***
В столицу прусс, вопреки первоначальному своему горячему желанию, все же не решился заходить. Боялся увидеть ее в таком же удручающем состоянии, как Берлин. Он попросил Ивана остановиться в пригороде. Немцы сдавали эти городки и поселки без боя, здесь не было разрушений. Жизнь в них казалась такой же мирной и спокойной, какой была и до войны. Какой была бы, если бы войны не было. Россия и Пруссия шли по аллее над взморьем. Справа был крутой обрыв, и там внизу медленно что-то шептала ледяным голосом Балтика. Светлогорск. Гилберт попробовал на вкус это слово, и ему стало еще горше на душе. Пруссия все еще существовал, как государство, а русские уже начали все переименовывать на свой лад. — И что же тебе не нравится? — с хитринкой спросил вдруг Иван. Гилберт вздрогнул, испугавшись, что морозный колдун Россия умеет читать мысли, а прусс узнал об этом только сейчас. Но затем успокоился — скорее всего он сам назвал вслух это слово, и даже не заметил. Россия продолжил, как ни в чем не бывало с наигранной обидкой: — Я постарался дать своим новым городам красивые названия. Светлогорск, если тебе интересно, это — светлые горы. Сразу лето вспоминается, солнце. Как будто твое «Раушен» было лучше. Прусс окинул взглядом домики на берегу, вспоминая тенистые улочки, особнячки утопающие в объятиях высоких деревьев весной, взглянул на беспросветно-серое небо. Лето, оно, наступит, конечно. И будут эти самые россиянские светлые горы, но уже без него. — Раушен — значит «шуршащий». Иван, шедший немного впереди, обернулся. Не ожидал никаких комментариев от молчавшего до этого мига Пруссии. — И что же, по-твоему, тут шуршит? — спросил русский со снисходительной полуулыбкой, подаренной смертнику. — Все шуршит, — задумчиво ответил Гилберт. — листва шуршит, песок и камни у моря. — У вас весь язык шуршащий. Нет, все же Светлогорск красивее звучит, — не согласился русский. — А рядом теперь еще и Янтарный, тоже поэтичное название, и Балтийск — в честь моря, конечно. Там я планирую разместить военную базу… Россия увлекся своими планами на новую территорию, рассказывая скорее самому себе, чем обреченному через два дня на гибель Пруссии. Да тот его и не слушал, весь отдался родному воздуху и ауре своего места, что стали для него теперь вдруг такими тяжелыми. Тот день кончился внезапно, будто оборвался. Снова пошел скверный холодный дождь, привычный для европейской зимы. Русский и прусс вернулись в небольшой немецкий особняк, на берегу озера, в котором расположились по прибытию.***
Второй день Пруссия посвятил все тем же блужданиям по городу, не замечая ни солнца, ни дождя. На закате он добрел до старой кирхи, покурил на пороге, вспоминая, как прежде был таким религиозным, что мог часы напролет проводить в молитве. А сейчас раздумывал, что он скажет теперь Господу и имеет ли хоть какое-то право вообще переступать обитель благодати своими сапогами, так долго ступавшими по головам и трупам. «Гот мит унц». Это фраза была выбита готическим шрифтом на ремне, который прусс до сих пор носил, который и сейчас был на его черном кителе под шинелью. Гилберт снял фуражку уже лишенную всяких опознавательных знаков и все-таки зашел в кирху. Он приблизился к открытому алтарю и рухнул на каменные плиты, раскинув руки. Так прусс пролежал без движения долгие часы, всем существом внемля тяжелым, словно гробовая плита, звукам божественной музыки, пытаясь просочиться сквозь пол ледяным дождем или развеяться по обители, как дым от потухшей лампады. «Орга́н звучит, но ведь никто на нем не играет… в кирхе я один. Или два последних дня пролетели так быстро?» За окном закаркала ворона, прусс содрогнулся от холода, вскочил и понял, что еще жив. Падение в объятия небытия больше не приносили мистического блаженства. В смертельной усталости он поплелся к дому. Каждый шаг давался с трудом, как будто воздух застыл, словно ледяное стекло, заковал в себе звуки и свет. Но это впечатление разбили звуки музыки, тоже не веселой, отдаленно похожей на органную, но живой. Подойдя ближе Гилберт увидел, что Иван сидит на крыльце и играет на гармони, закрыв глаза и зажав в уголке губ потухшую папиросу. Прусс осторожно сошел с каменной дорожки, чтобы мягкая от дождя земля спрятала его шаги, и незаметно обойдя домик, устало опустился на лавку в темном внутреннем саду. Лунный свет прорвал облака. Тусклое, догорающее бледным пламенем светило. А Гилберт помнил другую луну: яркую, словно ясный взор на ткани темных и мягких, как соболиный мех, небес, в окружении вспышек комет. Ее лучи превращали шелковую траву в серебряный ковер, а ночной теплый ветер ласково путался в волосах. Пиво было бархатистым и черным, как смоль, а марципаны продавались в старинных деревянных коробочках и были самыми вкусными на свете. Над морем расцветали салюты, взмахивала холодной рукой прекрасная Балтика, бросала на берег соленые брызги и крупные золотинки янтаря. Все было еще впереди: жизнь, победа, величие. Как же Пруссия был счастлив тогда.***
На третий день погода устоялась. Было стабильно мутно и холодно, небеса отяжелели и полнились влагой, но дождь так и не пошел. На часах было 6.06, вечера, когда Гилберт после очередной прогулки по драгоценному Раушену подошел к озеру. Он взглянул на замершую водную гладь своего любимого водоема. «Озеро Штиле теперь называют Тихим. Скоро, наверно, и прекрасный Прегель переименуют в какую-нибудь «Калинку», — думал Пруссия уже почти равнодушно. — Как хорошо умереть дома». И тут вспомнил кое-что давно забытое. «На другом берегу Штиле растет пятисотлетняя липа. По старинной легенде нужно нашептать в ее дупло самое заветное желание и в этот колдовской миг никто не должен тебя видеть». Гилберт вздохнул и закатил глаза. «Великий Пруссия давно не верит в детские сказки». «Великий» Пруссия бежал по берегу озера Штиле в закатной дымке, потом крался по кустам, зацепляясь подолами распахнутой шинели, обжигаясь студеной водицей, когда перебирался через ручей. Он достиг дерева, огромного, как баобаб, выудил из кармана железный крест с черной эмалью, замешкался, огляделся и, убедившись, что свидетелей нет, положил дар в дупло. Затем прошептал в него: «Ихь вилль зайн». Третий день подходил к концу. Прусс планировал посвятить остаток своего последнего дня обыкновенному шатанию по окрестностям, а последние часы провести в кирхе. Но тут его окликнули: — Гилберт!***
Пока Россия приближался с другой стороны озера, Байльшмидт успел одновременно и печально подумать, что теперь его глупое желание, загаданное священной липе, точно не сбудется, и отстраненно удивиться, что Брагинский впервые за долгое-долгое время назвал его по имени. — Составить тебе компанию? — скорее утвердил, чем спросил Иван. И соизволил объяснить, глядя в растерянные рубиновые очи. — В такой день лучше не оставаться одному. Я понял это в революцию. Пруссия внимательно смотрел в глаза русского, пытаясь разглядеть там насмешку над побежденным и приговоренным врагом. Но увидел вдруг на самом дне сияющих фиолетовым льдом глаз неподдельное участие. «Снизошел до жалости. Обойдусь», — подумал Гилберт, но сам лишь пожал плечами, безразлично соглашаясь. Они допоздна неспешно прогуливались по брусчатке, которой были убраны гористые улочки Раушена, нигде подолгу не останавливаясь и не разговаривая. Брагинский все как-то нервно и часто курил, старался не смотреть на Пруссию, но все же бросал пытливые взгляды с огоньками в зрачках, будто бы хотел что-то сказать. И каждый раз лишь отворачивался, молчал и снова закуривал. «Будто это ему предстоит сегодня умереть, — думал Байльшмидт отстраненно. Он наоборот был вполне собрал и нордически спокоен. — Видно, на Брагинском сказывается опыт. А еще говорят, что это только в первый раз страшно развоплощаться». Вечерние сумерки спустились на городок, когда они вышли на широкую дорогу возле моря. Пруссия решал, стоит ли сейчас же броситься в студеные волны и, наконец, покончить разом со всем этим сумасшедшим домом. Или все-таки доползти к полуночи до кирхи, чтобы расстаться с жизнью там, но ему не суждено было умереть спокойно. Иван неожиданно сказал: — Я не разбивал твое сердце. И могу вернуть его тебе. Голос русского упал на несколько тонов, он почти беззвучно прошептал, подойдя ближе: — Ты знаешь, как это происходит. Гилберт почувствовал, что задыхается. Отвернулся к морю, расстегнул шинель, шквалистый ветер тут же подхватил полы. На бледном лице прусса заплясали тени от волн и сомнений, а глаза загорелись надеждой. Тут не было для него другого ответа. Ему на последнем рубеже предложили путь к спасению — он сможет жить, отдавшись добровольно… тому, кто добровольно примет этот дар. — Ихь вайс, — дрожаще прошептал Пруссия, забыв в этот момент перейти с мысленного немецкого на звучащий русский, забыв и даже испугаться тому, какие последствия это могло бы повлечь. Байльшмидт хотел добавить «Ихь бин берайт», но подтверждение словно застыло в горле, поэтому он только лишь коротко кивнул. Брагинский развернул его к себе и плотно захлопнул на пруссе старую шинель, потом зачем-то поправил ровнее его фуражку. Несколько мучительных секунд — только шум прибоя. Гилберт опасался, что Россия откажется, рассмеется, скажет, что «глупый фриц так хочет жить, что повелся на такую унизительную чушь». Равно Пруссия и боялся, что все это действительно не шутка. Что из этого хуже? В холодных глазах Ивана потусторонним фиолетовым светом зажглось что-то вечное и злое. — Пойдем, времени мало.***
Они быстро дошли до старого немецкого особнячка. Почти синхронно скинули шинели, положили на полку фуражки и сели друг перед другом, словно на каком-нибудь официальном совете. Всего пара отличий: сидели они на узкой металлической кровати и в полной темноте. Оцепенение разбил резкий звук — кукушка в старинных часах в соседней комнате оповестила одиннадцать часов вечера. Брагинский, считал напевы птицы, дождался последнего, и деловито занялся расстегиванием пуговиц кителя прусса, затем и его портупеи, как будто сегодня совершенно обычный день, и он занимается совершенно обыденным занятием. Пруссия не мешал и думал, что так намного правильнее и лучше: без всяких там ненужных драм. Но как только Брагинский стянул с его плеч рубашку, смелая рука русского дрогнула на бледной коже прусса. Прикосновения стали мягче и ласковее. Иван погладил Гилберта по щеке, приподнял за подбородок и поцеловал, не дав опомниться, сразу глубоко и страстно. Потом прервал поцелуй так же резко, как начал, посмотрел на Пруссию. Даже в темноте было видно, что глаза Байльшмидта потеряли алый оттенок, стали темными, винного цвета, из-за расширенных зрачков. Брагинский улыбнулся уголком рта чему-то неведомому. Через несколько минут внезапно осмелевший от тепла и ласки Гилберт уже сам горячо, взахлеб и взапой целовал губы русского и его все еще островатые после военного голода скулы. Но то, оказалось, был лишь отвлекающий маневр Брагинского, чтобы уложить разомлевшего Гилберта на лопатки. Иван снова отстранился, а Байльшмидт тяжело задышал, словно пару вечностей был лишен воздуха. — Все будет быстро, не волнуйсь. Все должно завершиться до полуночи, — хрипло произнес Иван, освободив себя и прусса от остатков одежды. Гилберт раздвинул ноги и обхватил русского за плечи, привлек его, статного, сильного и высокого, к своей горячей коже и вдруг поймал себя на мысли, что он не хочет, чтобы было быстро, что он готов умереть, если они опоздают к первым минутам первого дня весны. Только бы продлить эти прикосновения. Но ощущения вскоре кардинально изменились. — Фердамт, — приглушенно вырвалось у прусса. — Больно, да? — спросил Россия так, как спросил бы своего дражайшего беларуса, обеспокоено и с капелькой спрятанной нежности. Спросил Гилберта, будто своего. — Н-нет. — наврал прусс. На неродном языке врать выходило лучше. Иван, несмотря на свой же взволнованный тон, церемониться с Пруссией не собирался. — Прости, Гил. Медлить и давать привыкнуть не позволительно, — времени в обрез. Боль горячей волной разлилась по телу Гилберта, больнее всего ударила в сердце, когда он вновь услышал свое имя. Пруссия подумал, что они все же опоздали, и он умирает. Он бы очень хотел думать именно так, уже согласный на все, и безысходно понимал, что стучащую мышцу в груди рвет на части абсолютно из-за другого чувства. Брагинский целовал его размашисто, присваивая себе. Гилберт отвечал сначала сосредоточенно, как будто сдавал важнейший экзамен. Но он вскоре не смог уже контролировать свое тело. — Нох… бите… — совершенно забывшись, Гилберт полностью перешел на немецкий. Движения Ивана были точны и аккуратны, но прусс сам стремился навстречу, желая еще больше и ближе, все шире раздвигал ноги, с силой до боли целуя любовника и от захлестнувшего урагана смешанных чувств зажимая в кулаках пряди чуть вьющихся платиновых волос русского, оставляя на плечах следы от царапин, наливающихся красным и синим. — Нох анмаль… шнеллер, — все повторял безумный прусс и громко стонал в крепкой хватке объятий. — Тише, тише! Рядом прибалты. Все узнают… что ты… отдал себя мне, — прошептал русский прерывисто ему на ухо. Но сам только набрал еще большего темпу и силы, заставив Байльшмидта снова стонать в его губы. Заботился ли Россия о чести бывшего нациста? Вряд ли, не хотел лишних слухов о себе. В соцлагере такое не приветствовалось. Гилберт задержал дыхание, пропуская пару особенных болезненно-сладких стонов, а последний — не смог. Всё в мировой политике и истории оказалось не важно в остром и лишающем рассудка полете в бездну. Гилберт схватился за плечи Ивана, прильнул так тесно, что готов был раствориться в нем. Ровно полночь, зима сворачивала свои знамена. Он стал с русским неделимым целым. И это было так страшно, болезненно и ново, что было похоже на смерть, равно как и на возрождение. А после все воплощение заполнились до краев сладостным восторгом. Гилберт не сразу и заметил, что Брагинский спешно оделся и уже направлялся к двери. Что-то действительно навсегда изменилось, потому что пруссу вдруг захотелось остановить эту непонятную и далекую страну, попросить остаться. «Ведь он же сказал, что никто не должен оставаться в такой день один». Пруссия промолчал, озябнув и завернувшись в плед уже не надеясь на еще хотя бы малое к себе внимание. Но статный русский обернулся и просто, без единой эмоции, произнес: — Ты не умрешь. — Вас? — переспросил на одном вздохе уже не-Пруссия. Эти слова и ледяной голос возвращали его из запретных и безумно восхитительных небесных сфер на землю. Россия решил, что прусс не понял фразы на русском. Он нахмурился, переходя на такой ненавистный до сих пор немецкий: — Ду бист штирбст нихт меар, Пройсен. Штирбст нихт. Калининград.