Азарт на двоих

— У меня не осталось карт. Киригири поглаживает указательным пальцем левой руки свои губы. Ждёт дальнейших действий. Пальцами правой же руки девушка постукивает по столу, напоминая, что выхода у противницы нет. Ледяное спокойствие мелькает в каждом жесте, вздохе и взгляде Кёко. Очередная победа не стирает с её лица скучающий вид. У Селестии пересыхает в горле. В руках красуются ещё три карты. В этот раз девушка была близка к победе. Она уже рисовала в голове картины, как победоносно возвращает себе нижнее бельё, а затем полностью одевается и не оставляет Кёко ни шанса. Слишком увлеклась. Сейчас же её обнажённые формы прикрывают только три жалкие карты. Она прижимает их к груди, пытаясь избавиться от напоминаний об ужасном позоре. Люденберг чувствует, как холодный взгляд чужих глаз сверлит её. Необходимо что-то ответить. Нужно держать планку и не пасть ещё ниже. Но, казалось бы, куда хуже? Прямо сейчас Селестия сидит совершенно нагая перед той, кого сама же пригласила "развлечься". Но ведь никто не предупреждал Селестию, что всё так обернётся. Она не планировала испытывать свою гордость на прочность. Ей просто хотелось обыграть Киригири, раздеть, а потом...Девушка ещё не определилась. Но она всего лишь семнадцатилетний подросток, рискующий провести взаперти всю оставшуюся жизнь или умереть уже завтра. Что если у неё больше никогда не будет возможности так проводить время? — Самое время сдаться, не думаешь? Кёко всё-таки заговорила. Жаль. Селестия уже успела поверить, что они просидят в тишине до утра, а затем разойдутся, будто ничего не было. Сейчас любой ответ на столь простой вопрос будет предсказуемым и только усилит давление безысходности. Селестия уже рассмотрела мольбу о пощаде и прочие отвратительные варианты исхода событий, которые потом будут являться ей в кошмарах до конца жизни. Подобное положение доказывает, что пребывание Люденберг во всём этом — ошибка. Киригири закидывает ногу на ногу. Ей некуда спешить. На часах всего десять вечера. Впереди целая ночь, чтобы превратить Абсолютного Азартного Игрока в Абсолютного Неврастеника. Целая ночь, чтобы опробовать предложение Селестии и действительно "развлечься". Кёко прекрасно видит, как у Люденберг нервно трясутся руки. Побледневшие пальцы жестоко сминают оставшиеся карты. Киригири пробегается глазами от тонких запястий и до обнажённых ключиц. Хрупкие плечи Селестии подрагивают, напоминая, что в комнате не так уж и жарко. Взгляд Абсолютного Детектива прогуливается по стройной шее. Сквозь прозрачную кожу просвечивают струйки вен, по которым прямо сейчас бежит стыд, смешиваясь с кровью. Селестия не теряет свою изящность даже после седьмого поражения. — Хочешь, чтобы я сняла с себя скальп? — Люденберг находит в себе силы, дабы заглянуть в чужие глаза. Сталкивается там с полным равнодушием, которое не разбавляет даже ожидание. Предсказуемо. Взгляд сиреневых глаз не знает пощады, поэтому обжигает своим безразличием. "Пустые" зрачки проходят Селестию насквозь и — будто случайно — касаются самой души, вызывая на теле девушки волну мурашек. Киригири отвечает молчанием. Намеренно разжигает в собеседнице злобу. Затянувшуюся тишину нарушает ход секундной стрелки. Он словно становится всё громче и быстрее. Настойчивее. Раздражает Селестию не меньше молчания Кёко. Ничего не происходит вот уже несколько минут. Всё здание за стенами этой мрачной комнатки давно уже спит. Никому не понадобилось бы заглядывать ночью в неприметную каморку на втором этаже, ведь так? Никому и в голову не придёт, что прямо сейчас одна из участниц убийственной игры загнала себя в тупик и ждёт помощи от судьбы. Да и сама Селестия пожелала чего-то столь унизительного — спасения с помощью случайности — именно в эти минуты. Ничто иное не вынудило бы её мечтать о том, что неожиданность разорвёт эту безвыходность. Неожиданность, которая явно не случится. Гнетущая тишина вызывает у Селестии шум в ушах. Молчание собеседницы вынуждает девушку прислушиваться к своему бешеному стуку сердца, который обогнал уже даже торопливый ход секундной стрелки. Кажется, ритмичное биение долетает и до ушей Кёко, мотивируя её не торопиться с ответом. Тело Люденберг почти лишилось спасительного тепла. Обнажённая кожа начинает мёрзнуть, подрагивая чуть заметнее. Селестия только сейчас поняла, что в помещении довольно прохладно. Даже холодно. А под взором ледяных глаз становится только хуже. Чужой взгляд стесняет и пробирается под кожу. Попадает в кровь, а затем жадно впивается в остатки тепла, забирая их как признак своей победы. Селестия вздрагивает. Девушке уже начинает казаться, что хладнокровие Киригири перемещается внутри её хрупкого тела, намеренно задевая тонкие сосуды и пощипывая струны нервной системы. Это, конечно же, побочный эффект поражения. Один лишь риск проигрыша уже пропускает в сознание нездоровые мысли и панику. Ах, а если же поражение совершенно точно настигло(с Люденберг это было впервые, поверьте), то сознание позволяет себе унизиться до самого конца, рождая галлюцинации и фальшивые ощущения. — Я могу предложить тебе менее жестокий способ оплаты своего проигрыша, — Киригири разминает спину, наполняя комнату звонким хрустом. Слишком резкое прерывание длительного молчания немного пугает Селестию. Та вздрагивает. Со стороны это выглядит наигранно, ведь тело слишком сильно подскакивает, но всё в этом движении естественно. Люденберг не знает, стоит ли ей отвечать на столь волнующее предложение. А если отвечать, то что? И нужно ли попытаться хотя бы изобразить получение удовольствия от такого расклада? Можно ухмыльнуться, показав заинтригованность, а затем потребовать продолжения. Девушка могла бы просто приподнять бровь, намекая, что ждёт следующей реплики. Все варианты кажутся сложными для исполнения, поэтому вместо вопросительного хмыканья с губ Селестии срывается нервное хихиканье. Это должно было смутить Кёко или хотя бы заставить позабыть о своих планах, ведь можно неплохо пострадать, затягивая игру. Но в лице девушка не меняется. Всё то же сухое безразличие во взгляде корябает чужую душу. Такая реакция — если говорить честно, то никакая вовсе — вынуждает Селестию начинать разочаровываться в своём не очень удачном ответе. Киригири будто бы намеренно выдерживает паузу, чтобы оценить чужое волнение. Это должно было помочь ей определиться, стоит ли озвучивать свою "идею расплаты". Резкое поведение Селестии её удовлетворяет, даже чуть цепляет душу, рождая искру интереса, готовую сразу же погаснуть. — Ты могла бы отплатить мне телом, — Кёко кладёт голову на сложенные перед лицом ладони, уничтожая часть расстояния между "должницей" и собой, а затем принимается с большим усердием разглядывать Селестию, которая ещё явно не поняла всю суть предложения. — Что скажешь? Люденберг не сразу краснеет от подступающего к лицу гнева. Она какое-то время пытается переварить всё сказанное, чтобы избавиться от чувства открытого унижения. Не получается. Тогда девушка принимается переспрашивать саму себя, ведь ей могло просто показаться, тем более в таком-то состоянии. Но в комнате будто всё ещё витает послевкусие чужого вопроса. Душит и прижимает к уровню пола, превращая поражение во что-то более мерзкое и постыдное. Позор смешивается со злобой и сочится из каждой поры Селестии. Ей неприятно даже дышать, зная как низко её только что опустили. Спокойствие Киригири только подогревает гнев Селестии. Агрессия заполняет тело девушки, готовясь вырваться наружу. Разум пьянеет от злости, а потому голову перестают посещать здравые мысли. Сознание рождает идею всеми возможными способами избавиться от правды, дабы избежать ещё более низкой расплаты. Селестия готова пойти на риск. Она готова опрокинуть стол, не волнуясь о том, что всё здание услышит, следом измельчить карты, ведь они не принесли удачи, а затем уничтожить Киригири, подчищая так последнюю деталь, способную заставить справедливость свершиться. Девушка ледяной хваткой вцепилась бы в горло Кёко, с каждой секундой сдавливая всё сильнее. И чужое хладнокровие пропадёт в тот же миг. Зрачки Киригири оживут, и в них заблестит страх. Он смотивирует Селестию действовать дальше, лишит ненужной жалости, а потом она ногой надавит на грудь жертвы, толкая на пол вместе со стулом. И Кёко не сможет даже кричать, пока на её теле каблуком будут ставить ссадины и ушибы. Она будет сдавленно хрипеть, когда левой рукой Люденберг дёрнет за распущенные волосы, вызывая волну боли. Ах, а потом она изуродует ей лицо до неузнаваемости. И пока та будет сплёвывать кровь, Селестия разможжит чужую голову стулом. "Но что потом?" Потом она заснёт, а уже утром её найдут обнажённой и в запёкшейся крови, спящей прямо на трупе. Комната эта станет эшафотом для них двоих сразу, а игра в карты без справедливости — своеобразной плотской утехой. Селестию не устраивает такой выход, ведь собственная смерть ничем не радует. Да и где-то на кромке сознания откликается желание не давать отказа, а пользоваться моментом. Не этого ли она хотела? Подобные мысли гневают только сильнее, прорывая желание молчать. — Ты в своём уме?! — Селестия вскакивает и хватает свою брошенную на пол одежду, чтобы прикрыться. — Я никогда не буду спать с тобой! Чёртова...чёртова извращенка! Просто заплачу, когда выберемся. Злоба кипит в Люденберг, и девушке приходится с нервными рывками натягивать рубашку, чтобы не расхаживать по коридору голышом. Спешка в её движениях вынуждена, ведь ещё пара секунд и насилия не избежать. Больше всего Селестию злит тот факт, что Кёко без особого интереса наблюдает за всей этой волной вспыльчивости. Её не веселит столь бурная реакция. Будь Селес на месте девушки, давно бы уже заходилась в приступе смеха. Удивления тоже нет, будто ничего необычного не произошло. Нет даже намёка на огорчение, ведь ей только что резко отказали, нагрубив при этом. Совсем ничего. Киригири просто с непоколебимым спокойствием изучает глазами остатки прежней наготы, словно запоминает то, что Селестия постарается забыть. — И забудь о сегодняшнем дне... — Люденберг мешкает у самого выхода, начиная оправдываться, чтобы не выглядеть так, будто вынуждена была поджать хвост и сбежать. Хотя так и есть. Она просто не признает. — Я ошиблась. Дверь с пронзительным скрипом закрывается, освобождая Селестию от тяжести чужого взгляда. Девушка крепче прижимает к груди гору из одежды и торопится скрыться. *** Селес только сейчас начинает понимать, что в её комнате всегда было слишком тихо. Секундная стрелка, кажется, всё с большим трудом делает каждый свой круг, пропуская сначала одну минуту, а затем и все пять. За стеной никто не всхлипывает и не кричит, разбуженный очередным кошмаром. Даже вода из крана в уборной перестала капать. Как бы Селестия ни возилась, матрас упорно не желал скрипеть. Хотя только вчера каждая пружина стремилась вонзиться в спину, обдавая тело вибрирующей энергией, при этом издавая металлические стоны. Сегодня будто всё намеренно оставляет Люденберг наедине со своими мыслями. А они охотно пользуются шансом: сначала заполняют разум, затем проникают и в комнату. Тишина только оставляет больше пространства для неприятных размышлений, склоняет к анализу каждого своего слова, сказанного минутами ранее. Киригири всё ещё с застывшим выражением безразличия сидит в за столом? Или, быть может, она уже двигается в сторону своей комнаты? А что, если спит? Неужели она может спокойно спать, когда так жестоко унизила человека? А почему, собственно, Селестию должны мучать эти вопросы? Она не может ответить даже на это. Селес бросает взгляд на стул, удерживающий на себе гору одежды, которую одним резким движением бросили на спинку. Сегодня времени на аккуратность не было, а потому рубашка мнётся, одним из рукавов касаясь пола. Завтра она будет смотреться на девушке так, будто ночью её бросали о стены или, того хуже, спали в ней. Нет ничего более постыдного. Если, конечно, "завтра" наступит, ведь мысли Люденберг вполне могут уничтожить её изнутри, а к утру от девушки останется только безумная гримасса на лице и сумасшествие в глазах. Ночная рубашка бережно окутывает бледное тело, оберегая Селестию от лишних воспоминаний. Прозрачная ткань не способна стать прочным щитом, но так чувство обнажённости почти исчезает. Почти. Но не целиком. Поэтому Ясухиро натягивает одеяло до самого подбородка, переворачивается на бок и прижимает колени к груди. Кокон обволакивает худое тело, создавая плотный слой из защиты. Люденберг становится чуть легче: никто больше не увидит её нагой. Даже перед камерой обнажаться теперь боязно. Даже перед самой собой. Селестия вдруг осознаёт, что это вовсе не страх. Далеко не он. Это отвращение. Отвращение к своим наивности и самомнению. К самой себе. Ну и, конечно же, стыд. Им пропиталось всё сознание, а затем и тело. Из каждой поры сочилось напоминание о том, что девушка совершила непростительный просчёт. С таким же сильным стыдом ей предстоит взглянуть завтра на Киригири. Быть может, отвращение к её персоне не продержится так долго, чтобы Селестия могла спокойно прикрываться именно им, избегая двойного позора. Но это вряд ли. Голову начинают посещать всё более глупые идеи: одна безумнее другой. Кажется, ещё вчера Люденберг запрещала думать себе о чём-то настолько грязном, как убийство кого-то из своих "сокамерников". Сегодня фильтр, регулирующий мысли, сломался, поэтому самым простым и гарантированно успешным путём смывания с себя слоёв позора становится прямое уничтожение всех напоминаний о случившемся. Кёко — главное напоминание. Она буквально одним своим существованием будет расцарапывать заживающие раны, полученные путём позора и стыда. И рано или поздно все вокруг заметят, как Киригири осквернила Селес; все заметят, как Ясухиро боится каждого шага, каждого слова Кёко. И, конечно же, волна осуждения накроет только Люденберг, потому что всегда так случается; потому что Киригири вызывает подозрение, но она же не будет выглядеть пленником собственного стыда (ах, точно, она его даже не испытает), а критикуют именно тех, кто проявляет слабость. В общем, убить Кёко следовало как можно быстрее. А следом себя. Или даже не стараться, свести к минимуму аккуратность, чтобы казнили её мгновенно. Так никто не успеет даже задуматься о мотивах или скрытых целях. Все будут презирать Люденберг за испачканные кровью руки, а не за порочность. "Порочность?" Селестия не замечает, как сама роет себе яму. Её передёргивает. С какой стати она, вообще, называет себя порочной? Ничего ведь не было. Обнажённый вид не делает человека грязным, так? Люденберг довольно здраво мыслит, пусть даже её душит вес собственного стыда. Все аргументы логичны. И самое главное: она ещё тогда, в этой чёртовой комнате, поставила точку и не стала продолжать бессмысленную игру. Но подсознание держит в себе немного другой ответ, который готов растоптать все аргументы Селестии в эту же секунду. И время приходит. Ответ сам находит себя. "Насколько всё-таки серьёзна была Кёко?" За эту мысль Селестия хочет отвесить себе звонкую пощёчину. Это первое, что приходит в голову, когда девушка пытается отвлечься от надоедливых укоров совести, сплетающихся в петлю. Первое и самое отвратительное, что может сейчас интересовать. А всё-таки...такая сдержанная и холодная девушка, награждающая всё живое безразличием, вдруг предлагает что-то столь грязное и резкое. Если Киригири просто жестоко пошутила, то у неё получилось добиться своего: на лице убегающей Ясухиро читалось не только возмущение, но и смущение. Такие шутки свойственны кому угодно, но только не Кёко. Конечно, всегда может быть так, что это просто истинное лицо человека или что-то типа альтер эго. Но если девушка не шутила, то... "То что?" Это в целом не должно волновать Селес, ибо сейчас есть проблемы намного важнее(например, страх, стыд и отвращение к ситуации). Так правильно было бы считать. Но если разум Люденберг задавался таким вопросом, то, естественно, рассуждать о здравых вещах сейчас не самое подходящее время. Эта вязкая грязь со скоростью света распространялась по сознанию девушки, запрещая сопротивляться. Вскоре желание давать отпор едким мыслям совсем покидает голову Селестии. Ну, а что с того? В мире царит свобода мысли. Что бы там люди себе не представляли, в жизнь им это воплощать не столь важно и нужно. Поэтому девушка может смело вообразить любой исход сегодняшнего вечера, не боясь, что кто-то узнает. Это, конечно, исключительно доза успокоения, которая усыпляет доверие. Больше Люденберг волновал стыд перед самой собой, а не что-то иное. И именно подобного типа убеждения донельзя правильно влияли на разум девушки. Семнадцать лет — нормальный возраст, чтобы представить, как ты спишь с кем-то по случайному стечению обстоятельств. Спишь по обоюдному согласию. Спишь с симпатичной девушкой. На этом сознание делает акцент, но тут же спотыкается. Вообще-то, нет разницы, с кем ты там занимаешься сексом в мыслях. Это здоровая реакция организма на пубертатный период. Все ведь так хоть раз делали! Мелочи! Факт того, что у Селестии такое впервые, девушка мастерски избегала. Может, это просто небольшое опоздание? Влияние ситуации, желаний и прочей ерунды. Такое реально. Все ведь начинают с чего-то. Сегодня Киригири, завтра Макото... Тут Люденберг себя одёргивает. Можно сказать, не сама это делает, а, скорее, давится мыслями. Разум отторгает зарождавшиеся фантазии с Наеги. Да и в целом фантазии с кем-то таким. Но это явно ошибка. Просто Селестия слишком спешит, нельзя же так быстро перестраивать свои же желания. "А какого было бы, будь это всё реально?" Селестия ещё пытается делать вид, что это всё нормально, пока в её голову стучатся всё более грязные мысли. Она оправдывает каждую скользкую пошлость, оживающую в её фантазиях. Покрывает и делает поблажки всему тому, что пару минут назад держалось под десятками замков. Кажется, ещё немного и девушка забудет, о чём думать нормально, а о чём — нет. Она позволяет себе чересчур много. По крайней мере, раньше такого не было. Но это не тормозит, а только топит в вопросах и показывает Селес нечто новое. Огонь любопытства. То, чего раньше не должно было быть. Сейчас же это уже что-то отдалённое от "а что было бы?..". Люденберг уже ответила на свои вопросы, но исключительно на кромке сознания; так, чтобы не задеть и не оттолкнуть саму себя. Но удовольствие не посещает девушку, ведь вместе с грязной похабщиной по разуму разливается неприятная горечь от принятия факта, что всё это могло быть, но уже упущено. Селестия уже не слушала писк своей стыдящейся всего совести, так как всему было придумано грандиозное оправдание: кто знает, сколько ещё им осталость гнить в этой без пары минут тюрьме. Уже завтра убить могут её, а она столько ещё не успела сделать. Не успела обеспечить себе достойное существование, не успела влюбиться, не успела разделить с кем-то моральную близость и...физическую. Кажется, это было последней каплей. Это подталкивало к серьёзным шагам и решениям. К тому же, как ещё юной деве развлекать и расслаблять себя в этом поганом месте? Всё валится из рук, когда каждый день тебе грозит смерть. Каждую секунду. Даже сейчас, выйди Люденберг из комнаты, за дверью мог притаиться её будущий палач. Да, не самое подходящее время думать о таком, но с каждой секундой эта отговорка становилась всё убедительнее. И вот девушка уже уверена в том, что просто хочет попробовать всё, пока есть возможность. Хотя, будем честны, Ясухиро желает исключительно переспать с Киригири и идёт на поводу у своих желаний ещё с самого вечера, когда искала причины заманить Кёко на игру. Селестия вскакивает с постели и решительно двигается в сторону выхода из комнаты. *** Полы в коридоре жалят босые ноги Селестии. Каждое прикосновение к ним отдавалось приступом мурашек. И кажется, паркет не должен быть таким холодным и скользким. Но так только кажется. Люденберг ещё ни разу не выскакивала из своей комнаты такой взъерошенной и спешащей. Да и в целом девушке ещё никогда не выдавался шанс бродить ночью по коридорам общежития. Но всё бывает впервые, ведь так? Селестия пару раз поскальзывается, тихо ойкает и делает небольшие паузы, чтобы отдышаться. Ей кажется, что вот-вот вся её решимость выветрится, а чувство стыда накроет с новой силой. Это подгоняло и пугало. Но — будто бы на зло — сегодня было как-то чересчур темно. Тьма ненасытно пожирала каждый угол, каждую стену и, естественно, каждую табличку, указывающую на обитателей комнат. Кажется, девушка уже и дорогу к своей двери потеряла... "Чёрт, а если не туда постучусь?" Сейчас это волновало Селес больше всего. Именно это, а не возможность наткнуться на убийцу или, наоборот, быть по ошибке признанной за убийцу. Бродить по тёмному и холодному коридору в одной только ночнушке — так себе перспектива. Поэтому Люденберг почти наощупь находит нужную табличку и готовит себя к самому безумному решению в своей жизни: к попытке провести ночь с Киригири. Вы можете не верить, но всю суть происходящего девушка осознавать начинает только в эту секунду. Сейчас становится страшно, хотя сомнения должны были настигнуть Селестию намного раньше. Намного раньше она должна была принять факт того, что за этой дверью её ждёт ни Макото, ни Бьякуя и даже ни Асахина. За этой дверью спит Киригири Кёко. Та, кто сохраняет хладнокровие с самого рождения. Та, кто снизошла до такой грязной шутки...А это была шутка? Селестия ведь даже не была уверена в своей правоте. Она буквально собиралась просто так вломиться и потребовать невозможного. Самонадеянно... И ведь Кёко могла просто не открыть. Да, она же в целях личной безопасности не станет даже подходить к двери! Не вынудит Селестию краснеть и вытягивать из себя слова. Просто даст возможность уйти и поберечь себя от большого позора. Это было бы милосердно. Но этого ли хочет Селестия?.. Ответа нет. Действительно нет. Она его ещё не придумала. Не разобралась в себе, чтобы достойно взвесить свою страсть и стыд. Но думать некогда. Это за Селес решает здравомыслие, потому что стоять так дальше и ждать неожиданного стечения обстоятельств — слишком неразумно. Да и шаг назад делать поздно, ибо замучает совесть. Постучать теперь дело принципа. И Люденберг трижды тихо стучит, чертыхаясь, потому что даже от лёгкого шороха эхо просыпается и разносит любую весть за считанные секунды. Теперь уже кажется, что все студенты слышали этот короткий стук, а сейчас просто ждут дальнейших ходов, чтобы вдоволь насладиться и только потом начать презирать. Проходит не более десяти секунд, но ощущается это, естественно, как минут двадцать или даже целая вечность. Каждое лишнее мгновение приближает Селестию к мысли, что всё это напрасно. Девушка шугается своего чересчур громкого дыхания, принимая его за шорох по ту сторону двери. Чем больше Люденберг пугается, тем тяжелее становится стоять и смиренно ждать какого-то исхода. С каждой новой секундой становиться только...волнительнее? Определённо, ведь у неё медленно начинают мёрзнуть руки, а в желудке что-то недовольно ворочается. И, конечно же, Селестия всё ещё уверяет себя, что поступает верно, что бояться нечего. Как же... Пока Ясухиро занята своими мыслями, она забывает о самом главном: продолжать прислушиваться. И это становится полноценной ошибкой, которая в дальнейшем заставит девушку лишиться всей своей уверенности, потому что за дверью действительно слышатся шаги. Ну, будем честны, Люденберг не слышит ровным счётом ничего, ибо думать, что закончится всё происходящее просто ужасно, намного интереснее. Она не слышит, как кто-то неспешными шагами направляется к двери. И любой другой (более внимательный в стрессовых ситуациях) человек давно понял бы, что появившиеся звуки намекают о скором и вынужденном диалоге с хозяйкой комнаты. Но Селестия сегодня даёт слабину, что, к слову, очень чуждо Абсолютному Азартному Игроку. Она никогда не позволяла волнению встать за штурвал в её организме. Но иногда случаются исключения. Селестию заталкивают обратно в душную реальность, когда дверь комнаты Киригири осторожно приоткрывается, выпуская наружу тонкую ниточку света. — Что-то хотела? Люденберг только сейчас понимает, что она совершенно не готова к диалогу. Её пронзает насквозь чужая ледяная прямота, которая граничит с раздражённостью. Или так только кажется...Но это становится не так важно как полное бездействие Люденберг. Кёко с непониманием смотрит ей в глаза. Да как смотрит, боже! Это может звучать преувеличенно, но в те несколько минут Селес читала в чужих глазах именно нежелание понимать. Киригири жгла её своим равнодушием, показывающим всё обилие отрицательной настроенности на диалог. И пусть даже Люденберг себе выдумала всю эту сталь в глазах девушки напротив, ноги всё равно дёрнулись и стали непослушными. Руки тоже не остались стоять в стороне: пальцы забегали, сминая ночнушку. И что-то очень неприятно начало дрожать уже внутри, где-то в области рёбер. Потому мозг девушки заполняется стыдом и нерешительностью, словно резко приливает кровь и отнимает возможность быть человеком. — Пустишь? — она не замечает, как из горла вырывается требовательный вопрос. Он почти дотягивает до уровня безразличия Киригири, потому Селестия старается не меняться в лице, а даже наоборот: пытается сохранять сдержанность. Сдержанность... Пока Люденберг мысленно пробует это слово на вкус, перед глазами всё начинает постепенно плыть. Лицо Кёко смазывается и сливается с мраком, властвующим повсюду. В ушах вместо сердцебиения слышится стук здравомыслия, которое из последних сил пытается дать о себе знать, вытащить девушку из этого порыва легкомыслия. Конечно, уже поздно делать шаг назад, но руки всё равно тянутся к краям ночнушки, чтобы весь свой страх показать через нервозные движения, подёргивания и сминания. Девушки молчат. Одна пытается придать своему виду чуть больше спокойствия, чтобы не выглядеть шокированной от своих же идей. Другая взвешивает свои риски и настойчиво просит себя не совершать опрометчивых решений. Но обе находятся в плену собственных желаний и надежд. И это решает многое. Как раз, наверное, необходимость провести своеобразный "эксперимент" играет самую важную роль. Настойчивая пульсация бегущей строки "это может быть последняя возможность" всё-таки становится последней каплей. Киригири молча открывает дверь шире, пригласительным кивком указывая внутрь, а Селестия позволяет себе опуститься в эту пропасть. И обе уже знают, чем это кончится. *** Кёко делает вид, что ничего особенного не случилось: к ней ночью не пришла Селестия в одной рубашке, их не сковывает стеснение и непонимание, никакой игры не было. Это, конечно, злит Люденберг. Она видит, как Киригири чисто формально относится к этой встрече, и уже сомневается, что ей позволят задержаться тут более пару минут. И злоба на такое равнодушное отношение начинает управлять девушкой, прибавляя немного настойчивости. Киригири усаживается на заправленную кровать, не проронив ни слова, пока Селестия возвращает себе привычную власть над обстоятельствами. Стены чужой комнаты действуют на неё пьяняще: расслабляют и усыпляют голос разума. Люденберг забывает о попытках вернуться назад и бежать от собственных желаний. Сейчас она хочет рассказать о них ещё и Кёко. Хочет закричать об этом, уже гордясь своими надеждами и планами, своими желаниями. — Я пришла отдать долг. Это вырывается само, но именно из-за неожиданности сказанное приобретает лукавую интонацию, оплетая непонимающую (только на вид) Кёко. Селес не успевает удивиться, ведь она довольна своими словами, но зато у неё получается вовремя сощурить глаза и проницательно улыбнуться. Это должно было оказать эффект напористости. После такого Кёко не имела возможности отнекиваться. Она и не собиралась. Киригири только ждёт подходящего момента, чтобы сделать шаг навстречу, подрезая чужую уверенность. И тогда-то всё будет развиваться само собой, соблюдая каноны предположений Кёко. Исход этот очевиден, но добиваться его будет Селестия. Как ни странно, она должна саму же себя загнать в ловушку. Хотя какая это уже ловушка? У девушки на лице написано, что она желает этого сладкого плена. Селестию возмущает неизменное равнодушие Кёко. Оно только тормозит её и ставит под сомнения все планы, которые только сейчас начали плодиться. Девушка делает пару уверенных шагов к чужой кровати, чтобы быть ближе к ледяному взгляду. Молчание хозяйки комнаты было не менее ледяным. Оно не выдавало никаких эмоций: ни согласия, ни непонимания, ни недовольства. Ничего... — Наградишь ты меня сегодня ответом или нет? — Селес наклоняется к самому лицу Киригири. Так близко, что чувствует её дыхание на своём лице: спокойное и ровное. Это даже слишком для данной ситуации. Именно поэтому Люденберг не дожидается ответа. Именно поэтому она решает встряхнуть Кёко. Девушка резким движением валит её на кровать. Получается скомкано и чересчур быстро. Чужое тело под Селестией встречает острыми костями, упирающимися в самые беззащитные места. В этот момент спусковой крючок отпускается. Комнату обволакивает туман из неопределённости и душная спешка, которая отражалась в глазах обеих девушек. Селестия чувствует, как чужая грудь вздымается с какой-то особенной тяжестью. И этот совершенно стандартный жест рушит на своём пути все барьеры, проникая девушке под одежду, а затем и под кожу. Люденберг будоражит чужое дыхание. Оно то учащается, намекая о придавленности сверху, то становится спокойным. Последний вариант особенно нравится Селестии. Её охватывает безумие, когда Киригири возвращает себе непоколебимость даже в такой щекотливой ситуации. Это заставляет кровь Люденберг вскипать, быстрее скользить по организму, вызывая неистовый жар, который рвался наружу. Селестию так сводит с ума одно лишь наличие мирно лежащей под ней Кёко, что ей самой уже кажется, что она постепенно плавится, стекает тёплым ручейком на грудную клетку Киригири, обволакивая. Нет, это даже не ручей. Это грязная жижа, состоящая исключительно из похоти и жажды. Киригири прекрасно понимает, что вот-вот станет тут жертвой чужого безумия. И она жаждет этого, а потому пускает сигнальный огонь: — Долго ты будешь мучать нас двоих? И Селестия моментально улавливает в вопросе немую просьбу. Даже не просьбу, а приказ, требующий беспрекословного выполнения. И Люденберг забывает про свой стыд. Он спадает с неё душной одеждой, сковывающей и так чересчур долго. Селес забывает своё имя и каждую убедительную отговорку. Забывает про страх и собственные цели. Она помнит только то, какой приятной была отдача от соприкосновения с грудью Киригири, поднимающейся вверх с особой напористостью. Кёко не делает больше ничего, а просто наблюдает. Наблюдает и наслаждается. Девушка уже достаточно постаралась, чтобы смотивировать Люденберг. Теперь черёд забываться. Это она и делает: прикрывает глаза и расслабляется. Киригири чувствует, как её пожирают нетерпеливым взглядом, но предпринимать что-то первой — сбавить спесь Селестии. А потому бездействие у Кёко получается лучше всего. И это оказывается верным решением. Когда нам разрешают всё и сразу, мы теряемся в своих желаниях, наслаивающихся друг на друга. В таком положении оказалась Люденберг. Жадным взглядом оббегая чужое тело, девушка потеряла суть своих желаний. Остро хотелось всего и как можно скорее, но линия старта расплывалась только сильнее. В ушах уже не стучало сердце, а что-то шумело и настойчиво пыталось оглушить, словно тысяча голосов перешли на шёпот и одновременно заговорили. Каждый диктовал свои правила. Слушать всех — чистое безумие. Время не стало ждать Ясухиро и даже как будто ускорило ход. А две девушки всё так и лежали в полной темноте под звуки тяжёлого дыхания. Руки Селестии медленно начали затекать, напоминая о затянувшемся бездействии. Боль в мышцах не поспособствовала отрезвлению мыслей, но подтолкнула Люденберг к необходимому решению: некуда больше тянуть. И с этого момента жизнь за пределами комнаты вымерла. Все резко исчезли и даже следов за собой не оставили. Мир прекратил существовать, а Селестия поцеловала Киригири. Всё вышло довольно странно и неудобно. Поцелуй в такой позе создавал множество дискомфорта, но это, конечно же, сильно в мысли девушек не врезалось. Губы у Кёко были сухими и слегка потрескавшимися. Они словно никогда не ведали ласк: двигались в такт самим себе и избегали податливости в ответ на чужую нежность. Но Селестия отмечала всё это лишь из интереса. Ей было, признаться, всё равно. Она не ждала страсти в ответ, а просто искала наслаждения. Каким бы ужасным ни был этот поцелуй, он Селестии нравился. Она настойчиво вжималась в чужие губы, пытаясь хотя бы на пару секунд, но склонить Киригири к эмоциям. Кусала, а следом зализывала укусы. Слизывала с чужих губ остатки помады. Врывалась языком в рот Кёко, обшаривая там каждый угол. Селестия успела даже прогуляться по чужой десне. Следует отметить, что язык Киригири мастерски избегал соприкосновений с Селестией. Это всё начинало походить на театр одного актёра. Без отдачи пыл Люденберг выветривался, не находя нужного применения. И страсть постепенно начала уступать желанию прочувствовать на себе чужие эмоции. И вот уже напыщенное "всё равно" теряет вес Поэтому девушка резко отстранилась: — Как это всё понимать? Рассчитывать на ответ самонадеянно. Рассчитывать на моментальный ответ — слишком самонадеянно. Кёко молчит. В теле Селестии что-то искрится и ускоряется, находясь в ожидании. И девушке уже начинает казаться, что чужое молчание заводит её больше любых слов. Тишина снова наполняет комнату, прогоняя прочь тяжёлое дыхание и аромат страсти. Молчание пропитывает тела девушек, сковывает их. И вот уже по венам Селестии течёт напряжение. Опутывает сердце и сдавливает с такой силой, что дышать полной грудью не получается. Ждать тоже не получается. Люденберг уже готова вернуться на пару секунд назад, когда у неё хотя бы была возможность впиваться в чужие губы, владеть чужим телом. И в голове болезненно принимается пульсировать нудное сожаление. Оно ест разум изнутри, возвращая в состояние неопределённости и постоянных сомнений. Именно сейчас Люденберг в шаге от измены своим же желаниям. Каждая новая мысль лишь провокатор, приближающий девушку к отступлению. И оно правда было бы неизбежно. Было бы... Но ситуация меняется. Резко и кардинально. Магия вседозволенности возвращается, когда Киригири слегка шевелит правой рукой. Сначала разминает, водя ладонью по постели. Но через пару секунд осторожно прикасается к бёдрам Селестии. Просто бережно кладёт руку на прозрачную ночнушку и замирает. А вместе с ней замирает Люденберг. Боится дышать и даже моргать, чтобы случайное прикосновение не оборвалось. Кёко добавляет вторую руку. Селестия чувствует, как чужие ладони прожигают её ночнушку, добираясь до кожи. Чувствует, как тело плавится и обнажается до самых костей. Безобидное прикосновение создаёт пламя, пожирающее Люденберг. У неё загораются не только бёдра, но и шея, кончики пальцев, уши, щёки. Всё полыхает. Пульсирует и жжётся. А это только стартовый отсчёт, растянувшийся на необычайно долгое время. Селес ждёт следующего хода. Кёко ждёт пика чужих эмоций. Обе ждут подходящего момента, чтобы сделать шаг вперёд. И это могло бы превратиться в мучительно долгое испытание, но как бы не так... Киригири принимается поглаживать чужие бёдра большими пальцами. Плавно и нежно водит по тонкой белой ткани, накаляя тело Ясухиро до предела. И это срабатывает. У Селестии начинают подрагивать ноги, дёргаясь от каждого нового движения. В животе закручивается клубок из резкого спазма, опускающегося к тазу, а там растекающегося в виде тёплой волны. Кёко словно слышит чужое тело. И меняет пряник на кнут: резко сжимает бёдра Люденберг. Впивается в них до боли в пальцах, царапая ногтями, скрытыми под перчатками. Тогда же комнату посещает первый рваный вздох. Он комом встаёт в горле Селестии, а затем вырывается без какого-либо предупреждения. Эхом разлетается по пространству, ударяясь о стены. Стоящая в помещении тишина только добавляет гуляющему по комнате вздоху звонкости. Ясухиро, быть может, должна была смутиться и прикусить язык, но ей так даже больше нравится. Она видит, как Кёко берёт паузу, чтобы дослушать первый намёк на поощрение. И, чёрт возьми, уже начинает казаться, будто на полном равнодушия лице зарождаются первые лучи удовольствия. Конечно, это даже не означает, что оно теперь стало взаимным, но почему бы не обрадовать себя надеждой? Со всем этим ожиданием и долгой паузой Селестия уже успевает забыть о силе влияния чужих прикосновений над своим телом. Вспоминается всё мгновенно, когда Киригири начинает водить руками по ногам Люденберг, а потом — мать вашу! — плавно забирается под ночную рубашку. Чужие пальцы ловко бегают по коже, слегка щекоча. И вся эта игра в аккуратность вызывает у Ясухиро мандраж. У неё словно отнимаются ноги, а затем попадают в плен судороги. По телу одна за другой пробегает дрожь, придающая редким движениям особенную резкость. Селестия чувствует, как руки Кёко плавно поднимаются выше, не забывая об осторожных ласках. Но Люденберг чувствует кое-что ещё. Шершавое и неестественное. И тут девушку осеняет! "Чёрт, ну конечно, куда же без изъянов!" — Перчатки, — Селес старается придать голосу максимально требовательную интонацию, но выходит больше как капризная просьба маленькой девочки. — Сними перчатки. Киригири моментально впадает в ступор. Её руки слишком резко тормозят, а затем и вовсе соскальзывают обратно — спускаются к оголённым коленям Люденберг. Это здоровски рушит всю сформировавшуюся атмосферу, и ноющее чувство внутри девушки затихает. Чужое бездействие разочаровывает, снова пробуждая смесь из недовольства и разочарования. А Кёко думает. Думает о чём-то так усердно и напряжённо, что её маска совершенного контроля эмоций покрывается трещинами. На лице девушки проступают сомнения. Брови то сводятся к переносице, предсказывая отрицательную реакцию на просьбу, то взмывают вверх, словно говорят о просветлении в мыслях. Немая сцена длится довольно долго. Так кажется Селестии, потому что она уже высчитывает время, оставшееся до подъёма. В коридоре стоит глубокая ночь, но девушка уверена, что ещё одна минута, и на телевизоре точно появится морда Монокумы, которая незамедлительно велит встречать новый день. В настоящем же, не искажённым ещё Люденберг, немного перевалило за полночь. Этого хватило бы, чтобы не только закончить начатое, но и дать Кёко подумать трижды над интимным вопросом — снятие перчаток. И достаточно было бы просто взглянуть на часы, успокоив себя, но Селестия слишком занята мучительным ожиданием. Проходит ни одна минута, когда Киригири шумно выдыхает, а затем в молчании принимается стягивать перчатки. В её движениях присутствует некая скованность, затягивающая процесс обнажения. А это был именно он. Селестия видела и ощущала, как с этими перчатками вот-вот падёт прочная стена, возведённая ради защиты от внешнего мира. Кёко обнажала душу. Под перчатками скрывались не только кисти рук, но и невообразимое количество интимности, делающей Киригири уязвимой. Селестия боится опускать взгляд на чужие руки. Ждёт одобрения или даже позволения в глазах девушки напротив. И получает его. Взор Кёко смягчается, а затем она отводит глаза в сторону, словно говоря "не тяни, вперёд". И Ясухиро послушно принимается изучать чужие кисти. Тыльные стороны ладоней, вдоль и поперёк покрытые шрамами, должны были ужаснуть. Ну или хотя бы вызвать чувство жалости к человеку, вынужденному бежать от лишних осуждения и неприязни. Так, вероятно, думала Киригири. Люденберг видит в шрамах нечто иное. Они — свежая кожа, обросшая рану. Они — не только живая память о прошлом, но и доказательство того, что всё и всегда затягивается, медленно уступает место новому, а потом остаётся лишь в виде размытого пятна на конве настоящего. Селестия верила, что шрамы должны выступать исключительно в роли серьёзного урока от судьбы. Их отсутствие делает тебя везучим, но их наличие не превращает тебя в прокаженного. С этими мыслями девушка нежно берёт в руки чужую ладонь, забывая о животном желании поглощать и получать своё. Она бережно оглаживает тыльную сторону, а следом принимается её целовать. Медленно, задерживаясь на коже после каждого нового прикосновения. Селестия не поднимает глаз, но ощущает на себе полный удивления взгляд Кёко. Пальцы Киригири еле заметно подрагивают, но движения эти столь произвольны, что их вполне можно списать на нервные импульсы, посылаемые мозгом в случайный момент времени. Ясухиро решает обмануть себя, но не давить на Кёко. А затем всё кардинально меняется. Страсть из всепоглощающей и нетерпеливой превращается в неторопливую, в тягучую и сладкую. Кёко приподнимается, устраивает Селестию у себя на коленях и прижимает ближе. В этот раз поцелуй получается действительно чувственным. Киригири больше не смахивает на безвольную куклу. Девушка сначала нежно касается чужих губ, не пытаясь продлевать это прикосновение. И эта провокация прекрасно срабатывает: Ясухиро первой сдаётся. С силой хватается за щёки девушки напротив и целует, целует, целует... Левая рука Кёко поглаживает растрёпанные волосы Люденберг, а правая — спускается по чужой шее. Селестия не закрывает глаз во время поцелуя, но это почти ничего не меняет: взгляд отказывается фокусироваться и расплывается, смешивая фигуру, сидящую рядом, с кроватью, обоями. Язык Киригири просто прогуливается по десне, а кажется, что забирается глубже, в душу, и там резкими движениями задевает податливые струны удовольствия. Ясухиро мычит в губы Кёко. По её коже ощутимо бегут мурашки, когда девушка опускается к чужой талии, задевая рукой плечо своей "соучастницы". Селестия хочет назвать это одним большим преступлением, в котором она сама играет роль подельницы, одурманенной страстью испытать на себе чувство эйфории. Все мошенники, убийцы и воры испытывают данное ощущение, совершая что-то грязное и аморальное. Люденберг, конечно, опытный игрок в азартные игры, а потому не менее опытный шулер. Умение переманивать удачу на свою сторону и благосклонность карт обещают победу, однако козыри в рукаве не позволят этой победе случайно ускользнуть. Нет, Селестия не всегда мухлевала, но делала это аккуратно и всегда успешно. Делает ли её это преступницей? Девушка такой себя никогда не считала. Но сейчас, готовая обнажиться перед Киригири...Сейчас Ясухиро готова счесть себя настоящей грешницей. Секс, конечно, всегда будет естественным процессом, но воспаленный разум Люденберг, находящийся под влиянием ловких рук Кёко, не желает даже думать о подобном. В эти минуты любое удовольствие является таковым лишь из-за сладостного вкуса запретного плода. Но Селестия готова отведать это плод. С губ девушки срывается тихий стон, когда Кёко, оборвав поцелуй, принимается ласкать чужую грудь. Селестия прижимает Киригири ближе к себе, а затем растекается под натиском нежных прикосновений. Под ночной рубашкой не оказывается бюстгалтера (что совсем не должно удивлять: спать в них — сплошной дискомфорт), поэтому руки Кёко прожигают кожу, рождают некий электрический заряд, отправляющийся прямо к сердцу. По телу Селестии пробегает волна дрожи. Сначала затихает, а потом повторяется, когда Киригири как бы случайно задевает бусины сосков девушки. Вместе с дрожью на свет появляется ещё пара стонов, но теперь уже длинных и хриплых. Кёко, не меняя положения, припадает губами к шее Ясухиро. Целует аккуратно, словно боясь оставить лишние следы. Меняет губы на язык. Увлажняет им кожу девушки, рисуя какой-то неразборчивый узор. Селес уже начинает хватать ртом воздух, сбиваясь со счётов своих рваных вздохов, когда вдруг Киригири впивается зубами в бледную шею. Кусает болезненно, слегка оттягивая кожу. И тут Люденберг словно начинает задыхаться. Сначала она шипит от боли, боясь вскрикивать, а затем ощущает, как узел в желудке завязывается туже, спускаясь к паху. И неприятное чувство уступает дорогу жгучему спазму, оплетающему всю нижнюю часть тела. Селестия готова скулить, когда Киригири повторяет свой укус. А после Кёко резко отстраняется, удивляя. — Подними руки, — в голосе сквозит ледяная требовательность, и Селестия беспрекословно выполняет приказ. Киригири аккуратно и медленно стягивает с Ясухиро ночнушку. У Селес немеют конечности. Кончики пальцев приятно покалывает от нетерпения. Тело сковывает дрожь, подгоняющая движения Кёко. Люденберг разрывается где-то на границе между страхом разрушить всё одним неуместным вздохом и всепоглощающим волнением, с каждой секундой пожирающим разум сильнее и сильнее. Киригири стягивает одежду с Селестии так медленно, что девушка уже готова умолять действовать чуть быстрее. И вот ночнушка уже в руках у Кёко. Уголки губ Кёко бегут вверх, когда Люденберг дрожащими руками принимается расстёгивать чужую рубашку. Пуговицы не поддавались, мастерски увиливая от подрагивающих пальцев. Терпение не сразу заканчивается. Проходит секунд тридцать безуспешной возни с рубашкой, а затем Селестия сдаётся и резкими движениями запускает руки под одежду Киригири. Кёко не издаёт ни звука, лишь едва заметно вздрагивает от прикосновений ледяных пальцев. Ночная рубаха Ясухиро благополучно летит на пол. Может, позже Люденберг пожалеет о такой неаккуратности, но сейчас она полностью во власти Киригири. Девушка не медлит: ловкие пальцы пробегаются по плечам и груди, лаская каждую клеточку чужого тела. А затем у Селестии выбивают весь воздух из лёгких, резким движением припадая губами к одному из сосков. Люденберг царапает ногтями живот Кёко, но всё-таки сдаётся, и по комнате пробегается громкий стон. Затем ещё и ещё. Язык Кёко довольно долго мог бы скользить по коже Люденберг. Зубы продолжали бы покусывать горошины сосков. Губы ласково целовали грудь. А Селестия не свыклась бы с водопадом чувств, рвавшихся наружу, и продолжила бы дрожать в чужих руках. Но всё снова меняется. Считанная секунда, и вот уже Ясухиро лежит на кровати, ощущая нависающее над собой тело. Чужое колено упирается точно в промежность (а в горле Селестии бушует свежая волна стонов). Кёко переключается с груди на живот, проводя языком влажную дорожку до самого пупка. У Люденберг перехватывает дыхание, когда чужие руки перемещаются на её бёдра и принимаются сжимать их. Пальцы девушки хаотично мечутся по постели, сминая аккуратно застеленную простыню. Возбуждение не просто до краёв заполняло тело. Оно рвалось наружу, ему не хватало места. И вот уже Селестия чувствует, как удовольствие превращается в осязаемую боль, сковывающую конечности. А потому девушка впивается руками в постельное бельё, царапает кожу головы Кёко и, кажется, вот-вот уже закричит. Когда Киригири покрывает поцелуями внутреннюю сторону бёдер Ясухиро, становится понятно, что это только самое начало; что кровь, приливающая к паху, способна пульсировать сильнее. Когда же пальцы Кёко принимаются гладить Люденберг через бельё, как бы случайно задевая края ткани, с уст девушки срывается не то скулёж, не то писк. Но этого оказывается достаточно, чтобы достичь того самого "последнего рубежа", чтобы Киригири сдалась. Сдалась и издала тихий полурык. Этот звук будто проник Селестии под кожу, попал в кровь и разлетелся по телу почти мгновенно. Люденберг осталась где-то там, в недалёком прошлом, когда Кёко дала слабину. Девушка прокручивала тихий полустон в сознании снова и снова, пока звук стал совсем нечётким, а затем и вовсе рассыпался на бессвязные куски. А Кёко аккуратно поддевает край белья Селестии. Проскальзывает пальцами под ткань и принимается поглаживать нежную кожу. Круговыми движениями девушка спускается всё ниже, с каждым разом замедляясь больше и больше. Трепет Ясухиро нарастал вслед за новым шагом Киригири. Люденберг прикрывает глаза, а под закрытыми веками бегут картинки сцен в сотню раз извращённее. Сознание уже почти ощущает чужие пальцы в себе, а потому покалывания в пояснице значительно увеличиваются. Спазм спускается от таза к ногам, как бы связывая их незримой верёвкой, обездвиживая. Селестия слишком занята собственными ощущениями ("этого я так желала?"), что удовольствие размывает все прикосновения, а потому Кёко успевает спуститься к половым губам, нежно их обводя. И всё действительно преображалось в акт нежности и плавности, поглощающий Селестию. Она забыла о своих оправданиях, целях и страхах. Сейчас была только Кёко и тянущее чувство в области таза. Только тонкие пальцы, которые любили её больше всего на свете. Пальцы у Кёко словно знают тело Люденберг лучше хозяйки. Они — даже с какой-то удивительной точностью — находят самые чувствительные места. Пользуются этим, дразнят и ласкают. Много ласкают. Селестию буквально заставляют терять рассудок. От каждого нового прикосновения тело пробивает судорога намного сильнее прошлой. От каждого нового движения в поясницу впивается тысяча игл. Когда Киригири постепенно меняет темп, Селестии хочется ёрзать по кровати. Она уже готова змеёй извиваться, отвечая на ласку чужих рук. Тело становится каким-то скользким, липнет к простыне. И от Люденберг исходит ощутимый жар. В комнате слишком душно, тесно, а девушка...Девушка чувствует, как плавится; как уже даже каждая мысль раскалена до предела. И это пламя давит, сминает под себя всё вокруг. У Селестии кружится голова. Она слышит, как в ушах бешено бьётся сердце, словно стараясь подстраиваться в такт движениям Кёко. Мысли и чувства перемешиваются, стекаются в бесформенную лужицу. В кипящую лужицу. И контроль над действиями полноценно исчезает. Люденберг не помнит, как часто с её уст слетало тихое "Кёко..". Не помнит, как все барьеры разрушились, а с губ безостановочно стали сочиться стоны. Они обретали форму, щекотали Кёко и бережно обволакивали комнату. Из громких и сладостных превратились в приглушённые, даже хриплые. И это словно мотивирует Киригири: её пальцы проникают всё глубже, подчиняют всё сильнее и доставляют местами болезненное удовольствие. Кёко гладит бледную кожу чужих бёдер. Оставляет на них мокрые поцелуи, изредка царапая зубами. А ещё она тяжело дышит, словно даже задыхается. Её дыхание Селестия не только слышит, но и чувствует на себе. Чувствует, как каждый выдох оставляет быстро исчезающий след. И всё это так...Так интимно. Лично. Тесно. Будто они сейчас перешагнули какую-то черту, чётко определяющую их статус. И случилось это только сейчас. Не когда с Селестии стянули одежду, и даже не когда Кёко стала с ней одним целым. Настоящая близость впервые маякнула пару секунд назад, когда Киригири принялась зацеловывать дрожащие ноги Ясухиро; когда Люденберг вдруг поймала себя на том, что пытается дышать в унисон с Кёко. И примерно тогда же Селестия задумывается, что с этого момента что-то непрменно должно измениться; что они останутся тут вдвоём до самого утра: заснут помятыми и разгорячёнными, а потом проснутся так, будто всё произошедшее — обыденно, теперь обыденно. Когда Селес закатывает глаза от наслаждения, насаживаясь на пальцы Кёко, она чувствует, как её до краёв заполняет желание получить максимум. Максимум от Абсолютного детектива. Её губы, её ласковые обращения, её наготу — определённо всё! А Кёко улыбается. Она голодным взглядом впивается в плоть Селестии, в её движения и — что самое важное — в её лицо. Смотрит и получает от этого невообразимое наслаждение. Ей хочется выжечь на веках полный желаний взгляд, налитые кровью губы и пунцовое, влажное от испарины лицо, чтобы потом, закрывая глаза, вновь видеть, проживать, чувствовать. Сегодня Киригири чувствует себя живой, что даже странно. Если для Селестии мир за пределами комнаты давно перестал существовать, то Кёко открыла свой маленький мирок, в котором их трое: две девушки и страсть. — Не хочешь что-нибудь сказать? — получается чересчур заносчиво, словно Киригири смеётся над Селестией, но, признаться, она ждала, очень ждала, что ей ответят положительно и даже наградят парой-тройкой развязных фраз. Под ласкающим взглядом чужих глаз Люденберг сильнее вязнет в дезориентированности, и вот уже слова Кёко искажаются, теряют изначальный смысл, а затем и вовсе превращаются в бессвязные звуки. — М-м-м...Киригири, будь ты проклята, — но она всё-таки отвечает. Голос у неё дрожит, а слова режутся по слогам короткими стонами. И, может быть, она сама не слышит собственных слов из-за невыносимо громкого стука сердца где-то в ушах. Киригири это только раззадоривает, поэтому она не скупится на поцелуй. У Селестии губы влажные и горячие. Они почти не двигаются, а только слегка приоткрываются время от времени, но Кёко этого достаточно. Она выдыхает девушке в губы, прогуливается по ним языком и с силой прикусывает. Быть может, от очередного укуса у Селестии лопнула губа — она не помнит. Помнит только, как Киригири проникла в грудную клетку, в душу и обдала новой порцией жара. У Люденберг какой-то просящей болью заныло сердце. Каждый удар стал отдаваться во всех конечностях, доносился до разума. И тогда жалящее покалывание стало нарастать всё быстрее. Когда Селестия с протяжным стоном вздрогнула под давлением беспощадного пламени в паху, по телу разлилось теперь уже расслабляющее тепло. Люденберг вряд ли вспомнит, как оставила пару царапин на теле Киригири, как ноги прострелила сильная судорога. Но вот саму Кёко...её она не забудет никогда: её прикосновения, её чувства и её тело совсем рядом. Удовольствие ускользнуло, не попрощавшись. Сразу после него появилось безумное чувство усталости. Да такое сильное, что даже дышать стало тяжело. Даже просто быть. И Селестия растеклась по кровати, прикрывая глаза. А Кёко улыбается. Слабо, но с нескрываемым удовольствием. "Получилось" *** В зале суда стоит гробовая тишина, пока Селестия не заходится в приступе нездорового смеха. За неё проголосовали, надо же! Её — саму Люденберг — обыграли! "Во второй раз" Присутствующие снова делятся на два лагеря: одни сдерживают панику и проглатывают слёзы, а другие презирают. Но есть ещё человек, не причисляющий себя ни к кому. Она стоит с нечитаемым лицом и просто ждёт конца, ждёт своего хода. Кёко. — Я надеюсь, что в небытие буду проживать ту ночь бесконечное количество раз, — Селестия наклоняется к самому уху Кёко, а потом аккуратно опускает в карман девушки ключ. — Это моё "спасибо". Селестия Люденберг становится прошлым, говоря себе: "Я была Гомером; скоро стану Никем, как Улисс; скоро стану всеми людьми — умру"*