Der Kuss

      Шелленберг был великолепным разведчиком, а в вопросах стратегии ему и вовсе не было равных, но было кое-что, что порой выдавало его истинные эмоции — язык тела…       Штирлиц всегда замечал на себе беглый взгляд, но никогда не подавал вида. Глаза шефа постоянно кружили по его лицу: от глаз к губам и наоборот; лишь изредка бегали куда-то вниз на его шею, плечи, грудь. Потом вновь поднимались ещё более жадные, чем до этого. В тот момент Штирлиц был готов поспорить, что шеф думает о чем угодно только не о работе. Но даже несмотря на свой плохо скрываемый, а может даже и вовсе не скрываемый интерес к подчиненному любую беседу бригадефюрер легко продолжал, даже если голодный взгляд все путешествовал по лицу собеседника.       Штирлицу удалось выделить несколько состояний, по которым он мог угадать настроение Шелленберга.       Первое — хорошее состояние: шеф улыбчив, дружелюбен и излишне тактилен. В этом состоянии Вальтер будто случайно старался всячески прикоснуться к штандартенфюреру. Именно в хорошем настроении он чаще, чем обычно, позволял себе взглянуть туда, куда порядочному человеку не следовало бы. Его ладонь обязательно окажется на плече или на галстуке Макса. Как Штирлиц, он старался не обращать внимания, но и не разрушать надежд шефа на более близкую связь, как Исаев — часто использовал его хорошее отношение в свою пользу.       Второе состояние — гнев. В этом случае Шелленберг походил на безжалостного хищника… Он чувствовал себя хозяином даже той ситуации, в которой, казалось бы, он безнадежно проиграл. Он становился более резким, серьезным, пристрастным, а может даже, как показалось Штирлицу, более страстным. Взгляд почти всегда был направлен прямиком в душу, улыбка сама собой исчезала с его лица, лишая его обворожительной белизны зубов, лоб слегка искажался хмурыми вмятинками. Еще немного и зрачки сузятся в кошачьи. Он старался доминировать, что, надо заметить у него неплохо получалось, уж в отношении Штирлица точно: он наступал, шаг за шагом на «противника», все ближе и ближе, а чем ближе, тем тише и убедительнее звучал его голос, неумолимо надвигающийся к ушам. Штирлиц поддавался — другого выхода не было — он пятился назад во избежание нежелательного тактильного контакта.       Иногда он нападал и по-другому: все также взглядом заставляя Штирлица затаить дыхание, ходил из стороны в сторону, кружился вокруг него, надеясь обвить его шею подобно ядовитому змею, но не подходил ближе. Хотя самое опасное в таком состоянии — вопросы, нескончаемо льющиеся из его ненасытных уст, неожиданные и удивительно хитрые, правильные ответы на которые порой найти очень трудно. Он копьями метал их в своего потенциального «противника», желая наконец расколоть его. Но здесь боевой опыт Исаева обычно не подводил.       Встревоженность — достаточно редкое для Шелленберга состояние в силу его профессионализма. Он становился удивительно молчаливым, робким, по-животному осторожным. Это обычно происходило в непредсказанных шефом ситуациях, когда выход из проблемы давался слишком сложно, когда выйти сухим из воды не получалось. Впрочем, это случалось крайне редко. Чаще он пребывал в таком состоянии перед основным своим соперником — Мюллером. Тот был более опытным, хитрым, даже коварным. У Мюллера была свобода и власть. Конечно, у Шелленберга тоже, но не в такой степени. Поэтому при встрече с ним он умело обретал некую фальшь: слишком выраженная натянутая улыбка, дипломатичное ведение светских бесед. Хотя, надо заметить, бригадефюрер предпочитал и вовсе не связываться с ним один на один.       Именно по настроению шефа Штирлиц понимал, в какую игру они будут играть и какая стратегия может быть выигрышной.       Правда, в последнее время шеф отстранился, охладел. Он осматривал Штирлица с гораздо более меньшем интересом, меньшей страстью. Взгляд опускался на губы реже, чем обычно. В нем больше не было такого огня, как раньше. Такое поведение можно было бы списать на, мягко говоря, не самое удачное положение на фронте и связать с проблемами на работе. Но все-таки интерес именно к делу не пропал, а вот к штандартенфюреру — пропал. Меньше улыбок, взглядов, прикосновений, светской болтовни — больше дела. Штирлиц из близкого приятеля, если не друга, превратился лишь в коллегу. Конечно, это его не обижало, по крайней мере он пытался себя в этом убедить. Но, по правде говоря, в глубине души что-то ныло. Может, эго, а может, несколько другие чувства… Но в любом случае он собирался выяснить, в чем же дело.                     Ему во что бы то ни стало нужно было получить выездные документы и немедленно…       Штирлиц быстро взбежал на порог особняка, где ему открыл дворецкий шефа, который проводил его в огромную гостиную. Там к нему навстречу вышел Шелленберг, оперативно предупрежденный своими слугами. Он спускался с парадной лестницы. Хмурый… Он уже понимал, что что-то случилось, раз к нему без приглашения наведался его подчиненный.       Вальтер не был особо уставшим, но выглядел неопрятно, что не было на него похоже. Штирлицу показалось, что пришел он очень невовремя — шеф в расстегнутой до груди, помятой рубашке, сверху — шелковый бардовый халат. Он спустился на порог гостиной. Теперь для зорких глаз Исаева было доступно гораздо больше интереснейших деталей: растрепанные волосы, частое, слишком горячее дыхание и непонятные следы на шее, что расцвели на светло-мраморной арийской коже алыми розами. Но бригадефюрера вовсе не украшали подобные букеты, Штирлиц привык видеть его нетронутым, неоскверненным чужими губами, таким непреступный… Почему он вообще об этом думает? Он здесь по делу. «Соберись, Максим», — сказал он сам себе и наконец понял, что так бесстыдно пялится на шею шефа уже очень долго, даже сам Шелленберг, заметив на себе любопытный взгляд, спрятал шею под небольшой мягкой ладонью. Сейчас шеф, стоя перед ним, ждал какого-то пояснения происходящего, но Штирлиц решил разрядить обстановку светским разговором:       — Как ваша жена, бригадефюрер? — этим вопросом Исаев собирался узнать, не жена ли оставила свои метки на шее шефа, на что он надеялся до последнего.       — Все в порядке, Штирлиц, — он привычно произнес его фамилию по слогам, — все также в отъезде, в безопасности.       «Значит кто-то другой», — он все еще надеялся выяснить происхождение данных следов.       — А почему вы интересуетесь? — бригадефюрер вопросительно вскинул бровь, но еще раз заметив пытливый взгляд Макса на своей шее, понял, к чему тот клонит. Судя по его слабой улыбке, ему это даже польстило, — А впрочем, не отвечайте. Лучше объясните, что случилось.       Исаев после отрезвляющего вопроса наконец вернулся в реальность. Теперь взгляд обоих был абсолютно серьезен. И Штирлиц рассказал…                     — Что ж, у вас есть перо? — держа в руках документ, Шелленберг стоял рядом со Штирлицем, его голос был немного взволнованным.       — Лучше, если вы напишите своим.       — Точно… — на лице проблеснула неловко-опечаленная улыбка, — Я еще не проснулся, — его ладонь оказалась на плече штандартенфюрера. Штирлицу это прикосновение показалось столь родным и привычным, ведь он, как ему самому казалось, не чувствовал на себе рук шефа.       Вальтер отошел в соседнюю комнату, где подписал для Макса нужную бумагу, и вернулся обратно.       — Прошу, — он протянул записку.       Штирлиц хотел было принять документ, но Шелленберг с классически хищной, но необычно легкой улыбкой отвел руку и ожидал ответную реакцию. Штирлицу показалось, что в тот момент у шефа промелькнул некий коварный план. Наконец шеф начал говорить:       — Понимаю, вы спешите, скорее даже мы спешим… Но не хотите мне составить ненадолго компанию? — почему-то улыбка все же скользнула с его лица, а взгляд рухнул на пол. Обычно так происходит ровно тогда, когда Шелленберг понимает гибельность своих новоиспеченных идей, — Мне бы хотелось с вами серьезно поговорить на очень важную тему.       — Эта тема важнее нашей миссии в Берне, бригадефюрер?       — Не уверен, но нам непременно нужно ее обсудить, — его голос становился все более робким.       «Тревожность», — понял Исаев.       Вальтер тяжко опустился в кресло, не полнимая глаз на собеседника.       — Что случилось? — подсознательно Штирлиц понимал, о чем будет предстоящий диалог.       — Присядьте, Штирлиц, — штандартенфюрер выполнил просьбу шефа и сел напротив, — Позвольте поговорить с вами «на ты».       Штирлиц молча кивнул.       — Макс, ты…- бригадефюрер не успел сказать и пол фразы, как его перебил шум на лестнице.       — Вальтер, — послышался из соседней комнаты мужской голос, — Где ты? — по ступеням спускался крупный молодой человек, надо сказать, достаточно симпатичный, классической арийской наружности.       «Кажется, адъютант». — заметил Штирлиц. Он выглядел комично: шелковый халат, скорее всего принадлежащий шефу, который соответственно был не по размеру, натянут на голое грубое тело. На лице юностью блистала улыбка. Но она исчезла ровно тогда, когда произошел зрительный контакт с штандартенфюрером. Юноша понял, что вышел невовремя и подвел своего «хозяина».       Шелленберг очень тяжело вздохнул — он определенно хотел оказаться скорее в руках душегуба Мюллера, чем в этой постыдной ситуации. Его состояние заметно усугубилось, и Штирлиц понял, какую роль играл адъютант шефа этой ночью…       Макс приподнялся с места, не спуская глаз со своего соперника. «Соперника?» — Штирлиц и сам не осознал, как случайно окрестил этого молодого человека своим конкурентом.       Вальтер вскочил вслед за ним, и выйдя на порог комнаты, приказным тоном сказал:       — Маркус, возвращайся в комнату, — штандартенфюрер не видел лица шефа, но был готов поспорить, что его взгляд был настолько зловещ и убедителен, что пробирал до дрожи.       Парень поднялся и исчез из поля зрения Исаева. Почему-то сейчас он чувствовал себя победителем. Хотя можно ли назваться победителем, если шеф всецело и полностью принадлежал этой ночью какому-то адъютанту? Почему он вообще об этом думает?       Бригадефюрер еще некоторое время постоял в дверном проеме и наконец повернулся к Штирлицу лицом, но глаз так и не поднял. Сейчас он был похож на провинившегося щенка, ожидающего предстоящего наказания. Таким Штирлиц его не видел никогда.       — Извини, Макс, это по работе, — Вальтер и сам понимал, что так глупо лгать бессмысленно.       — Зачем же вам, — штандартенфюрер тактично кашлянул, — тебе компания? Я вижу, ты и так не одинок.       Даже для Исаева это звучало издевательски подло, но некая ревность брала свое.       — Прошу, Штирлиц, не убивай меня моим же позором хотя бы из уважения к моей более высокой должности.       Макс старался держать себя руках, но не понятная ему самому обида рвалась наружу:       — Посмею предположить, что после этой ночи твой адъютант тоже повышен в звании.       Вальтер наконец поднял недоумевающий от такой дерзости взгляд. Штирлиц сразу почувствовал, что сделал что-то не так.       — Знаешь, — он начал расхаживать вокруг штандартенфюрера, — люди делятся на два типа: кто-то стреляет в упор, а кто-то лишь дразнится, — он многозначительно помолчал, — ты относишься к первому, — он остановился у правого плеча Штирлица и вновь иглой взгляда пронзил его, — и мне это нравится.       Ох, эта хищная улыбка, как же она нравилась Исаеву, было в ней что-то маняще-опасное и удушающе-притягательное. Спину свело от мельком пробежавших мурашек, одурманивающее ощущение чувство в груди заставляло продолжать атаку:       — А твой адъютант тоже относится к первому типу? Или же он вам не особо нравится?       — Брось это, Макс, — его голова вновь повисла, — Неужели мне нельзя расслабиться?       — Почему именно с ним?       — А с кем?       Штирлиц еле удержался, чтобы не сказать «со мной». Все-таки посчитал это слишком пошлым. В другой ситуации он бы ничего столь бесстыдного не сказал.       После долгого молчания собеседника Шелленберг продолжил:       — Ты бы отказался от моего предложения. Я в этом абсолютно уверен.       «Он понял, о чем я думал… Нужно быть осторожнее.»       — Ты прав, — соврал Исаев.       — В упор, Штирлиц… — прошептал шеф.       — Впрочем, не вижу смысла это обсуждать дальше. Что-то еще обсудить желаете?       — Да… — он вновь уселся в свое кресло и, немного помолчав, развеял тишину. — Ты мне нравишься, Макс, очень нравишься, во всех смысла: и как сотрудник, и как человек. Я знаю, что тебе известно о моих чувствах, но… Ты один из немногих людей, читать которых крайне трудно, порой, невозможно. Я не понимаю, что ты чувствуешь, не понимаю, как ты ко мне относишься. Полагаю, тебе абсолютно наплевать, но это лишь догадки.       По тону шефа штандартенфюрер предположил, что сейчас происходит не просто выяснение отношений, а скорее допрос. Штирлиц никогда не видел бригадефюрера в действии, поэтому и не мог подобрать верных ответов на его вопросы, возможно, их и вовсе не было. Он знал одно — нельзя проигрывать, так что решил пойти ва-банк:       — Снова в точку, — он лгал, но делал это до безумия искусно, — мне абсолютно без разницы, с кем ты прячешь себя между стен своего особняка, пытаясь уйти от своих личных проблем. Мне все равно, кто на ночь читает тебе Гете. Все, что меня интересует — это то, что вы мой руководитель и не более.       — Убил… — снова послышался шепот шефа. — Ну что ж, тогда на этом все, благодарю вас, — это слово он противно выделил, так что Штирлиц понял, что потерял единственную близость с шефом., — за искренность.       Исаеву показалось, что Вальтер дрожал: он впился телом в кресло, будто желал полностью в нем раствориться. Этот допрос он успешно пережил, а значит и победил в этой игре.       Но победителем он себя не считал. Он отчетливо почувствовал, как неожиданно хрупкая, поэтическая душа Вальтера разбилась о шипы его эго и ревности. Казалось, будто он виноват в том, что сломал тонкие крылья бабочки, без которых она просто погибнет. Ему хотелось извиниться, но отступать нельзя, даже некуда — уже слишком поздно что-то говорить, тем более он сказал уже достаточно.       Штирлиц подорвался с места и потихоньку направлялся к выходу. Шеф последовал за ним. Нестерпимая тишина до боли в груди сжимала сердце Исаева. Но долго страдать от этого ему не пришлось, бригадефюрер ее развеял очередным неожиданным вопросом:       — Вы ведь солгали? — снова лукавый взгляд, искусно хитрая улыбка — типичный Шелленберг — он вел себя будто ничего не случилось.       — Солгал. — с облегчением согласился Штирлиц. Он все-таки раскололся и ему стало лучше.       — Быстро вы сдались, Макс, — его победный тон голоса позволил осознать, что весь этот чувственно-эмоциональный театр был только для Исаева — он здесь был главным актером, а Шелленберг — режиссером этого спектакля. Вся эта игра была полностью под контролем бригадефюрера — Штирлица сломали и не моргнув глазом. Это был провал. Только сейчас Исаев понял, насколько опасен и непредсказуем Шелленберг, раз простой «пьесой» он может с легкостью распахнуть душу Макса. Если бы бригадефюрер не был так уверен в компетентности и верности своего сотрудника, Штирлиц уже был бы раскрыт. Вот это работа настоящего профессионала. — Вы предсказуемы, Штирлиц, впредь будьте осторожнее. Не сладко вам будет, если Мюллер до вас доберется.       — С каждой новой встречей с вами, вы открываетесь с другой стороны. Я восхищен.       — Спасибо. — характерная только ему пауза, — И все-таки скажите прямо, что вы чувствуете?       — Чувствую себя открытой книгой на вашем рабочем столе.       — Нет-нет, что вы чувствуете ко мне? Я хочу понять, есть ли смысл за вас бороться.       — Вам не за чем за меня бороться, я и так в вашем полном распоряжении.       У обоих сверкала улыбка на лице, а через мгновение Шелленберг залился мягким смехом:       — Какие же мы с вами идиоты, — он продолжал так легко смеяться, что Штирлиц к нему присоединился, — Ведем себя как дети. Простите меня за весь этот сюр, Штирлиц, но я должен был узнать правду.       — Я и сам сглупил, шеф, за что прошу меня простить.       — Не извиняйтесь, Штирлиц, я рад, что так или иначе вы все же признались.       Шелленберг остановился посреди входного коридора. Исаев последовал его примеру. Теперь они стояли друг напротив друга. Повисла уже раздражающая неловкая тишина. Они молча смотрели друг на друга. Это продолжалось бы еще некоторое время, но шеф сделал шаг вперед, еще один и еще, и уже был неприлично близко. В другой ситуации Штирлиц бы отступил назад, но не сейчас. Он понимал, к чему все идет.       Вальтер едва заметно провел кончиками пальцев по щеке Макса, создавая дорожку из мурашек от уха до уголка губ. Больше Исаев ничего не видел, только чувствовал, как мягкие губы Шелленберга коснулись его лица. Руки Макса сами собой легли на талию шефа и притянули ближе. Оба давно мечтали насладиться этим поцелуем. Штирлиц взял инициативу на себя, а Шелленберг и не сопротивлялся. Правда все, что он мог себе позволить — это лишь ласкать губы Вальтера своими в этом скорее не страстном, а романтическом поцелуе. В это мгновение он просто хотел в полном объеме насладиться бригадефюрером. Сейчас он мог сделать с шефом все, что угодно, ведь тот был полностью в его руках, буквально в его руках, но не посмел. Некоторое время они стояли, слитые в поцелуе, но разорвать этот союз взял на себя ответственность бригадефюрер:       — Вам пора, — он сказал это так твердо будто ничего и вовсе не было, — и спасибо, — он хлопнул ладонью Штирлица по плечу и отошел назад, утирая мокрые губы.       Штирлиц понял, что подобной связи больше никогда не будет — это небезопасно для них обоих.       Для них сегодняшнее событие стало последним спасением, островком света в этом беспроглядно темном мире. Этот поцелуй Штирлиц никогда не позволит себе забыть.       Теперь ему оставалось лишь выйти за порог этого дома и для них обоих вся это ситуация кончится. И вспоминать о ней они больше не будут.

***