— Идиот... — тонкая мужская рука крепко держит его волосы в хвосте. — Зачем пил, если не умеешь?
Он перепробовал всё. Все виды разрушительных утешений. Едва ли половина из них не наказуема хотя бы денежным штрафом. Комаэде не помогало ничего. Попытка закурить была его последним шансом, но даже тут Нагито поджидал провал. Он тушит сигарету о собственную кожу, даже не зашипев от боли, и брезгливо выбрасывает окурок с восьмого этажа. Комаэде остаётся только отсчитывать дни, когда он сам точно так же полетит с балкона. Он и сам хотел бы знать, что держит его здесь. Треснутый экран телефона гаснет — разрядилась батарея. Нагито чувствует вибрацию в кармане, свидетельствующую о том, что мобильник отключился. Комаэда вздыхает и чешет ногу коленом другой ноги. Нет, он не чувствует боли. Больше не чувствует. Он просто шагает всё глубже и глубже в чёрный туман, прячась за сотни миль от самого себя. Нагито запутался. Он верил, по-прежнему убеждал себя в том, что верит в надежду. Эта призрачная надежда освещала ему путь и помогала по новому взглянуть на мир. Вот только не было никогда той надежды, которую видел Комаэда. Он считал, что люди, лишённые надежды, — бесполезная серость, а ещё считал, что сам этой надеждой преисполнен. Что он избран надеждой. Как жаль, что такая громкая „надежда“ на деле значила не больше, чем ненависть. Нагито был поглощён ненавистью. Абсолютной ненавистью. В первую очередь к себе — было даже немного грустно от того, что Комаэда не может искренне посочувствовать тем, кому пришлось контактировать с говорящим мешком мусора. Грёбанная подмена понятий. Нагито всегда любил читать. Иногда он читал статьи про людей, которым когда-то пришлось тяжело. Тяжелее, чем ему. Нет, не чтобы пожалеть своё неосязаемое самолюбие, скорее чтобы потешить дремлющие остатки жестокости внутри, когда попадались тексты, например, про организаторов „Колумбайна“. „Я — Бог, Бог печали“ — вторил он Дилану Клиболду, — „Месть — это горе. Смерть — это короткое облегчение. Жизнь — это наказание. Достижения других — мучение. Люди похожи. Я — другой“. Смехотворно. Комаэда знает — всё это просто смешно, но продолжает листать старые чужие дневники и лихорадочно ищет в строчках осколки такого же старого и чужого себя. Молодость скоротечна. Она ускользает, как песок, сквозь тонкие пальцы. Его одолевает болезнь. Негде схорониться от безжалостного времени. „Невежество — это блаженство. Счастье — это цель. Одиночество — это познание. Боль — это одобрение. Безысходность — это гнев. Возражение беспомощно, мука — это надежда на других...“ — раз за разом вспоминает Нагито, заново отрекаясь от рукописных строк. Нет. Комаэда не такой. Может, был таким. Ему ни капли не жаль Дилана — вовсе не за его поступок. Нет. Несчастный подросток. Дети бывают невообразимо жестоки.— Ты опять не пришёл на пары. — на него моргают два фиолетовых огня. — Ты нужен мне для задания. Тут статистика и дохрена опросов... О, и это, как его... А давай съедемся?
Кокичи Ома всегда был очень властным парнем. Нагито даже завидовал ему: Комаэда никогда не мог контролировать так, как это удавалось ему. От этого под рёбрами скулил и искрился шершавый фитилёк стремления. Наверное, стремления к чему-то высокому. А может — эгоистичному. Ома вытеснял собой всё. И плохие мысли, и хорошие. Он обрывал их порочный цикл одним своим присутствием, заполняя освободившееся пространство собой и только собой.— И тебя всё устраивает? — Вполне. — Бред. Мой милый Комаэда никогда даже не посмотрел бы на эту гадость! Ты хоть знаешь, какие могут быть последствия? Конечно знаешь. Тот Нагито знал.
— Я изменился.
— Это называется „деградация“.
Кокичи не поддерживал. Кокичи никогда не говорил ничего, что хотя бы отдалённо напоминало слова утешения. Кокичи держал мнимую дистанцию. Кокичи не позволял эту дистанцию сокращать. Кокичи не гладил, не помогал встать и не обнимал. И, тем не менее, он был самым близким человеком для Комаэды. Тем самым лучом, которого хочется коснуться. В котором мечтаешь раствориться. Его внимание заставляло гореть и дрожать. Кажется, даже если Нагито подарит ему целый мир — этого всё равно будет мало, чтобы подобающе отблагодарить Ому. И как ему хватает выдержки нянчить безмозглого отброса, который только и делает, что наступает на стекло, а потом жалуется, что ему больно? Да, Комаэда будет дорожить им, пока не перестанет видеть за уродливыми скрюченными деревьями вечнозелёный лес. Пока лживая надежда не угаснет в нём. Вы можете представить, что в одну ночь с неба исчезнут все звёзды, кроме Солнца? Нет, облака тут не при чём. Они просто пропадут. Угаснут навсегда. Без следа. Вот и Комаэда не представляет, что Кокичи может просто испариться. Из его жизни — может быть. Из сознания — никогда. За что? Комаэда сам не знал, но был благодарен. Есть такие вещи, которым не требуется объяснение. Вот вы задумывались когда-нибудь, почему сначала идёт утро, а не вечер? Всё на своих местах. Нагито знает это. — Даже не прибежал, чтобы воздать почести своему повелителю. Комаэда дёрнулся от неожиданности, рывком обернувшись на знакомый голос. Внезапный, как самурай... даже ключи поворачивает без звука. — Тише, тише. Хозяина не признал? — Ома поднимает руки, будто бы сдаваясь, и смеётся. — Ничего не хочешь объяснить? Меж пальцев Кокичи зажата пачка сигарет. Новая. Недешёвая. С такой смехотворно-угрожающей маркировкой „бесплодие“ в комплекте со страшной картинкой. Нагито узнаёт её. — Я думал, такой шлак, как ты, не может пасть ещё ниже, — он без спроса сминает в кулаке картонную упаковку и отправляет в мусорное ведро. Комаэда не спрашивает зачем. Он только провожает пачку горьким взглядом и уводит безжизненные водянистые глаза на дома, виднеющиеся из раскрытого окна. — Ты сегодня рано... — Как и ты. — О чём думаешь? — спрашивает Нагито, как только поворачивается к Оме и видит его побелевшее лицо. — О том, что не май месяц на дворе, — Кокичи снимает с себя старый свитер и ловким движением выворачивает обратно на нормальную сторону, чтобы затем небрежно натянуть его на Комаэду, который спорить не отважился и покорно наклонился, чтобы облегчить Оме задачу. — Тебе не стоило... — Если не стоило, то что тогда с твоими руками? — Кокичи закатывает ему один рукав и проводит пальцем по полчищу мурашек. Нагито поверженно отводит взор и возвращает рукав свитера в прежнее состояние. Он и правда не заметил, как промёрз до костей. — Ну, и что прикажете с вами делать, сударыня? — Ома с усмешкой треплет отросшие спутанные волосы. Локоны Комаэды существенно посветлели за последние полгода. А в эту секунду, признаться, и вовсе казались белее белил. — Отчего не „сударь“? — удивлённо моргает он, растерянно глядя на разнежившегося Кокичи. Так не похоже на него. — Только не говори, что это из-за моих патлов... — Слушай, ты меня достал, — Ома пропускает пальцы сквозь свалявшиеся пряди, болезненно распутывая их. Нагито морщится, но не протестует. Понимает — у Кокичи вагон и маленькая тележка причин злиться на него. Нагито на его месте давно не выдержал бы. — Мне опять выбирать из „щелбан или пощёчина“, или?.. — оставляет недосказанным Комаэда, неловко и не к месту пытаясь отшутиться. — Избиение или удушение, — строго отрезал Ома и повёл плечом. Холодно. — ..Второе. У тебя как раз есть шарф. Помнишь тот, клетчатый? Можешь обернуть его вокруг моей- — Паскуда, — перебил он, — да я быстрее рёбра тебе вспорю и насру внутрь! — Ох! Ты ранишь чувства чистоплюя внутри меня... — А лучше – отравлю, — Кокичи вдруг делается серьёзнее, чем всегда. — В прочем, ты скорее окочуришься от того дерьма, которым себя пичкаешь, чем от моих ядовитых подарочков. — Виноват, — сознаётся Нагито, пожевав и без того истерзанную губу. Угрызений совести он не чувствует. Нет, с Комаэдой другая эпопея — его мучает стыд. Перед собой Нагито вины не ощущает ровно никаким счётом, зато стоит о его новой вредной шалости прознать Оме (а Ома всегда всё разнюхивал, стоило поглядеть в комаэдовы глаза), как что-то вязкое и холодное лилось за шиворот. Кокичи достаёт телефон и заставляет Комаэду взглянуть на экран. О, боги, сколько же вызовов пропустил Нагито... — Схренали это абонент недоступен? — Ома сморщил лоб. — Батарея сдохла... — Комаэда прячет глаза. — А ты попробуй хоть иногда её заряжать. Или тебе зарядку подарить? Тишина... Скупая, мёртвая тишина. Они молчат друг с другом, каждый о своём. — В какой руке? — Кокичи выставляет перед собой два крепко стиснутых кулака, и Комаэда, оживившись, касается пальцем левого. — Везунчик... Ома разжимает кулак и взору Нагито предстаёт крошечный леденец на палочке. Совсем маленький, такие обычно продаются в одной упаковке по несколько штук. — Бери уже, — Комаэда с улыбкой забирает свой выигрыш, благодарно кивая. — Я на кухню. — Кокичи разворачивается, замерев в дверном проёме. — А тебя я туда не пущу, пока не смоешь с себя этот смрад, вонючка! — и парень оставляет его на балконе одного, растворившись за дверью. Нагито тупит ещё несколько секунд, после чего обрывает свой сеанс балконной меланхолии и покидает „кабинет пиздостраданий“, как выражался Ома. Парень уходит в тускло освещённую спальню, присаживается на коленки и заглядывает под кровать, откуда выуживает коробку из-под обуви. Комаэда открывает крышку и аккуратно кладёт туда клубничный леденец. В коробке теснились всевозможные подарки Кокичи, а их было немало. Ома постоянно ему что-то преподносил, вот только, нарочно или нет, ни разу не подарил то, что нравилось бы Нагито. То ли он действительно никак не мог угадать, то ли дарил только то, что сам считал необходимым. А может, это какая-то особая шалость, понятная исключительно ему. Обёртки на странных языках, скомканные ярлыки, невкусные ядрёные конфеты, просрочка, помятые кислотные фантики, погнутые банки газировки, или даже разрисованный презерватив. Всё это — вещи некрасивые. Бесполезные. Комаэда такое не любит. Подарил бы ему кто-то другой — выбросил бы без раздумий (ведь не принимать подарок совсем Нагито считал дурным тоном). Комаэда не любил некрасивые вещи, но любил красивых людей. Он смотрит на распечатанную в каком-то мутном подвале фотографию, где изображены он и Кокичи. На ней Нагито улыбается, прикрыв глаза, русые локоны вьются вокруг лица, а Ома стоит рядом и с ухмылкой Сатаны строит ему рожки. Комаэда вкладывает фото назад в коробку и закрывает её. Нагито поднимается, отряхивает колени, гладит на себе крупную вязь свитера, и держит курс в ванную. Туда, куда его отправил он. Моется и, зная, что вряд ли сдержит слово, всё же обещает себе — и ему — бросить попытки раствориться в убийственных наслаждениях. Да и не приносят они никакого удовольствия, когда рядом есть то, от чего Комаэда зависим уже не первый год. То, что заставляет разлагаться изнутри с удвоенной силой, но зато дарит незабываемый экстаз одним своим появлением в поле зрения. То, от чего пьянеешь без вина; от чего Нагито неподдельно ведёт. И имя этому страшному веществу Кокичи Ома.