юнги, имея в виду Хосока, стоящего на пороге. Он опирается плечом о стену, скрещивает руки на груди. Когда кошмары догоняют его, Юнги предпочитает проживать их без свидетелей.       — Я могу узнать нервный срыв, если вижу его, — рявкает Хосок и проходит на кухню, по пути хватая Юнги за предплечье. — У тебя глаза на мокром месте, — уже спокойнее отмечает наблюдение. Он усаживает Юнги за стол, сам лезет в холодильник и недовольно ворчит на его содержимое, ведет себя, как дома, когда шарит по шкафчикам и наконец находит банку ягодного джема и столовую ложку. — Ешь, — приказывает, всовывая добычу Юнги в руки. Себе наливает стакан воды и садится напротив. Юнги ничего не понимает, но банку послушно открывает, макает в нее ложку и кривит лицо от идеи есть джем в пять утра. Хосок даже не налил ему воды, какого хрена?       Однако, он ест. Первая ложка приторно-сладкая, Юнги жалеет, что вообще купил эту дрянь, а от пристального взгляда Хосока не скрыться, он следит за каждым движением, как надзиратель. Вторая дается легче. Третья выбивает из глаз Юнги слезы, и Хосок тянется через стол, ловит его пальцы, тихо спрашивая: «Можно?», а потом, получив в ответ кивок, сжимает ладонь Юнги в своей осторожно и трепетно. Удерживая, но не сковывая. Руки Хосока маленькие и аккуратные, но в них очень, очень много созидательной силы. Юнги плачет в банку химозной приторной жижи, Хосок шепчет: «Плачь, тебе это нужно, я здесь, Юнги-я».       Если убегаешь от чего-то, жди, что оно тебя догонит.       Юнги позволил себе на целых два года поверить, что у него есть фора в этом забеге.       — Догнало, — сопливо усмехается он, и Хосок, как обычно, его понимает.       — Правда за правду, — хмурится Хосок, — шрам за шрам, идет? Если ты даешь что-то мне, я даю тебе взамен нечто равноценное.       Его лицо — каменная глыба. Настолько серьезный, что Юнги невольно хихикает. Нервное.       — Идет, — кивает он и встает, неохотно отнимая пальцы из теплой ладони Хосока. Он поворачивается к незваному гостю спиной и лишь слегка приподнимает футболку, достаточно, чтобы увидеть, чем Юнги был разрушен. Отчетливый прямоугольник и точка у короткой стороны в сетке хаотичных резких линий. Кожа и металл были ледяными, пока Юнги горел заживо.       — Юнги… — Хосок ахает, у Юнги не хватает духа на него посмотреть. — Это.?       — Моя глупость, — резко обрывает Юнги, — всегда знай, на что соглашаешься.       Он слышит, как ножки стула скрипят о пол, как что-то шлепает, и аккуратно оборачивает голову только наполовину. Хосок ставит правую ногу на стул, тычет пальцем на голень сантиметрах в десяти ниже колена. Юнги поворачивается всем телом, как кукла на подставке. Шрам, действительно. Небольшой, но зарубцевавшийся, как будто, чтобы получить его, Хосок проехался по острому гравию.       — Я сломал себе ногу намеренно, — его голос твердый и уверенный, — не хотел больше бегать, но родители не позволяли уйти из спорта. Полгода после снятия гипса делал вид, что хромаю, чтобы не отправили обратно.       Прибежал, думает Юнги. Бегуны разного типа, понимает он.       — Потом дошло, — продолжает Хосок; он спускает ногу, но обратно не садится, упирается бедром в стол, — что ничего больше делать не умею. Они разочаровались, все вокруг. Только родители знают, что я это сам, остальные думают — скользкая дорожка. Если узнают, что покалечился, потому что зассал сказать «нет», повесят табличку сумасшедшего до конца жизни.       Что-то в том, как просто Хосоку дается этот рассказ, трогает Юнги до самого сердца: бегун, целиком состоящий из метафор и полуистин, открыто выдающий страшную тайну — зрелище настолько новое и непривычное, что Юнги плавится от доверия, которое ему оказали. Да, за него пришлось заплатить собственной раной, но ведь так они и договорились: правда за правду, шрам за шрам.       Все это время он смотрел на маленькую свечку через лупу и думал, что видит большой пожар. Плечи Хосока безвольно опускаются, это падает с них тяжелый груз долгой ноши. Юнги уверен — сам он выглядит также.       — Вафли? — осторожно спрашивает Мин, чуть наклоняясь, ему хочется, нет, ему нужно видеть лицо Хосока прямо сейчас.       — Вафли, — Хосок улыбается, Юнги кажется, что, в общем-то, все не так уж и плохо.       Он отводит его в закрытое кафе, при слабом освещении ламп для подогрева блюд над стойкой печет вафли из наспех приготовленной порции теста, наполняет их фруктовой начинкой. Хосок наблюдает за ним, положив подбородок на сложенные на столешнице предплечья, улыбаясь.       — Нам нужен миндаль, да? — спрашивает с легким смешком. Юнги согласно кивает, щедро посыпая блюдо порцией миндальной стружки.               ***              — Я для тебя шутка? — ложка в татуированной руке Чонгука почти похожа на оружие.       Хосок хохочет и берет из миски с начинкой для вафель, любезно поданной Юнги ему, как их новому стажеру, зеленую конфетку.       — Пли! — радостно предупреждает прежде, чем кинуть ее младшему прямо в лоб.       — У меня есть рифма, но я ее придержу, — бубнит Чимин из-за горы бумажек на другом краю столешницы.       Дело вот в чем. Хосок согласился принять эту работу. Это был долгий разговор, в результате которого Чонгук почти плакал, а Чимин был готов совершить убийство или, по крайней мере, акт серьезной физической расправы. Юнги сомневался, что Хосоку стоило вываливать всю правду на морально неподготовленных друзей, но Хосок, являясь собой, лишь подмигнул: «Как сорвать пластырь, да? И мне реально нужна работа».       Он рассказал им. Историю про мальчика, отец которого ушел из большого спорта, стал тренером детской команды по легкой атлетике и растил сына, как одного из учеников. Как Хосок бегал, бегал, бегал, туда и обратно, словно в этом был хоть какой-нибудь смысл. Как он прибежал, сунул ногу в грузовой стек тренажера, предварительно выставив вес достаточный, чтобы сломать, но недостаточный, чтобы покалечить, а затем отпустил штангу. Утверждает, гордо вскинув подбородок, что даже не пискнул. Юнги ни хрена ему не верит.       Хосок говорит, обращаясь к Чонгуку:       — Прости, что был дерьмовым примером.       И вот почему сейчас Чонгук, поджав губы, вооружается ложкой.       — Еще раз услышу, — его голос дрожит, когда он вдыхает побольше воздуха и замахивается. Хосок, хохоча, прячется за спину Юнги.       Хосоку чертовски идет розовый фартук; Чимин, немного убежденный, что случайно открыл приют для травмированных идиотов, не стал отрицать этот факт. Он сказал: «Валите курить, чтобы я вас не видел», — устало потирая веки под всхлипы Чонгука над тестом.       — Я дам тебе прочитать, — тихо обещает Юнги, когда они усаживаются и зажигают свои сигареты. Хосок согласно мычит. Он закидывает ноги на ящик, его лицо подставлено яркому, нежному солнцу.       Рассказы Юнги о загадках и их решениях, о беженцах и беглецах, о губах, созданных, чтобы улыбаться.       Он смотрит на лицо Хосока, на его круглые скулы, вздернутый нос и острый подбородок и думает: «Красивый», Хосок смотрит в ответ, искрится тихое пламя в его глазах, улыбка размывает уголки губ.       — Убежишь или ударишь? — спрашивает Юнги, наклоняясь вперед.       — Ни то, ни другое, — не думая, отвечает Хосок и одним рывком подается навстречу.       Губы Хосока, созданные, чтобы улыбаться, на губах Юнги, созданных, чтобы целовать улыбки. Он зарывается пальцами в пожар волос, Хосок держит его плечи, большими пальцами гладит края рукавов его тонкой футболки, лишь едва касаясь кожи.       Разные типы — все они здесь, пекущие вафли. Иногда их легко перепутать, такое случается, когда люди случайно друг к другу привязываются достаточно, чтобы срастись в нечто целостное, исправно работающее.       Юнги кладет руки на ладони Хосока, ему не нужно, чтобы показать, как работает вафельница, но он ужасно этого хочет. Удержать, но не сковать. Хосок опирается спиной на его грудь и слегка поворачивает голову, открывая Юнги возможность аккуратно поцеловать его висок. Чимин и Чонгук яростно спорят о летних новинках в меню, Хосок делает все, что в его силах, чтобы не упасть на пол от смеха, Юнги так часто закатывает глаза, что у него начинается головокружение.       Закрывая кафе, он спрашивает у Хосока, ожидающего его, носком кроссовка ковыряющего трещину — шрам — в тротуаре:       — Не хочешь… — и осекается, не зная, стоит ли ему придавать большое значение изменениям в их отношениях, не зная, изменилось ли что-то на самом деле.       — С тобой? — Хосок бросает свое занятие, сует ладони в карманы толстовки. Он склоняет голову — что за дурацкий жест — ожидая ответа, и Юнги робко шепчет: «Ко мне», имея в виду всего себя сразу с неубранной квартирой, робкими руками, сигаретами и глупыми маленькими рассказами. Хосок, являясь собой, подмигивает, вынимает руку из кармана и берет ей руку Юнги.       — Хочу, — и тянет Юнги в сторону его дома, не дождавшись уточнений.       Без тени страха, нависшей над входной дверью, без нервного срыва, сковывающего мысли, Юнги смотрит на Хосока, аккуратно поправляющего обувь на коврике, как на солнце, спустившееся прямо в его жилище. Хосок осматривается по сторонам, умиляется тому, какой уютной ощущается квартира в огнях натянутой под потолком светодиодной ленты, в фиолетовом свете его кожа почти светится, и Юнги сам не осознает, как приближается, мягко касаясь его талии кончиками пальцев. Хосок прижимается к нему спиной, не переставая разглядывать, чем заполнены навесные полки: фотографиями Юнги с его семьей, старыми, давно ушедшими из его жизни друзьями и сослуживцами в скромных белых рамках, блокнотами с забытыми записями и фигурками персонажей кино, а затем, взяв руки Юнги в свои маленькие сильные ладони, обвивает ими себя поперек живота так, чтобы расстояние между ними перестало существовать, и напевает:       — Нам нужно сделать фото вместе, как думаешь?       На это Юнги согласно мычит, он бы с удовольствием заменил большинство фотографий на снимки с Хосоком, Чимином и Чонгуком в их небольшом кафе — мечте двух подростков. Он опускает подбородок на плечо Хосока, Хосок прижимается щекой к его макушке.       — Я столько бегал, Юнги-я, — шепчет он, уставившись в стену, туда, где на ней ничего, кроме белой штукатурки, — чтобы прибежать к тебе, наверное.       Тот, кто гонится за целью, и тот, кто убегает от опасности. Насколько они на самом деле разные?       Юнги разворачивает Хосока к себе, тихо спрашивает: «Можно?», уже зная ответ, и улыбается в губы Хосока, когда тот молча наклоняется вперед, чтобы поцеловать его. Мягко и нежно, но со сбитым дыханием — словно медаль, ради которой только что преодолел марафон.       Руки Юнги поднимаются на плечи Хосока, ему внезапно так нравится ощущать их непоколебимость и силу, а ладони Хосока, обнимая его поясницу, почти касаются шрамов, от чего Юнги вздрагивает.       — Это в прошлом, Юнги-я, — лишь немного отстранившись от поцелуя, шепчет на его губы Хосок, — ты — в настоящем, со мной, хорошо?       Юнги кивает, закрывая глаза. Плечи Хосока, его руки и губы не похожи на прошлое Юнги, они не вызывают в нем страшной памяти. Он старается, но не может найти в себе воспоминание, в котором ему было бы больно из-за Хосока, поэтому он тает в объятии, наваливаясь на Чона всем телом.       — Вот так, — ободряет Хосок, — молодец, — шепчет он и гладит Юнги по спине. Шрамы не ноют, когда Хосок касается их, они отзываются облегченной благодарностью. Теплом, но не пожаром. Юнги настолько хорошо, что часть его не может не бояться, что это скоро закончится, но Хосок обнимает его, гладит пальцами край его свободной рубашки, слегка приподнимая. Он целует щеку Юнги, его подбородок и кончик носа. Он говорит:       — Разрешишь мне поцеловать их?       Юнги разрешит. Неделями позже, когда прикосновения Хосока станут ему родными и привычными, он будет стоять на балконе в пять утра, тупо пялясь на сигарету в его пальцах и думая: «Почему?» — ругая себя за очередную ночь, полную кошмаров несмотря на то, как знакомо Хосок прижимался к нему во сне. Он будет смотреть на летний рассвет, поднимающийся над крышами розовыми пушистыми облаками, дышать прохладным воздухом и мечтать выкурить из головы собственную память, когда Хосок подойдет к нему сзади, запустит руки под его рубашку, оглаживая спину раскрытыми теплыми ладонями, поцелует его плечо и шепнет хриплым ото сна голосом: «Ты здесь, Юнги-я, со мной». Хосок заберет сигарету, не дав сделать и затяжки, заведет Юнги внутрь, плотно прикрыв за собой дверь. Он сядет на диван, поставит Юнги между разведенных коленей и, прежде чем усадить на свои бедра, рванет его рубашку вверх. Прикоснется к ожогам сухими губами, скажет им: «Уходите», — и затем, обращаясь к Юнги: «Никогда не бойся их». Юнги закончит его фразу: «Потому что ты здесь, а они — там». За спиной Юнги, где ему не видно.       Сейчас Юнги держит лицо Хосока ладонями, касаясь его бархатистой, сияющей кожи, большим пальцем чертит по контуру губ. Хосок улыбается, как же красиво он улыбается, глядя Юнги прямо в глаза, потому что давно все-все про него понял. Юнги про Хосока понимает тоже.       Прибежал, думает он, имея в виду их обоих.