Rain down on utopia.

Кана сидела на полу, прислонившись спиной к двери. Вино во рту горчило и казалось неимоверно кислым. В полумраке опустевшей гильдии ей не хватало сил на слезы, она лишь тупо уставилась в пустоту перед собой невидящим взглядом, и глотала осточертевший алкоголь. Здесь было холодно, промозгло и сыро, по крайней мере, ей так казалось, и по обнаженным плечам то и дело бегали мурашки. Губы бесшумно двигались, повторяя слова какой-то странной песни, где она ее слышала, уже и не помнит, вот только от этих слов так и веяло северными ветрами и шумом прибоя, разбивающегося о черные скалы – берег безжизненный и пустой, хранящий лишь останки кораблей и кости, выбеленные солеными волнами. Кана не могла слышать рваное лихорадочное дыхание того, кто лежал за этой дверью, борясь за свою жизнь из последних сил. Свет фонаря проникал сквозь окно в коридоре лазарета и падал на ее лицо, осунувшееся и побледневшее из-за вот таких вот ночей без сна и с бутылкой наедине, неприятно резал уставшие глаза и пересохшие губы. Она безразлично смотрела на свои длинные пальцы, вспоминая, насколько больше чужая ладонь ее собственной. Он остался совсем один – остальных уже перевели по домам, остальные уже почти выкарабкались, он подарил им эту возможность. Остальные уже знают – все его усилия были напрасными, то, что он ходит теперь по краю – бессмысленно. Им всем от этого становится гадко. Другие объявили войну, может, там и полягут, таков их удел, их всех. Но она не хотела верить, что это их судьба, карты упорно молчали и про ее собственную. Она осталась под этой дверью волком сторожить это рваное дыхание, стараясь не завыть, чтобы заглушить звуки бушующей битвы за этими стенами. Кана оставляет полупустую бутылку у порога, закрывает за собой дверь и застывает у входа на несколько минут – так не может поверить, что это он лежит на больничной койке. За все это время она ни разу не смогла отважиться зайти внутрь клетки, что охраняла и сейчас духота буквально сшибает ее с ног своим влажным запахом. Здесь слишком душно и холодно, как ей кажется, на деле же спокойно и пахнет лекарствами, как и в каждом лазарете. Кане становится дурно, будто она оказалась в совершенно другом месте. Она заставляет себя подойти ближе и застывает прямо перед кроватью, когда ее рука касается меха шубы на спинке стула рядом. Ее собственное дыхание становится нечетким, будто наружу рвутся всхлипы, на деле же – надломленный хрип. Он настолько бледен, что, кажется, черные татуировки выжжены на его теле и смотрятся просто чудовищно. Шрам на лице будто потемнел, а сама кожа словно прозрачная – под ней видны вены и мелкие капилляры. Она хочет коснуться его щеки, но тут же одергивает руку – он холодный и липкий. Светлые волосы немного отросли и мокрые разметались на подушке, на лице появилась сильная щетина, она ему, может, и пошла бы, но не сейчас. Это огромное и могучее, дышащее магической силой тело, сейчас настолько ослабло, что он не в силах даже повернуть голову в бреду, лишь приоткрытый рот выдает его состояние. Он дышит чересчур громко, а простыни прилипли к телу, пропитанные его потом. У Каны скрутило живот в тугой узел от накатывающей боли, сперло дыхание, а по телу прошлась мелкая дрожь. Она закрывает рукой себе рот, чтобы не закричать, но ее губы лишь открываются в безмолвном крике и она кусает свою ладонь – больно, почти до крови. Имей она хоть толику отважности, была бы сейчас на передовой, как Эрза, величественно сражаясь за любимых, но ей досталась куда более незавидная участь – наблюдать, как ее смысл жизни рушится, вместе с тем, как иногда замирает его сердце, а его пламя слабеет, то и дело, норовя потухнуть. Он выживет, говорили они, у него хватит для этого сил, уверяли они, а она не могла набраться слез, боясь оплакивать. От напряжения звенело в ушах, а боль от зубов все никак не могла вернуть ей уверенность. Его рука немного дернулась, а брови сошлись на переносице, и только тогда Кана пришла в себя. Одним движением она сняла мокрую простыню и отбросила куда-то в угол. Дрожащими пальцами она крепко схватила таз с водой и губкой, стоявший на столе рядом с койкой. Аккуратными движениями она очертила острые скулы, прошлась по широкому лбу и легонько разгладила глубокую морщину на переносице. Его обнаженное тело сейчас вызывало у нее острую боль между лопаток и желание принять его боль на себя. Глаза жгли никак не подступающие слезы, а она бережно остужала его грудь и широкие плечи. Будь у нее силы, она бы выпила весь яд, отравляющий его тело одним залпом, уж в этом с ней мало кто может сравниться. Она бы приникла губами к его груди, лишая его этой бессмысленной жертвы. Почему бы ей не заменить его на этом алтаре? Ей проще было бы сгореть в погребальном костре, нежели смотреть на него сейчас. Закончив омовение и вместе с тем свою беззвучную не то молитву, не то исповедь, Кана сменила простыни и, наконец, опустилась на стул возле кровати. Воздух казался Кане ледяным, и она позволила себе невероятную дерзость – шуба оказалась теплой, будто хранила его не только его запах, но и силу, а вместе с тем и суровый взгляд серых глаз. Она положила голову на его грудь, желая слышать ритм его сердца, а ее собственное тем временем подстраивалось, в попытке биться в унисон. Она не заметит, как сомкнет веки и уйдет в мир совсем иной, где увидит себя в поле златовласую. Там, где мед льется рекой, а золотые стены вечного города богов горят в солнечных лучах и огнях северных сияний. Где три луны выстраиваются вряд, где девять миров свили птицы в кроне мирового древа. Там услышит она его смех – громогласный и веселый, где молнии искрами разлетятся из-под колес его колесницы, где нет сильнее его в разрушении иль созидании, где они зовут друг друга совсем другими именами. Она увидит совсем другие битвы и другие пиршества в других чертогах, она увидит блеск в глазах ворона и наутро будет знать лишь то, что сегодня богам не угодно забрать того, чье дыхание станет ровнее, а в лучах рассвета кожа обретет свой привычный цвет. Она уже знает, что пальцы, сжимающие ее ладонь, без сомнений, еще повергнут всех врагов в кулаке, и ее уста еще не раз растянутся в улыбке. Она уже знает, что через миг встретится с серьезным взглядом серых глаз и лишь крепче сожмет его ладонь в ответ. Потому, что боги любят молитвы тех, кто слышит их песни и восхваляет и бывал на их пиру. Однако милость их бывает жестока, а юмор смертелен.