– ...точно нельзя послать их к чëрту? без тебя мир не развалится, – краткая пауза. – не развалится же?
дина болезненно морщится, на секунду позволяет себе выйти из образа одной из умнейших женщин страны, держащей всё под контролем (к сожалению, в этом мире существуют вещи, которые подчинить себе человек не в силах: время, смерть и иже с ними), при условии, что никто этой перемены не заметит.– ...вдох на четыре секунды. задержи дыхание на семь. выдыхай на восемь. чёткие инструкции на случай, если нужно успокоиться, озвученные в памяти родным голосом, сохраняющим нотки строгости.
в хаотично движущейся толпе, ловко маневрируя между небольшими группами людей, бурно обсуждающих последние новости или сплетни (чëрт их разберёт), и парочками, то и дело норовящими закружиться в танце или начать ласкать друг друга, движутся официанты, держащие на руках заставленные напитками и лёгкими закусками подносы. одного из них дина успевает остановить, чтобы взять себе шампанского (который по счету это бокал за вечер?). в приглушенном тёплом свете камни в браслете на тонком, почти хрупком запястье тускло блестят и переливаются, красное шёлковое платье, почти оголяющие напряжённые плечи, кажется бордовым, как вино, как (неприятная ассоциация) кровь. тёмные локоны с вкраплениями серебряных нитей рассыпались по плечам небрежными волнами; дина ловит на себе восхищённый взгляд парнишки-официанта и, хмурясь, даже думать не хочет, почудился ли ей отблеск похоти в его тусклых глазах. такая реакция уже давно не будоражит и даже не злит. дина знает, что в свои годы она отлично выглядит и многим даст фору, но это просто-напросто надоело: то и дело слышать по углам шепотки о том, кто, где и как бы её или ей. невольно думается, что долгие взгляды голубых глаз, пробирающие до мурашек, на тонкой талии, на длинных стройных ногах, закрытых дорогой тканью брюк или юбки, на прямой спине радовали её когда-то. когда-то не так давно, но. развивать эту мысль дальше она себе запрещает, несмотря на то, что чувство беспомощности, тоски и одиночества до боли сжимают рёбра, мешая дышать, и ищет хоть какой-то выход. не хватало, к конце концов, расплакаться прямо здесь. поэтому дина, взяв бокал, отбивая шпильками по мраморному полу нескладный, но звонкий ритм, идёт куда-нибудь ближе к стене, а в идеале в угол, где занавес густых теней сможет укрыть её от пристальных взглядов и необходимости улыбаться всякому подошедшему к ней человеку. идёт, а про себя повторяет, как мантру: вдохни, задержи дыхание, выдохни; вторя интонациям самого родного голоса, намертво въевшегося в память. думает, чтобы отвлечься от пугающей пустоты и холода под красным шёлком, что же смогло довести её до такого меланхолично-сентиментального состояния: неслышно подкравшаяся летняя ночь или дробь дождя, бьющего по высоким сводам оконных проёмов, едва слышимая за объëмными аккордами классической музыки, пронизывающей огромный и величественный зал; не к месту всплывающие воспоминания, яркие до испуга и дрожащих рук, ещё живые в сознании, или отсутствие рядом кого-то важного, оказавшееся слишком заметным и болезненным?– всё будет хорошо. я скоро вернусь, вот увидишь, – обещание, оставленное им вместе с тёплым поцелуем на губах.
глоток шампанского щекочет нëбо, разливается на языке то ли горечью, то ли сладостью (после, кажется, пятого бокала дина перестала различать (или обращать на это внимание?)). ещё пара глотков, и можно будет наплевать на то, что у неё давно болит голова, можно будет отпустить себя, потому что связанные и тяжёлые мысли наконец-то пропадут из головы. острые лопатки, прижатые к стене, замёрзли и давно покрылись мурашками. уйдёт мысль о том, что как хорошо было бы чувствовать на холодной коже родные крепкие, мозолистые и всегда тёплые руки. вот уж у кого из них точно была горячая кровь. была. была. (кап-кап). мир перед глазами на секунду теряет чёткие границы и очертания (кап-кап), и дине кажется, будто всё её платье покрыто кровью, стекающей с рук, со скальпеля, зажимов, бесконечных лент марлевых бинтов; почти наяву слышится писк аппаратуры в операционной. она сильно прикусывает внутреннюю сторону щеки, чтобы привести себя в чувства, и ставит недопитое шампанское (пожалуй, ей хватит на сегодня) на мелкий столик в углу помещения рядом с вазой, заполненной чуть вялыми цветами. ноги почти не гнутся, ведут себя, как ватные, но дина упрямо идёт к какой-то компании чиновников, растянув накрашенные губы в подобии открытой улыбки. на удивление, у неё неплохо получается вжиться в роль, и она даже заставляет себя первой начать диалог, приправленный пустыми благодарностями, любезностями и комплиментами, на какую-то отвлеченную тему, почти не имеющую отношения ни к науке, ни к Коллективу (о работе с её серыми ныне буднями думать противно), знаете, о чём-то пришедшем из нормальной жизни, похожей на сомнамбулический бред, где нет ночных кошмаров, где она могла бы спать спокойно в своей квартире, удобно раскинувшись на большой кровати и, может быть, даже не разуваясь, где она не коротает внерабочее время, сидя в палате солдат, вернувшихся из самого настоящего ада. разговоры о вечно меняющихся тенденциях моды, о заграничных курортах, о курсах иностранных валют, о статьях экспорта и импорта дину мало интересуют (едва ли её сейчас что-то интересует так сильно, как показатели на экранах аппаратов жизнеобеспечения в одной конкретной палате), от этих споров и извечных полемик хочется скривиться и уйти обратно в угол у окна к цветочкам, может быть, даже тихонько сорвать для себя пару росточков, – уж больно цвет красивый, – но, к огромному сожалению, дина здесь не просто дина, какой она могла позволить себе быть в объятиях своего серëжи, а сеченова дина сергеевна. к несчастью, у дины сергеевны есть репутация и образ, который нужно поддерживать, даже если сама рассыпаешься на атомы от того, как больно быть здесь (в сопровождении коллеги) одной. на секунду всеобщее внимание привлекает оркестр, начинающий наигрывать вступление вальса. толпа замирает на краткий миг, а после делится на две части. одни, крепко взявшись за руки, идут в центр, чтобы потанцевать, а другие, чтобы не мешать, облепляют периметр комнаты.– потанцуем? – спрашивает дина, бережно ставя пластинку на проигрыватель. в уютной закатной тишине кабинета негромко начинают звучать торжественные аккорды вступления «вальса цветов». – можем попробовать, но предупреждаю: я в этом не очень хорош, – дина наблюдает за серëжей исподволь и на секунду замирает, смотря на то, как красиво замерли оранжевые лучи заходящего за горизонт солнца меж прядей чуть растрепавшихся волос. ей не нужно, чтобы это был хороший танец. ей нужно, чтобы он был искренним. серёжа понимает её без слов и протягивает руку.
дина нечитаемым взглядом провожает пары и вежливо отказывается от предложенной ей руки под предлогом необходимости продолжить важную (ох, слышал бы это серёжа) дискуссию. сердце снова болезненно замирает: выкрутиться так же во второй раз уже не получится, придëтся соглашаться на танец. люди в центре, кажущиеся совсем небольшими на фоне гротескных арок, люстр, увешанных хрусталëм, обилия мозаики и лепнины, кружатся, шагают мерно на раз-два-три, держась за плечи-талии. выверенные движения ровно в такт, помноженные на десятки движущихся пар, образуют единую систему, за которой интересно наблюдать. – стройно пляшут, да, дин? – спрашивает один из собеседников, скользя взглядом по строгому профилю сеченовой и ниже. дина сдержанно кивает в ответ, наперёд зная, что вот-вот он решится пригласить её. панибратское отношение раздражает, но не ей его судить, тем более, что она его имени вообще не запомнила. алексей? антон? анатоль, как курагин? неважно. если говорить совсем начистоту, то дине откровенно плевать. едва он успевает открыть рот, а дина – попрощаться со своими последними запасами терпения, как за спиной деликатно возникает штокхаузен, исчезнувший в толпе в самом начале вечера, с приглашением на танец. дина соглашается почти без раздумий, едва сдерживая облегчённый выдох, и думает, что за такое михаэлю нужно выбить премию. что бы кто не говорил, но он определённо знал, в какой именно момент нужно вмешаться, чтобы обернуть ситуацию в свою пользу. он аккуратно выводит дину куда-то ближе к центру, кладёт ей руку чуть выше талии: это движение выверенное, исполняемое с завидной точностью и уверенностью, в нём нет ни единого намека на какие-либо чувства, кроме уважения. проявляется так немецкий норов или характер самого михаэля – дина не знает, но позволяет себе слегка расслабиться. она, пока партнёр ведёт, безразлично отмечает, что готовился михаэль к этому светскому рауту основательно: дорогой костюм-тройка выглажен и сидит замечательно; а ещё то, что штокхаузен выглядит весьма уставшим. мерные и ритмичные движения успокаивают туго натянутые нервы-струны. когда время начинает подходить к завершению танца, михаэль тихо, даже не изображая акцент, говорит: – дина сергеевна, я поговорил с комитетом по поводу дальнейших вкладов и направлений исследований. они согласились на наши условия и обязались связаться в ближайшие дни, так что, я полагаю, дальнейшее наше присутствие здесь необязательно. – напомни мне выдать тебе премию и пару выходных, – облегченно посмеивается дина, но заметку в голове оставляет. – спасибо, михаэль. спустя несколько минут она, шустро уйдя от нескольких непрошенных кавалеров, открывает массивную резную дверь, ведущую на улицу. нещадно в тишине бесконечно длинного коридора гудит голова. дверь открывается почти бесшумно. дина выходит на улицу и на секунду забывает, как дышать. ночной воздух прохладный и свежий, он за мгновение усмиряет гул в мыслях, аккуратно запускает свои тонкие пальцы меж волнистых прядей, почти ласково обнимает разгоряченную кожу и играет складками ткани на платье. дина стоит одна на просторном крыльце титанического в своём размахе строения, зная, что внутри него кипит жизнь, перекликаются дюжины голосов, сплетаясь в диалоги, шутки, песни и стихи с неровной и шероховатой рифмой. внутри золотыми нитями переплетено всё, а снаружи существует только лишь она, звёздное небо, что перемигивается ежесекундно, и совсем уже редкие капли дождя. контраст настолько яркий, что теряется ощущение реальности происходящего. тоска разливается по телу, наконец подступает к глазам непрошенными слезами, искрится на ледяных пальцах, оборачивается вокруг горла лентой. пустые разговоры, дорогие украшения, выходные костюмы, уложенные волосы, множество восхищенных и липких взглядов, комплименты, танцы не с тем человеком, выпитое в нелепой попытке забыться шампанское – всё это настолько неправильное, напускное, чужеродное, что дине становится тошно от самой себя. как никогда сильно хочется уткнуться в крепкое плечо и тихо ворчать на надоевшие формальности и на то, как ей сильно не нравятся такие мероприятия, а ещё на... кап-кап. пара слезинок срывается с длинных ресниц. дина быстрым движением утирает глаза и старается, правда старается не думать ни о чëм. в конце концов, думать у неё сегодня получается чересчур плохо. она стоит, не двигаясь, похожая на бледную и хладную статую, пока не слышит тихие шаги за спиной. поворачивает голову. михаэль набрасывает ей на озябшие плечи её забытое где-то пальто (теплее не становится), дина благодарит кивком и тянется (не за своей) пачкой сигарет, лежащей в кармане. михаэль, несколько удивлённый тем, что начальница, оказывается, курит, учтиво интересуется: – всё в порядке? абсолютно нет. – в полном. ложь легко срывается с губ вместе с горьким дымом. врать, когда всё настолько очевидно, не хочется, но приходится. просто михаэлю не объяснишь, что у неё сейчас нет сил даже на то, чтобы хоть чуть повысить голос или притвориться нормальным человеком. ему не объяснишь, как больно осознавать, что при всех её достижениях и полномочиях, смерть всё ещё неподвластна ей; не объяснишь, как тяжело жить в тревожном ожидании чуда или горьких вестей, как выстрела в спину. не объяснишь, почему красный цвет ассоциируется только с чужой-родной кровью. не объяснишь, почему танцевать с кем-то, при всей любви дины к танцам, неприятно. единственное, чего сейчас (как и последние пару-тройку недель) хочется дине – это плакать; плакать тихо и беспомощно, уцепившись руками за ткань чьего-нибудь пиджака, но позволить себе этого она не может. она должна быть сильной. она должна держаться. если не для себя, то хотя бы для одного конкретного человека с самыми крепкими в этом мире объятиями и глазами цвета самого синего льда. ради человека, из уст которого «волшебница» звучит по-особенному и заставляет улыбаться широко и искренне. ради серëжи, который даже сейчас ведёт войну, в которой каждый новый вдох – целая победа. «ради серëжи...» – первая мысль за невыносимо долгое время, которая наконец-то ощущается правильно.