я – одна,
а ты где-то играешь, смеешься и знаешь,
что я – …
Зима была не лучшим временем для Пэй Мина. Наверное, любой другой на месте Су пошутил бы, что на небесах грозный генерал размяк, как толстый монастырский кот. Но Су был слишком хорошим солдатом или слишком равнодушным человеком, чтобы усомниться в, ни много ни мало, боге войны. Поэтому он молча наблюдал, как слуги носятся по коридорам с подсвечниками, разыскивая сквозняки, разжигают повсюду жаровни, все до единого окна заколачивают, а шторы запахивают внахлест. Зимой дворец Пэй Мина слеп, как слеп сам Пэй Мин. В Новый год, более теплый и солнечный, чем предыдущий, Су застал генерала робко выглядывающим из-за собственной заледенелой статуи. В руке у него дымилась забытая чашка чая: он вышел с утра-пораньше подышать и оказался совсем не готов увидеть у себя во дворе ватагу перекидывающихся снежками, орущих, хохочущих детей. Малышня копошилась на ослепительно-белом снегу, словно рой разноцветных меховых шмелей. Дворец северного бога войны, укрытый самым толстым одеялом, припорошенный по макушку и наглухо закрытый, каждый сезон снегопадов становился местом шумных снежных баталий – и все об этом знали, кроме его владельца. Заметив, что Су поймал его с поличным, Пэй Мин напустил на себя деланно небрежный вид и прихлебнул подмерзающий чай. Какое-то время они стояли в отдалении и наблюдали за игрой. — Женщина с мечом не то что смотрится – звучит смешно, — внезапно сказал Пэй Мин, когда единственная в команде девочка повела свой смеющийся отряд штурмовать снежную крепость. Залепленные снегом фигуры мальчишек рассыпались и пропали в облаке снежной пыли, а она неслась впереди всех с кинжалом (вырезанным из дерева, естественно) наголо и веселыми подбадривающими криками. — Как крольчиха-людоед, — добавил он с таким неожиданным пренебрежением, что Су не смог найтись с ответом и промолчал. Зимой Пэй Мин не замечал не то что детей у себя во дворе – он не замечал хорошеньких женщин. На третий год, когда все опять повторилось, Су заподозрил болезнь. Совсем плохо стало, когда в один из дней он пришел в генеральский кабинет на стандартный доклад, а там никого не оказалось. У Пэй Мина была особенность. Он появлялся и исчезал. Наверное, за это его и обожал слабый пол. Его дворец к этому привык, но Су – еще нет. Достопочтенный предок отыскался только на третьи сутки – у Лин Вэнь, заляпанный чернилами с головы до ног, словно ее брат-близнец, заваленный бесконечными документами. Эта картина выглядела бы почти как семейная идиллия, не будь в ней больше от абсурда: Пэй Мин в свое время быстро завел привычку сваливать всю бумажную работу на Су. Вдобавок генерал еще и ворчал, как вредный старец, с осуждением косясь из-за горы свитков на занятую, раздающую своим чиновникам команды направо и налево, Лин Вэнь: — Как за последние семьсот лет испортились женщины... — Видно, что ты умрешь от голода, если оставить тебя без кухарки, старина Пэй, — меланхолично отбрила она, не отрывая от стола опоясанных синяками глаз. — За семьсот лет испортятся не только женщины, но и что угодно. Вы что-то хотели, господин Су? Су хотел бы, чтобы ему объяснили, какого демона здесь происходит. Но кислое лицо Пэй Мина, даже не взглянувшего в его сторону, не разрешило ему говорить. Он послушался своего генерала, как и всегда, поэтому извинился и ушел. А по пути домой купил себе меховой жилет: спать там стало совсем невозможно. Вьюга вела себя с дворцом Пэй Мина, как сам Пэй Мин обычно вел себя с приглянувшейся красавицей. Нахально ощупывала ледяными пальцами кровлю пагод, бессовестно шлепала по фасаду, заключала в жадные объятия. Зацелованные ей стекла искрились в свете круглосуточно зажженных свечей. И как бы слуги не пытались защитить дворец от холода, настойчивая метель лезла в каждую щель, носилась сквозняком по павильонам, завывала под крышей и множилась гулким сварливым эхо. Как-то ветер распахнул окно, оглушительно хлопнув ставнями и разметав волосы проходившему мимо Су, – мороз радостно влетел в коридор: — Пэй! Су решил, что этот звук ему почудился: так его колотило от холода. Он вытолкал студеный ветер обратно на улицу, кое-как захлопнув ставни и закрепив все на всякий случай золоченной алебардой – одной из тех, которыми Пэй Мин увешивал стены своей галереи. Остаток вечера Су провел в обнимку с чайником, постыдно прячась от чужих глаз и перебирая бессмысленные варианты, к кому тоже мог бы переехать. Конечно, в отличие от своего генерала, переехать он никуда не мог. Да, зимой иногда случалось даже так, что Пэй Мин совсем перебирался во дворец Лин Вэнь. Берутся же откуда-то сюжеты для людских пьес. В спектаклях фестиваля середины осени их взаимодействие выглядело нежным до рвоты. В действительности она просто выделяла ему гостевой павильон, куда не совала носа (нос Лин Вэнь вообще редко высовывался из кипы бумаг), а в отместку заставляла исправлять визы длиной в ли у себя в архивах. Так продолжалось до тех пор, пока ему не надоедало быть божком на побегушках у зарвавшейся библиотекарши и, что главнее, пока промерзлый двор его золоченной берлоги не вскрывался ручьями вен. А до той поры, даже сбежав от бешеного документооборота Лин Вэнь, Пэй Мин не был готов провести в своем дворце хотя бы лишнюю минуту – он готов был морозить зад в северных горах и очень много пить. Если бы Су-человек, потерявший в межграничье пустыни всякие ориентиры, верил бы в небожителей (а он не верил), молился бы только зимой, когда генерал Мингуан лично откликался на каждую молитву – даже пьяный в дым, даже по сущей мелочи. Какой еще бог войны сам спустится с небес, чтобы разобраться с парочкой голодных волков (не гулей, не цзянши!), которые терроризировали крохотную горную деревушку? Местность там была неровная, а овраги – такие крутые, что пару раз, покорно плетясь за Пэй Мином, Су проваливался в снег по самое бедро. А один раз он вовсе чуть не прокатился по гальке в ледяную реку. Су понимал, почему вся живность убралась из этого жуткого леса куда подальше, так что хищникам приходилось прочесывать деревенские курятники. Ему самому хотелось ускакать отсюда горным козлом. Но, быть может, все дело просто было в том, что Су вырос близ теплого оазиса, купающегося в солнце, поэтому так плохо и переносит холода? Пэй Мин, вот, бодрый и свежий, шагал по снегу легко, как барс, и отлично дополнял собой окружающий пейзаж, который так и дышал широтой и могуществом. Густой голубой мороз, взрезанный лучами ледяного солнца, глазурь на каждой ветке, мелкие птички, прыгающие по снегу в поисках зерен и ругань ворон, гулко разносившаяся под круглым голубым небом. Слова здесь замерзали. Зима превращает падающую с неба воду и сердца людей в камень. Все случилось быстро. Тропинка покраснела. Пара волков лежала без движения, шерсть слиплась, а судорожный ход ребер, выпирающих под худыми шкурами, остановился. Пэй Мин еще чистил лезвие пригоршней снега, когда из сугроба вылезли три волчонка, тощих, как палки, и облезлых, местами до розовой кожи. Круглые глупые глаза даже не посмотрели на людей. Им бы бежать куда подальше, а волчата даже не выли – пищали, как какие-нибудь утята, тычась носами в материнский мех: вставай, вставай. — Их нужно прирезать, чтобы не мучились. — Позвольте, генерал, — Су впервые за тридцать лет решился возразить приказу, — мы можем забрать их с собой и вылечить. Отпустим, когда в лес вернется дичь, — закончил он уже не так уверенно, как начал, и не сколько из-за вышколированного навыка не перечить, сколько из-за резко вспомнившейся истины: был маленький волчонок, станет большой и страшный волк. Да, Пэй Су, а ты, выходит, мягкосердечный дурак, кто бы мог подумать. Но Пэй Мин отверг его предложение иначе: — Ты готов нести вину за мертвого волчонка, который умеет кормиться только с твоих рук? Военные чиновники не любят чувствовать вину. Всю жизнь они прячутся под зонтом чужих приказов и, бывает, даже умудряются жаловаться, что промокли. Но еще через десять лет Су все же набрался смелости высказать, что он думает: — Я предпочитаю думать, что вы страдаете вовсе не от промашек поднебесного зодчего, генерал. Ему не спалось, и он, злой от недосыпа, без толку шлялся по дворцу, пока не заметил в черноте горящий огненный цветок. Вблизи оказалось, что это жаровня, подогревающая угли. Пэй Мину тоже не спалось. Он сидел в одном из залов на подбитой подушке, откинувшись спиной на стену, и выпускал изо рта табачный дым. В ответ на слова Су он только поднял рюмку вишневой наливки в ироническом салюте. — И вы, конечно, осознаете, — продолжил тогда Су, посильнее заворачиваясь в одеяло, — что альтернативой будет куда менее приятное объяснение вашему поведению, так ведь? Какое-то время Пэй Мин ничего не говорил. Он не шутил, не ругался и даже совсем не двигался, так что Су уже решил было, что он так и заснул. Но ровно в этот момент курительная трубка оторвалась от его рта вместе с колючим, почти полным ненависти: — Убирайся. Су откланялся. В ту ночь ему опять казалось, что вьюга за заколоченным окном зовет его по имени. Пусть он не знал наверняка, в чем причина меланхолии генерала Мингуана, и не признался бы, что знает, пока ему не скажут – возможно, однажды, никогда, скоро – он, отмеченный своей вечной виной перед Бань Юэ, все же правильно понимал то, что видит.* * *
Армия Юйши подписала себе приговор, еще когда попыталась выкрасть их боевое знамя. Завершись этот дерзкий план удачей, произошел бы первый случай в истории, когда осажденные заполучили знамя осаждавших. Военный совет стоял на ушах, а Пэй Мин только улыбался. — Вот же бесова баба! — ворчал старый сюйлийский бу-цзян, покусывая колосок и тоже наблюдая за ней. Это была не женщина, а степная рысь. Она охотилась. В песке и поту, как в шелках и вуалях, с каждым выпадом, каждым прыжком она балансировала на волоске от падения до полета. Она – это знойное лето. Видно было, что ее трясло – не то от усталости, не то от ужаса. На ногах держала одна только гордость. Именно гордость заставила выхватить из-за спины лук и, очевидно, приказать остальным сделать то же самое. Она не хотела умирать, вот так, без меча, который выронила ее усталая рука, без подкрепления. Горстка уцелевших солдат Юйши сбилась в кучу, окруженная со всех сторон. Степь полыхала. Дышащий смертью раскаленный воздух трясся от лязга металла и свиста стрел. Но, когда генерал Юйши вытерла лицо рукавом, оказалось, что под брызгами крови оно спокойно и прекрасно. Косые лучи солнца сверкнули на пряжках ее ремней и наконечнике стрелы, медным огнем полыхнули в волосах, обрисовали маленький движущийся рот. — Что она говорит? — с интересом прищурившись, спросил Пэй Мин и передал бу-цзяну подзорную трубу. Тот вгляделся в ее губы и невольно пошевелил своими, а потом растерянно обернулся на Пэй Мина: — Считалочку, генерал, — он посмотрел в трубу опять и зачем-то уточнил: — Детскую. Увидев наступающего противника, она натянула тетиву.«Львенок прыгает в горах...»
Солдат Сюйли дернулся и упал, как подрубленный.«Камень упал – раз,
Где-то ухнула сова...»
Другой солдат на миг замер над свалившимся к ногам телом товарища, и тут же рассвирепел и понесся к его убийце, рассчитывая настичь ее прежде, чем она перезарядит лук.«Камень упал – два…»,
— генерал Юйши выдернула стрелу из его горла.«Игра звериной детворы,
Камень упал – три.
Горы начинают ронять...»
Она уперла ногу в валун для удобства. Стрелять так действительно получалось быстрее (в единственный раз, когда она не успела натянуть тетиву, успела выхватить из-за пояса нож), но это стало ее ошибкой. Все завершилось в тот момент, когда камень вышибли прямо из-под ее ноги. —...из династии военачальников, но, естественно, никто не хотел брать в регулярную армию соплячку. Даже родной папенька. От нее ждали, что она возглавит охрану бесконечного выводка принцесс. У них это модно: к бабам – телохранителя-бабу. Так она сидела под окнами военного ведомства сутками. Не ела, почти не спала. Ждала. Через месяц-таки высидела себе чин, — бу-цзян похабно засмеялся. — Зуб даю, дама не в курсе, что у нее нет кое-чего между ног. Как ни странно, Пэй Мину генерал Юйши первым делом напомнила, что она женщина. Словно у него своих глаз не было. — Неважно, победили вы в этой битве или проиграли, войну вы проиграли еще до того, как обнажили свой меч. Победить женщину – низко. Проиграть женщине – позорно. Выглядела она дико: была взъерошена и очень зла, но Пэй Мин ей любовался. — Пожалуй, я избавлю вас от этой дилеммы, — стража не успела понять, что она имела в виду, как ее рука уже выдернула меч одного из солдат. Им не приходилось прежде конвоировать генералов: они не знали, что этот гордый народ не сдается в плен по своей воле. Старый монах в одном монастыре рассказывал Пэй Мину, что точно так же попавшие в огонь скорпионы, несущие смерть хищники, сами жалят себя, чтобы избавить от страданий. Ее колебание было секундным, инстинктивным, как желание выжить посреди вражеского окружения. Но Пэй Мину хватило секунды – когда она приставила лезвие к своему горлу, он выбил ее меч своим. Жестом отпустил стражу, а, после, оставшись с ней наедине, сказал: — Больше не нужно смертей. Битва окончена. Вы свободны. Она опешила. Впрочем, тут же сменила изумление на высокомерное подозрение: — Вы хотите обязать меня? Ее глаза – не ядра катапульты, а галька в речной воде, свежесть кожи не иссушил пепел жженых полей, а мягкость губ не обезобразили слетавшие с них жесткие приказы. — Вы... вы наглец! — воскликнула ошалелая Сюань Цзи, едва он сам проверил это. — А мне кажется, ваше дыхание участилось только из-за того, что я наглец, — он тоже чуть-чуть задыхался. Сюань Цзи выглядела так, словно была готова провалиться под землю, уши и те, у нее стали краснее стяга на потолке, но Пэй Мину, который еще чувствовал ее вкус у себя во рту, было все равно. Пусть она потом накинется на него с кулаками. — Нет, вы хотите унизить меня, — пролепетала Сюань Цзи. — Вы считали, что будете должны мне что-то. Теперь мы в расчете, — Пэй Мин не удержался и провел пальцем по краешку ее рта, нарисовав его так, словно ее губы вышли из-под его руки. Он приподнял Сюань Цзи за подбородок, заставив смотреть себе в глаза, разрумянившуюся и оттого похорошевшую еще сильнее прежнего. — Такая красивая... Она моргнула: он сказал это с огромным удовольствием. — Тебе говорили, какая ты красивая? Даже когда злая. Если бы еще ты улыбалась... Сюань Цзи, напоровшись на улыбку в его беззастенчивом взгляде, словно на нож, отшатнулась и как будто бы даже зажмурилась. — Улыбка генерала – оскорбление памяти павших солдат. «А улыбка женщины – лучший изгиб на ее теле». — Что за чушь. Ни солдат, ни генерал не ведет бой вечно. На войне завтра может не наступить, а уходить легче, вспоминая улыбку, а не равнодушный приказ. Настолько красивые женщины, вопреки расхожему мнению, обычно невинны и чисты, как умытый росой мир в утро Лися. Слишком очевидная, гордая красота защищает их от мужчин сильнее, чем цзяо на поясе и металлический щиток на груди. Наверное, поэтому она и ответила ему с бесхитростным достоинством: — Если бы у меня была возможность вести с кем-то вечный бой, я выбрала бы вас. Сюань Цзи сдержала свое слово. Неопытная, но упрямая, она даже здесь сражалась с ним. Извивалась, царапала его, хватала, шипела и пищала что-то, но сдаваться никак не желала. Это оказалось еще более увлекательно, чем окружать армию Юйши, – брать в плен ее поджарое тело с гибкими, напряженными мускулами, все измазанное в нем и в огне. Степи Юйши горели под ним вместе с измученной Сюань Цзи, разметалось маковое поле ее волос, раскрылся непростительно прекрасный острозубый рот, а большие мокрые глаза расширились, точно полноводные озера: — Что ты де... — она проглотила конец фразы и недовольно захныкала, когда почувствовала язык. Она металась и извивалась как ненормальная, так что Пэй Мин с трудом удерживал ее, но в конце концов он добился, чего хотел: Сюань Цзи вскрикнула, выгнулась дугой, вцепившись в его голову. Она попыталась оттолкнуть его, но Пэй Мин не отставал, пока она не обмякла. И только когда ее отяжелевшие руки соскользнули с его головы, он отстранился и сел, зачесав назад волосы. Сюань Цзи от обилия чувств слегка пробрало. Она даже заплакала немного и проскрипела что-то вроде «Я тебя ненавижу!», но Пэй Мин не расслышал, повалился на мех и какое-то время смотрел, как Сюань Цзи вытирает глаза запястьем и вздыхает. Потом его потянуло в сон, и он уже не увидел, как Сюань Цзи, лежа рядом на животе, сначала просто смотрела на него, потом осторожно вытащила из-под него свои длинные волосы, протянула руку, отдернула ее на секунду – и ласково убрала взмокшие пряди с его лба. Любить такую женщину было сложно. Она не понимала ухаживаний – скорее, банально не знала их. Ей проще было самой запрыгнуть в седло лошади, самой запалить костер в шатре, ей невдомек было, как изъясняться на извилистом, подлунном языке сацзяо, жеманничать, дразнить, оголяя просвечивающимся платьем белые плечи – их скрывал металл грубых защитных пластин, таких же, как у него, и поэтому его золоченные генеральские доспехи не производили на нее никакого впечатления. Точно так же, как и его красивое лицо. Пэй Мину иногда казалось, что он мог бы быть уродом (ну или не совсем уродом), а она бы все равно легла в его постель – по одним только ей понятным причинам. Еще ему казалось, что она чуть не запустила в него подсвечником, когда он начал выигрывать у нее в вейци: в самом нелепом кошмаром сне Сюань Цзи не стала бы поддаваться, чтобы потешить его самолюбие. У нее имелось собственное, и его тоже было много. Настолько много, что она вспорола ножом ханьфу на его груди, когда он позволил себе усомниться в ее военных талантах. Это было короткое, почти неуловимое движение, но темная тонкая вышивка на его верхнем пальто с треском разошлась. Следом мягко распахнулся пояс, верхнее и нижнее ханьфу-цюнь, открыв голую грудь Пэй Мина без единой царапины. В довершение Сюань Цзи приподняла его подбородок кончиком ножа. И нежно улыбнулась. С тем же успехом она могла бы залезть ему под кожу и сломать все ребра. Такого доверия между мужчиной и женщиной просто не может быть. В тот раз они проговорили обо всем подряд целый вечер. Она не зажималась, не пыталась кокетничать с ним и не несла всякую ересь. Он узнал в Сюань Цзи не только тело, способное принять самые смелые его желания, но и близкую душу, и братский ум. Впрочем, Пэй Мин не был бы Пэй Мином, не умей он вовремя свести все к традиционному для себя знаменателю. Тогда он обычно подхватывал Сюань Цзи, поднимал и выносил из седла, не отпуская ее рта своим, пока не прислонял ее спиной к дереву. Дальше было только дыхание. Его дыхание. Ее дыхание. Лето вокруг. И пропасть под ногами. Обрыв стал символом полета. В то лето поле голубых незабудок, выстилающих ущелье, и небо сливались на горизонте и словно бы менялись местами. Пэй Мин радостно, почти по-детски щурился, подставляя лицо потокам душистого цветочного ветра и теплому червонному свету заката. Если мчаться на коне прямо в солнце, казалось, что можно на него заскочить. И иногда он так увлекался, что вырывался вперед. Словом, да, он скакал впереди, поэтому не заметил вовремя, что она задумала. — Ты обезумела! — не без восхищения воскликнул Пэй Мин. Сюань Цзи, стоя в стременах, держась одной рукой за луку седла, другой рукой смахнула волосы с глаз, чтобы посмотреть на него в ответ. Это было не лучшее решение, учитывая, что именно в этот момент она оттолкнулась. Пэй Мин обожал ее ноги, но сейчас они совсем не привлекли его внимания. С улыбкой, нахально глядя в его перекошенное лицо, она запрыгнула на седло лошади, – и тут же ее улыбка потухла. Сюань Цзи не смогла сразу выпрямиться: она потеряла точку опоры. Последним, что он видел, прежде чем натянуть поводья и ломануться к ней, назад, как из-под копыт ее лошади полетели мелкие камушки. — Держись! Чтоб тебя, идиотка! Весь мир на секунду качнулся на ее подогнувшихся коленях. А в последнее мгновение, когда вот, он уже видел, как она падает, Сюань Цзи вытянулась в струнку и совершенно счастливо захохотала. Она пронеслась мимо него, стоя на подушке седла и помогая себе одной рукой, которой продолжала удерживать поводья. Перед ней раскинулось ущелье – ладонь, полная цветов, таких синих и сочных, что букет у нее хотелось выхватить и прижать к себе. Казалось, что мир протягивает ее тающим на небе облакам, чтобы они уткнулись в нее лицом и дышали-дышали-дышали... — Да-а-а! — выдохнула Сюань Цзи, глядя вдаль, на скользящую за горизонтом голубую ленту моря, на крохотный рубин-солнце и белый рисунок каменистых вершин. — Пэй, это просто невероятно! — и она снова засмеялась, раскидывая руки. Солнце ласкало ее силуэт так, что казалось: она вся состоит из солнца. — Я лечу! ЛЕЧУ-У! Поравнявшись с ней, он понял, почему лучшие мечи носят девичьи имена. Еще он понял, что обязательно придушит ее, если она прежде не разобьется: Сюань Цзи совсем выпустила поводья. — Ты упадешь! — Так лови меня! И рысь прыгнула ему не на спину, а в руки. Пэй Мин почти предположил, что она совершенна. Его прекрасная дикарка, летняя наяда с глазами из озер в знойной степи, жадная до него и жаркая, как полдень Дашу. Он помнил все женские ноги, какие видел за жизнь – худые и толстые, кривые и ровные, короткие и длинные, – помнил любую, даже самую маленькую царапину на своем самолюбии, но не мог вспомнить момент, когда все пошло не так.* * *
Рассказы о личной жизни Пэй Мина – такие же сказки, как сказка о генерале, сломавшем свой меч. В них было все от правды и одновременно – ничего от нее. — Генерал Пэй, будучи падким на женщин, увидев красавицу, даже под угрозой смерти все равно попытался бы к ней прилипнуть. — Трудно отыскать хоть одну избранницу генерала Пэя, которой он бы не изменил. — Она со злобы решилась на самоубийство, лишь ради того, чтобы генерал Пэй страдал и печалился о ней. Пэй Мин был богом и, как всякий бог, многое знал о лжи. Или о заблуждении – если вы боитесь богохульства. Еще он знал, чего хотел и как этого добиться. Но так уж вышло, что пока он добивался этого, ухитрялся доводить женщин до исступления. Лин Вэнь любила подшучивать, что в тот день, когда мать серьезного и благонравного (иными словами – совсем не похожего на Пэй Мина) Су под покровом ночи сбежала на свидание к любовнику, она нашла способ отомстить за весь женский род. У Су овальное лицо и глаза-лезвия под бровями вразлет, он молчалив, но точен и очень проницателен, когда решается это продемонстрировать – и это вовсе не тот человек, которого Пэй Мин хотел бы видеть рядом с собой в часы размышлений о том, чего уже не изменить. Верный помощник в любое время года, зимой, с этим своим вечным стремлением угодить, он обращался в привязчивую тень былого, которая больно наступает на пятки. Су и выглядел вдобавок как Дахань, такой же показательно замороженный, хотя на самом деле (мальчишка, скорее, отрезал бы себе ногу, чем признался в этом) мерз, как девочка. Спустя пятьдесят лет Су обвыкся, а Пэй Мину больше не приходилось говорить ему: «Убирайся». Су, умный мальчишка, сам избегал его до первых свирелей. Он больше не ждал, что Пэй Мин заговорит. Из самого Пэй Мина тяготы военной жизни и каменное сердце вытравили всякую чувствительность к холоду намного раньше. Еще человеком он бывал в местах, где лавины шли одна за одной, а солдаты гибли не сраженные клинком противника, а разодранные острыми когтями мороза, обмороженные или бьющиеся в простудной горячке. Походы приучили Пэй Мина к холоду, но его все равно сводил с ума гул. Потому что зима билась в истерике: — Пэ-э-э-э-эй! А вьюга за исписанным тайными признаниями окном ревниво гнула к земле стройные березы; ухитрялась залезать даже в сны, отравляя их ядом зависти к лету. — Я ему завидую. Дрожащий свет свечей. Льняные простыни и шкуры животных. Два голых тела сплетаются и трутся друг о друга. — Он всегда с тобой. Влажные линии. Руки. Губы. Вздохи. Спина Пэй Мина испещрена мелкими шрамами. — У сердца. Пэй Мин видит, что она держит его нагрудный щиток и гладит его с той же нежностью, с какой он гладил ее лицо. — Я бы тоже обнимала тебя, как он. Он хотел бы, чтобы это, что угодно из этого, было ложью, но он просыпался под завывания вьюги с воспоминанием о том, как ее запах заполнял ему нос и рот, удушая тоской, удушая отчаянием, перехватывая горло удавкой из отвращения и ненависти к ним обоим, – и понимал, что ложью это не было. Ночами, гудящими от пурги, голова Пэй Мина вращалась подобно песочным часам. Доводов «за» и «против» было так много, что они, черт возьми, действительно могли сойти за песок. Он валился на кровать и сжимал виски, слушая как стонет вьюга снаружи и как прежние доводы сыплются вон, но уже не как песок, а как камни. Наверное, он виновен перед дикой зверушкой, – приручивший и не справившийся. Так Пэй Мин думал, пока воспоминания о том, как под его губами ее строптивый характер делался покладистым, а сама она в эту нежную минуту становилась еще краше, заполняли нижнюю чашу часов у него в голове. Он ворочался. Подушка пахла лугом. Пэй Мин перевернул ее и несколько раз бухнулся, выбирая местечко помягче. Тело при этом как-то само собой совершило вполне недвусмысленное движение, и Пэй Мину стало совсем погано. А затем часы переворачивались и ему начинало казаться, что он просто тронулся умом, раз воображает себе, что вьюга с ним разговаривает, что вьюга – это и не вьюга вовсе. Какого черта он вообще мучается? Никто не ждет верности от Чжу Иньтай, а вот от Янь Чэн – другое дело! Только верный Пэн Цзу в цене. Разве это не та же жестокость: любить за бег и требовать (от бега!) покоя? Да и он вообще ей ничего не был должен, каждый сам по себе, они оба так решили! Пэй Мин всегда считал себя сильным человеком и раз сказал себе однажды о чем-то не думать – действительно переставал думать. Но вот только проблема состояла в том, что достаточно было выглянуть в узкую щелочку между заколоченных ставней, чтобы увидеть снежный буран, обнимающий его дворец. Только его дворец. Метель грозилась сорвать ставни с петель. Она билась в двери и окна со звуком ломающихся костей, и с каждым ударом каркала вороной: — Пэй-пэй-пэй-пэй-пэй... Если в зиму природа умирает, то, выходит, зима должна быть покойником, пристойно лежащим в своем ледяной гробу. Какой дурак придумал, что покойники мирно лежат?.. Когда Су появлялся на его пороге с первым лучом весны, удерживая маску на лице и брови вразлет на их законном месте, у Пэй Мина на языке вертелось столько крепких слов, что он оказывался способен лишь поздороваться, словно ничего не произошло.* * *
Две бессонные седмицы, пялясь на стяг Сюйли на потолке, он мысленно бежал к Сюань Цзи навстречу с букетом степных незабудок. А когда, недоуменный, надорванный непониманием, действительно забежал – к ней, не вышедшей его встречать, стоявшей у окна в легком ханьфу с орнаментом, натянутой как на военной параде, увидел, что она смотрит на него в ответ и не дышит. Пэй Мин внезапно понял, что ей странно кого-то ждать, странно носить ханьфу с орнаментом. Еще он понял, что ему незачем говорить пустые слова тому, кто знает, что такое долгая дорога, полная луна в степи и лошадь в мыле. Так и не найдя слов, Сюань Цзи пожала ему руку. Этот совершенно мужской жест в обрамлении женского ханьфу между их запястий вышел щемяще очаровательным. Дальше – больше. Она пожала его ладонь. Пожала локоть, предплечье, плечо. А когда она оказалась уже слишком близко к его подбородку, а он – к оглушению и онемению, Пэй Мин дернулся поймать ее дыхание, но она вдруг наклонилась, сняла с него перчатку и поцеловала его пальцы. Горячечно. Лихорадочно. Обычно он сам всегда целовал руки женщинам: всяко более приятная картина – тонкие кисти сирени, хоть сразу две в одной ладони сжимай. Его ладони хоть и не были крестьянски широкими, но огрубели и пропитались железом. Сюань Цзи же чем больше целовала их, прихватывала пальцы зубами, кусала плечи, тем больше входила в азарт. Он нужен был ей весь. Весь. И Пэй Мин, бывало, когда она проявляла настойчивость, снисходительно улыбался, раскидывал руки и просто предоставлял ей себя. Мол, вот он я, бери. И она брала. Но потом снова верх брал он. А ей оставалось только плавиться и шептать глупости – самые связанные, самые необычные из всех, какие Пэй Мин слышал в разобранной постели: — Не могу другие руки, не могу... могу... без твоих, но... не могу... не могу не твои... — Ты думаешь, они бы до этого не додумались? Подложить под тебя красотку? Стратагема тридцать один: «единственное подношение, которым следует задабривать противника – это красивые девы, ибо такой дар ослабит его волю, навредит его здоровью и породит ропот среди его подчиненных». Ты еще подумай, кто в вашей игре игрушка. Может быть, тобой управляют прямо из кровати, а? Жун Гуан прыгал на одной ноге на берегу озера, вытряхивая воду из ушей и распугивая лягушек. Его голый зад в темноте сверкал белизной. — Мной никто не управляет, — агрессивно ответил Пэй Мин, тоже выходя из воды. Он еще не совсем протрезвел и поэтому завалился прямо на траву, как выброшенная морская звезда. Все его тело, мгновенно покрывшееся мурашками после теплой, летней воды, приятно ломило. Жун Гуан плюхнулся рядом. — Извини, но и меня пойми тоже: я боюсь – не только за успех кампании, но и за тебя. — Ты дипломат. Вы за все боитесь. Это нормально. — А особенно за своих любвеобильных друзей. Ай! — Жун Гуан взвился, потому что получил ощутимый тычок. Они принялись бороться, давясь смехом и руганью, мокрые, голые и уже грязные, совсем как в детстве, а над ними переливался россыпью осколков и мудростью тысячелетней пыли бездонный колодец небес. Они вдвоем пили ночь напролет, как делали еще с юности, пока кому-то не захотелось освежиться в заплыве на скорость. Если собственные караульные поймают их после комендантского часа, будет та еще потеха. — Она бы не согласилась на это, — чуть запыхавшись, сказал Пэй Мин, когда они стукнулись взмокшими лбами. — Я так посмотрю, ты уверен в своей неотразимости, — икнул Жун Гуан и засмеялся, сощурив хмельной взгляд. — Вот ты бы согласился? — Сравнил, я – мужчина, — тут Жун Гуан увидел какую-то нечитаемую эмоцию на лице друга и спьяну растолковал ее по-своему: — Или ты хочешь сказать, что она… тоже мужчина? Он не успел пьяно захохотать, потому что улетел с бережка обратно в озеро, подняв тучу брызг. Но когда вынырнул, подгребая под себя руками почти черную воду, все же засмеялся, весь облепленный волосами. — Она самая большая женщина из всех, каких я видел! — выкрикнул пошатывающийся Пэй Мин, проехав на иле голыми пятками. И еще она уважала силу по-мужски. Любая армия стоит на силе полководца. Природа знатно поигралась, когда поместила большой воинствующий дух в хрупкое, выточенное тело. Ее духовных сил хватало, чтобы возлюбить (или возненавидеть) целый мир. «Ваш король, наверное, достойный и сильный человек, — как-то сказала Сюань Цзи, посмотрев долгим взглядом из-под острых ресниц на оттиск герба Сюйли на его седле. — Мне тяжело сражаться за того, кого я презираю, — призналась она, еще немного помолчав. Пэй Мин не встревал, потому что взял за правило не разговаривать с ней о войне. — Наверное, только из-за этого ты и победил меня». Он был в ней уверен. И он был уверен в том, что только с равным можно познать лучшую версию себя. Жун Гуану не за что было переживать. Кроме ухаживаний и интереса к ней Пэй Мина, а также того, что у нее закружилась голова, по сути ничто их и не связывало. Но он вполне мог не замечать, что у нее закружилась голова... Кого он обманывал? Все он замечал. Ее резкий, генеральский голос, обращаясь к нему, превращался в кошачье мяуканье: — Я могу сама, я не девочка и не женщина, мне не нужны куклы и отцы. Я могу без всех, но теперь мне хочется не мочь. Ее любовь – животная, а тоска – звериная. Сюань Цзи тосковала. Тосковала по нему постоянно. Кроме жажды она испытывала только одно: тоску. Ни холода, ни жары, ни голода. Только тоску и жажду. Вначале она старалась, чтобы он не заметил, что она ревнует. Он (еще старательнее) делал вид, что не замечает. Юная кухарка идет по коридору с корзиной яблок. Одно из них падает. Пэй Мин поднимает его и кладет на место, попутно заправив за ухо девушки длинный кудрявый локон. Он не знает, что из-за угла за ним наблюдают почерневшие глаза Сюань Цзи. — А где кухарка? — спросил как-то Пэй Мин, глядя на пустой стол. Рука Сюань Цзи, наливающая рисовую водку, на мгновение замерла. — Я прогнала ее, — она подняла голову и вдруг посмотрела на него в упор. Пэй Мин ничего не сказал. Тогда Сюань Цзи отвернулась и, поведя плечами, словно бы сбрасывая с себя его взгляд, пояснила: — Она спалила мой обед. — Понятно. Ни один человек еще не судил солнце за то, что оно светит и другому. Пэй Мин не понимал этого в ней, хотя по-прежнему уважал ее острый, беспокойный ум, чувствовал волнение от ее голоса, слов, по-военному непричесанных мыслей – и оттого более точных и ему, Пэй Мину, приятных, даже чем мысли Жун Гуана, его первого собрата по уму. Он видел в ней бархат – ее кожа, ее губы, ее мягкая грудь, – и сталь – блеск гальки ее глаз под бровями вразлет и стойкий характер. Он по-прежнему ей любовался. Изгиб длинной шеи над картой, душистые, как вино, волосы: она могла бы быть похожей чем-то на породистую лошадь – стройная, гладкая, со статной осанкой, если бы по сути своей не была хищницей из глухого леса, не знавшей уюта обеденного стола. Сюань Цзи о готовке имела примерно такое же представление, какое торговка с базара имеет о тридцати шести стратагемах Чжугэ Ляна. По крайней мере, она безукоризненно умела шинковать овощи и фрукты. Так что, от голода они бы точно не умерли. Умерло что-то другое. Любовь оказалась страшнее, чем война. С Сюань Цзи, такой несгибаемой, такой дерзновенной, такой бесстрашной, доходившей в скепсисе до безбожия, а в страсти – до жестокости, случилось то, без чего гордые женщины теряют свое очарование. Гордячка со всеми, с ним она лишилась гордости. — Ты придешь завтра? Кто бы знал, как он ненавидел этот вопрос. — Не получится, — Пэй Мин придержал свой наплечник, пока она, полуголая, босая, с распущенными волосами, лезшими ей в глаза, закрепляла его. Пальцы у нее тонкие, но очень цепкие и проворные. Сюань Цзи была единственной женщиной, которая умела крепко и не глядя затягивать ремни на щитках. Наверное, она тоже подумала, о чем-то подобном, потому что вдруг обвила его руками за пояс, за плечи, буквально повисла на нем и сказала: — Может быть, тогда я поеду с тобой? Здесь меня ничего не держит. Переоденусь твоим слугой... — Пэй Мин окаменел еще на первых ее словах, так что Сюань Цзи потискала его, чтобы оживить, и прижалась носом к его спине, проводя ногтями по животу и груди, как хищная зверушка, — ...я думаю, это будет весело... мой генерал, — игриво промурлыкала она ему в шею, понижая голос, —...ши-чжун Сюань Цзи по вашему распоряжению прибыл... изволите взять меня прямо в вашем шатре? Но и эту карту ей разыграть не удалось: — Прости, не получится. Я буду слишком занят, — Пэй Мин в несколько движений освободился от ее рук и мягко отстранился. — Навряд ли я вообще доберусь переночевать в лагерь. — У кого? — Прости? — не понял Пэй Мин. — У кого ты будешь ночевать? — вдруг прорычала она, глядя на него в упор. Руки ее странно напряглись – Пэй Мин даже подумал, что если он скажет что-нибудь не то, она швырнет в него табуреткой. — У каптенармуса. Я не должен такое говорить генералу армии врага, но извольте, любимая, — ласковое обращение прозвучало немного издевательски. — У нас инспекция орудий, так что, возможно, ночевать вместе мы будем не одну ночь. Ты можешь ревновать меня к моему же каптенармусу, но я уверяю тебя, он не в моем вкусе. — Я не верю, — громко перебила она. — Что он не в моем вкусе? Они помолчали. Сюань Цзи упрямо смотрела на него и сопела. Впрочем, она быстро поникла и даже закрыла лицо руками. А когда открыла вновь, глаза избалованной аристократки, привыкшей к повиновению и подобострастию, больше не отражали требовательность – в них просочился страх. Страх, что Пэй Мин больше не придет. — А я... я еще нравлюсь тебе? Шелк соскользнул и упал к ее босым ногам. Это был запрещенный прием. Возможно, плечи от тренировок с мечом у нее шире, чем нужно, а бедра, наоборот, – узковаты, в ней не было аппетитных форм, она не выглядела, как сладкое воздушное пирожное, от которого сразу хочется откусить себе кусочек. Она выглядела как девочка. И Пэй Мин невольно опустил взгляд вниз – туда, где предательски шевельнулось доказательство того, насколько сильно ему нравится то, что он видит. — Да, — просто сказал он. — Больше других женщин? Сюань Цзи обхватила себя руками, коротко взглянув на его ширинку и отвернулась, втянув воздух через нос. Она была слишком голая и слишком красивая, чтобы выяснять с ней отношения. Поэтому Пэй Мин подал ей халат и примирительно усмехнулся: — Родная, ни один мужчина в мире не думает столько о женщинах, сколько ты. Забирая одежду, Сюань Цзи на мгновение скользнула своими пальцами по его, но он, верный своей соломе пес, не стал лишний раз нежничать и ушел. Теперь, чем чаще она сжимала ему руку, тем крепче держала, – тем сильнее сдерживала его полет. — Что с тобой? Почему ты снова недовольна? — Почему ты не женишься на мне? — она осторожно заглянула ему в глаза, и Пэй Мин вдруг понял, что она давно готовилась к этому разговору. — Разве нам плохо вдвоем? Я никогда не была так счастлива, как с тобой. Но… каждый раз, когда ты уезжаешь, когда тебя нет, тебя как будто нет навсегда, ты как будто меня не любишь, — прошептала Сюань Цзи и коснулась его лица. Пэй Мин отстранился, но тут же реабилитировался и рассеянно провел ладонью под холодной скользкой тканью ее ханьфу. Она нахмурилась на мгновение: — Ты хочешь, чтобы нашего возможного ребенка все называли бастардом, а меня – шлюхой? — Не говори ерунды, мне приходится переодеваться солдатом Юйши, просто чтобы попасть сюда, — снисходительно улыбнулся Пэй Мин, у которого при мыслях о детях все мелкие волоски на теле становились дыбом. — Тем более, я же говорил тебе, — он подтянул ее к себе за коленки, смешно встряхнул ими, — я никогда, — чмокнул под одной, ожидая, когда она привычно расслабится, — не женюсь. И ты согласилась на это... Но Сюань Цзи в ответ на его ласки вдруг взвилась как ужаленная: — Нет! Не трогай меня! Ты не дотронешься до меня, пока мы не женаты! Видели бы ее сейчас солдаты Юйши, преклоняющиеся перед своим генералом, как перед королевой мира («Госпожа генерал в бессмертии переродится богиней войны»). Она брыкалась, уворачивалась, сучила ногами по простыням. В маслянисто-черных глазах плясали отблески свечи, губы дрожали, а лицо пошло розовыми пятнами. Лучше бы она достала свой нож или поколотила его табуреткой, как ей (он видел) давно хотелось. Сунь-Цзы оказался прав (Пэй Мин никогда не понимал этого прежде): слабость рождается из силы. Но хуже – другое. Он все реже носил ее с собой, как горящий талисман у сердца. Прежде он таскал ее образ за собой всюду: по всем дорогам, канавам, парадным залам, шатрам, храмам, не расставался с ней ни на секунду, считал часы. Чем дальше она была, тем отчего-то ему желаннее, но она все чаще требовала его сюда, к себе, за пазуху, как пекинеса на прикроватную подушку. А он все чаще переставал видеть изгиб ее губ в руках своих лучников, ее брови вразлет в утреннем полете ласточки над лагерем, ее ноги… нет, Пэй Мин был по-прежнему влюблен в ее бесконечно длинные ноги, которые на бегу могли бы легко поспевать за ним. Только теперь не каждую минуту своей жизни. — С какой Шао Лянь? — А кто сказал Шао Лянь? — Ты. Ты сказал, что был на смотре войск с Шао Лянь. Пэй Мин озадаченно поднял брови. — А почему тебя это удивляет? — Ну прости, Пэй! Кто такая Шао Лянь? — голос Сюань Цзи сдался раньше, чем она сама, и под конец задрожал. Пэй Мин и глазом не моргнул: — Лошадь. — Лошадь? А куда делась твоя? — Подвернула ногу. Жун Гуан был так добр, что одолжил свою. Что за генерал гуляет пешком, правда же? Но Сюань Цзи его не слушала: — И лошадь Жун Гуана зовут Шао Лянь? — Шао Лянь. — Он назвал лошадь именем своей невесты? Пэй Мин не ожидал, что она помнит. — Ну что ты хочешь от Жун Гуана, он большой оригинал! Ты знаешь, как он называет свою невесту? Свинка. — А что тут оригинального? — Святые небеса! Назвать невесту именем свиньи для тебя в порядке вещей, а назвать лошадь именем невесты, выходит, удивительно? Ну не смотри ты так на меня... — вдруг ласково добавил он. И тут же, пока Сюань Цзи не опомнилась, дернул ее на себя за отвороты ханьфу и крепко-крепко поцеловал. Целоваться он умел, поэтому, все, о чем ей оставалось думать после, – как бы не упасть. Его любовь превратила рысь в беспомощного котенка. Котенок старается удержаться на коленях хозяина, даже когда тот уже встает со стула. До последней минуты котенок надеется, что у хозяина проснется совесть и он сядет обратно. — Я люблю тебя, Пэй, — однажды произнесла она тоненьким, жалким голосом. Таким тоном говорят с палачом, когда он уже занес топор. — Я не знаю, что со мной, я с ума схожу. Я ревную тебя ко всем. Ты нужен мне, мне нужно знать, что ты не предашь меня. Ты ведь не сделаешь этого? — Сюань Цзи вскинула на него беспомощный виноватый взгляд. — Не сделаешь? Пару долгих мгновений Пэй Мин вглядывался в ее глаза, а потом поднял руку и легонько сжал подбородок Сюань Цзи. — Никогда не считал себя ни подлецом, ни трусом. Когда предатель просит не предавать, должно ли ему отвечать? — Любовь не бывает без предательства, потому что любящий предает родителей, предает друзей, предает весь мир ради кого-то одного, — заметил Жун Гуан, переменивший свое мнение после того, как увидел мокрыми глаза, прежде не умеющие плакать, — кто этой любви... может быть, и не достоин. Сюань Цзи возвела ему первый храм еще до его вознесения. Даже не так. Он был для нее больше, чем богом. И это было страшно. Готовая ради него на любое святотатство, любое преступление, готовая упасть в бездну (именно туда и больше никуда: бескрылая, она больше не могла полететь наверх) она восторгалась им и ревновала его все страшнее. Хотела, чтобы он принадлежал только ей. Хотела, чтобы ни одна женщина не изучила его лучше, чем она, и не узнала, какой он. Она убедила себя, что каждая узнавшая его тоже захочет, чтобы он принадлежал только ей. — Ты специально подослал ее ко мне, да? — Сюань Цзи засмеялась, но так надрывно, словно хотела подшутить над собой, сделать не так больно. Уже через секунду ее смех превратился в плач. — Чтобы она смотрела, какая я жалкая?! Ты же брал ее, да? Ты брал ее. Снова и снова… снова и снова… Ты знал, что я сижу здесь и жду тебя! И все равно взял ее! — ее голос перешел в рычание, Пэй Мин вскипел и метнулся к ней, схватил за плечи, но она с размаху ударила его. А когда поняла, что сделала, заревела в его руках еще горше. — Я думала, ты полюбишь меня, если я стану, как все эти женщины! Думала, ты полюбишь! Сюань Цзи будто бы не понимала, что он не любил всех этих женщин (кого она там представляла?) – так, как она имела в виду. Она будто бы не понимала и того, что он – не звание в регулярной армии, его не высидишь у окна. Но она все сидела и ждала, когда он придет и начнет объясняться. За ее окном падал снег, укладываясь на улице слепящей скатертью. Зима, глупая зима, это только ты виновата, что его также слепила теперь чужая красота, что поземка гуляла не под ботинками из кожи, а под тонкими туфлями, и для других, как снежинки, ложились нежные слова. — Куда ты идешь? К ней? Как ее зовут? — насмешливо спрашивала она. — Я знаю, твою новую любовницу? — Сюань Цзи, оставь меня. — Как ее имя? Кто она? Скажи мне, кто? — Оставь меня! — громыхнул он и отшвырнул ее обратно на кровать. Сюань Цзи, вцепившаяся в него мертвой хваткой, почти удержалась, но переломанные ноги подвели ее, и вместо кровати она упала на пол. — Ты обезумела… — прошептал он, вышел и захлопнул за собой дубовую дверь. Сюань Цзи выглянула из паутины волос. Слезы дрожали в ее глазах и беспорядочно капали на платье. — Будь проклят… — прошептала она и вдруг сорвалась на душераздирающий вопль: — Будь ты проклят! На улице Пэй Мин какое-то время стоял под снегопадом, прижимаясь горячим лбом к холодной стене дома. Изо рта у него выбегали целые облака пара. Чертыхаясь, он в конце концов оторвался от стены и поглядел вокруг. Казалось, это летают белые жирные мухи и точат прямо в воздухе гниль. А потом он ушел и не обернулся, но напоследок так пнул росшую у окна березу, что с нижней ветки упал снег. Сильная женщина – та, кто жаждет любви, как воздуха. Или она умрет от удушья. Сюань Цзи повесилась на этой ветке. По его приказу у нее забрали все оружие, ножи, даже острые украшения для волос, так что она остаток своих дней просидела простоволосая, с высокомерным презрением глядя на каждую служанку, у которой был хоть необтесанный, весь в заусенцах, самый дешевый, но гребешок. Служанки от нее частенько выходили в слезах. Как до встречи с ним, она решила все сама, впервые за долгое время ничего от него не требуя. А он не как во встречу с ней, не смог ее спасти. В сотую зиму, когда сгорит его первый храм, Пэй Мин скажет: — Я не люблю слишком гордых и сильных женщин. И никто не любит. Только коты. Пэй Су поймет, что он врет. Но Пэй Су – слишком хороший солдат или слишком (что все же неправда) равнодушный человек, поэтому он коротко скажет: — Я знаю.