Стук

Ошет курит, травит Пера этим дымом, намеренно вытравливая его, делая нахождение рядом с ним еще более отравляющим, чем есть на самом деле. Он сам не знает, чего сейчас хочет, в нем больше нет плана, только действия по ситуации и это его пугает, пугает странная пустота в голове. Молчание голоса Евронимуса в мозгу наводит на странную мысль, что он мог потерять его, свое второе «я», стал обычным гитаристом и странно-извращенным пареньком. Это из-за Пелле. Пер должен заплатить за это чувство утраты, вот только что взять с мертвого? Он не знал, но уверен, что найдет что соскоблить с его тела, выпотрошить его гнилье вонючим маревом, с влажным шлепком роняя на пол все, что есть в Пере, и он будет рыться в нем, пока не найдет то, что посчитает нужным, достойным его внимания, пачкая руки в слизи органах, в не переваренном ужине, в проглоченной крошке зубов от драк, он выпотрошит его, как рыбу. Но стоит Олину встать, организовывая свой побег со ступенек дома, как это неожиданно оскорбляет Ошета, оставляя его уязвимо слабым позади. Нет, этого он не допустит, он выпрыгивает резким броском вперед, с силой хватая Пера и втирая его в красное дерево стены, как втирают мазь в больное колено перед перепадом погоды, он давит его за плечо, горбясь раненным зверем, но не утратившим силы. – Я тебя еще не отпускал, ублюдок. – Сухим фактом шелестит ему хрипом голоса, отбрасывая недокуренную сигарету дымиться в сторону, теперь свободной рукой хватая его грубо за подбородок, размазывая пальцами подсохшую кровь на остром лице после драки, лишая возможности опустить голову и спрятать светлый взгляд за завесой сухих волос. Он не бьет его, но сжимает с такой силой, что острые костяшки белеют, впиваясь в тощую бледную кожу под одежной, он не бьет его, но мучает одним свои присутствием разьяренного и уставшего зверя, которого Пер сам вытянул из тьмы когда-то. Пусть пожинает плоды, пусть жрет их и блюет ими, пусть они вываливаются из его прогнившего желудка сквозь пищевод и голые кости, пусть падают на пол и растут под ним снова и снова, обрекая его на вечное страдание, окутывая его терновым пленом веток. – Домой бежишь? Думаешь, тебя там кто-то ждет? Такого психованного? – Он сыплет ворохом нервных вопросов, вместо Пера отвечая на все вопросы в своей голове его голосом ровное и уверенное «да» и это злит его еще больше, настолько, что он встряхивает Пера, как влажную тряпку от липкой и вонючей воды из ведра, брезгливо морща кончик носа. Он хочет ударить, но останавливает себя, отшатываясь неровным шагом от Олина в сторону, поднимая руки в каком-то жесте сдающегося или уже давно сдавшегося. Он не знает, только роняет себе под нос бессильное « к черту», возможно имея ввиду Пера или себя, он не уточняет, торопливо уходя в дом, только чтобы Пер его не догнал, только чтобы не чувствовать его взгляда меж лопаток, только чтобы не услышать его ровный, тихий голос, только чтобы не развернуться, замахиваясь кулаком в эти острые, бледные скулы. Этих «только чтобы не» в голове было много и Ошет не знал, какое из этих «только чтобы не» было ему важнее прочих. Дверь он не закрывает, оставляет ее нараспашку, на секунду замирая в переплетениях коридора, думая, куда ему сбежать, чтобы привести себя в порядок, чтобы дать темноте успокоить его, вернуть покой, снять эту истерическую нервозность. В кухне печатная машинка, тупой телевизор и старый обшарпанный диван, там можно прикинуться занятым. В его комнате дверь и гитара. Можно прикинуться занятым. Равноценный выбор и, он решает включить телевизор, бессильно рухнув на диван, вытягивая ноги по полу, облокачиваясь спиной об пыльную спинку дивана, зажимая в ладонях пульт с продавленными кнопками. Он знал, что сам их продавил, но все равно все валил на Пера. Не пристало ему признавать слабостей. Рябь на телевизоре и гул из него успокаивает. Какой-то паршивый ужастик, сюжет которого они оба знают наизусть и даже могут по ролям разыгрывать диалоги. В бессонные ночи здесь часто играют одни и те-же рифы, фильмы, звучат повторяющиеся песни и ноты, даже драки каждый раз одни и те-же. Все выучено с точностью до секунд. Из темноты тянутся ласковые руки. Чьи? Он не знает. Ошет прикрывает глаза, послушно подставляя лицо под ласковый мрак, который холодным касанием убирает нависшие на лицо волосы, заправляя их куда-то за уши, руки что-то шепчут ему своими движеньями, мягко проводя по губам и доверительно закрытым глазам. Как нежно. Почти по-позерски. Ну и ладно, главное, что никто этого не видит, как Ойстейн, на лад кота, жмурится и приподнимает подбородок, задерживая дыхание под мягкими руками темноты. Нежно. И так неправильно, так стыдно, так мерзко от собственного голода. Грязь. Половица у входа скрипит и руки пугливо прячутся в темноту, оставляя теперь его один на один с Пером. Досадно, ему бы еще хотелось поластиться к этим рукам, не видимым глазу. Вместо этого рядом с ним остается призрачный Пер, от которого несет гнилью и холодом, не приятным холодок, как зеркальце дантиста, прижимающееся к небу, как острое лезвие в темной подворотне, нависшее в ударе сверху. Ошет косит на него взгляд, ждет, когда тот уйдет, но вместо этого Олин остается рядом, почти просвечивая. Как призрак. Может, Пера здесь и правда нет, он остался там, где-то в прошлом за спиной? Это просто сон? Скорее всего, это не его Мертвец, к его Мертвецу хочется прицепиться репейником и следовать везде, видеть то, что видит он, слышать то, что слышит он. А от этого хочется отстраниться, заломать руки, вгрызться зверем в плечо и ощутить поддельную кровь. Есть ли вообще у этой Обманки кровь? Взгляд Ошета перестает прятаться, он только все больше и больше поворачивает голову в его сторону, пялясь, как в первый раз. Это не его Пер. Почему-то все внутри кричит об этом странным желанием уничтожить. А потом убежать. Ойстейн едва отшатывается, когда чужие руки тянутся к его лицу и даже кажется, что от них веет теплом, но вместе с тем колит холодом ожога. Здесь что-то не так. И эти попытки подмазаться, обманчиво аккуратно гладя его по волосам, и эти жалкие поглаживания по голове. Как собаку гладит. Нет, так не пойдет. Ошет ведет плечом, встряхивая головой, стараясь скинуть путы пальцев, как скидывают паразитов собаки с шерсти, недовольно скалясь. Так же и Ошет, скалится одним недоверчивым прищуром, одной ладонью сжимая запястье обманки, отодвигая от себя. Медленно, но с силой, не давая возразить. — Че за хуйню ты удумал? – В вопросе уже скользят не озвученные догадки, обвинительные и не в пользу «Пера», ногти впиваются дугами в чужую кожу и под ней мелко-мелко бежит кровь. Почти жалобно, на последнем издыхании. Нужно нападать. И он нападает, продолжая удерживать Олина, пальцами второй руки впиваясь ему в волосы на затылке, заставляя запрокинуть голову назад, сильным и беспощадным рывком, крепко путая пальцы в сухой, светлой соломе. Это расправа. Себя можно не сдерживать с Обманками, они не настоящие, они лишь отлично притворяются, но Ошета, демона, его не обмануть. — Какие-то твои очередные игры? – Гремит с усмешкой, огладив мелькнувшим в темноте оскалом зубов по горлу. – Расскажешь правила? – Ему не интересны правила, ему интересен только вкус чужой крови. Это то немногое, что нельзя подделать, кровь Пера он знает на зубок, а значит, нужно только укусить. Сильнее сжаться зубами, слизав запах леса с кожи, закушенной зубами в горячем рту, выжечь клыками свое клеймо, сильнее сжимая Пера, грубо вдавливая его в диван, подминая под себя, снова и снова кусая, оставляя багровые следы, обрамленные кружевом зубов. Жалко заляпать белую футболку «Пера» кровью, но это не мешает изучать, слизывая с бледной кожи выступившие капли. Его кожу было слишком легко прокусить. — Хватит. – «Пелле» подает голос, такой блеклый и неживой, что даже становится смешно от этой жалкой попытки возразить желанию Евронимуса. Это звучало как шелест соломы, сухой и отчасти дразнящий, просящий еще раз разворошить сено. — Или что? – Насмешкой хихикает Ошет, гадко натянув оскал задиры. Вся злость, жадность и похоть собираются концентратом в растянутых губах. Обманка затихает и сдаваясь, просто прикрывает глаза, безвольно обмякнув в его руках. Ошет поддается вперед и жмет его кожу на плече как ягоду, жадно сжимая тонкую кожуру, сглатывая брызнувший горький сок. Ни звука, только тихий стук чьих-то пальцев из темноты. По губам налетом собирается кровь «Пера» и этого мало, внизу живота болезненно горит, и этот пожар можно потушить только насилием. Звук пряжки звенит как упавшая на пол гильза, все уже решено, выстрел уже был, визг молнии, как жалобный крик, и тихое голодное рычание. Внутри тесно, до боли, до закатанных глаз, до обнаженных белков и все еще мало, мало, мало. Он держит костлявые плечи Обманки так сильно, что сводит пальцы, не давая тому вырваться и подняться, заявить хоть что-то. Все уже решено, выстрел уже был, только гильза катится по полу под каждый толчок, под каждый рваный вдох. Мертвец цепляется пальцами ему в волосы, старается отвернуть голову Евронимуса в сторону, чтобы тот не смотрел своим пожаром глаз, не выжигал его вместе с диваном и домом. А тот только смеется, впиваясь когтями пальцев в тощие бедра, жаля своими касаньями. Только пьяные звезды заглядывают в окна, только руки из темноты нервно трут друг друга, только гильза от пули катается мусором, только они вдвоем. Нет выхода, нет спасения, только кровь, похоть и влажно блестящий пот на лбу. Весь мир исчезает вокруг, стирается ластиком, превращаясь в кашу из грязных цветов, существует только эта комната, только тусклые глаза внизу и влажный звук кожи о кожу. Ошет тянет руки к горлу «Пера» и душит его, но какой смысл душить труп? Трупу не нужен воздух, трупу не больно, труп только смотрит влажными глазами с немым осуждением. — Протянешь до утра, Соти? – Гильза на полу замирает, под пальцами на чужом горле вязко и горячо, и эти глаза снизу выедают Ошета изнутри гниением жизни, «Пер» смотрит спокойно, но где-то там, на глубине глаз, виднеется странная, извращенная ласка, которая тянется костлявыми пальцами к щеке Ошета и смахивает кончиками пальцев нависшие темные волосы. – До утра, Соти. В комнате тихо, за окном городской квартиры слышится шум колес одной машины. Ошет прячет лицо в ладонях и тяжело выдыхает, болезненно жмуря глаза, наступая босыми носками на пол своего нового одинокого убежища, когда в его дверь раздается нервный, ритмичный и уверенный стук чужими руками. Чьи это руки?