★ 🐰.•˖ॱ 🥛
прыг-скок, прыг-скок, мальчик славный, мальчик — в гроб. скок-прыг, скок-прыг, славный зайчик, зайчик-клык. присцилла среди звёзд 27.04
Бетонный забор кажется выше неба. Какая унылость. Хуже только дешёвый шарик жевательной резинки, принявшей вкус мышьяка с отдалённой пошлостью клубники. Или это было яблоко? Удавиться и только. На языке жвачка раскатывается в какую-то пыль, аж дёсны саднят, гляди, того и зубы выпадут, оставляя на своём месте нежные пустоты, заполненные слюной. Солнце из-за бетонной громады выглядывает насмешливо, розовит бледные, уставшие от зимы щеки. Здесь к такому привыкли. Здесь так существуют постоянно, поклоняясь унылости и отсутствию здравого. У Джисона даже взгляд заледеневший, он не оттаивает, когда мимо пробегает кот с облезлым бочком. Одно ухо серое, а второго и нет вовсе. Он тут местный, живёт неплохо, возможно, даже получше людей, в этом нищенском районе, наполненном однообразными панельными домами. На балконах сушатся крохотные костюмчики с Винни Пухом, на детских площадках висят ковры, которые несколько лет уже никто не приходит выбивать от пыли. Джисон не дал коту кличку, но периодически зовёт Хвостатым, правда на это сбегается едва ли не вся живность — собаки, мышки, ящерки. — Зайцев не хватает, — обречённо выдыхает он, отталкиваясь ногами от насыпи и раскачивая старые скрипучие качели. Он уверен, что на него пялятся не только глаза животные, но и вполне себе людские, только с другого места. Как будто бы откуда-то снизу. Туда попадают раз и навсегда, там сыро, душно. Кашель преследует почти всех, земля забивается в ноздри, вываливается комьями с кровью. Многим страшно, неравнодушные поначалу рвут на себе волосы, хотят делать ноги, пока не осознают, что застряли. Тогда и приходит мертвецкий покой. Но сердца у тамошних добрые, совсем юношеские, забитые палками местных ублюдков. Джисон знает наверняка, потому что встречает здесь одну загнанную душу. Душу зайчика. Мальчика-зайчика с большими тёмными глазами, вздёрнутыми в наглой ухмылке уголками губ и выразительными передними зубами. В его взгляде всегда читается интерес и саркастичная усмешка над каждым. Минхо стал зайчиком, когда вспомнил причину своей смерти: заступился за мать, подставил шею, когда отец в пьяном порыве бросился на неё с бутылкой дешёвого пойла, которое, по его мнению, было дороже жизни жены. Минхо никогда не сожалел; ему стали открыты миры, он проводник для душ, он мерзопакостная дрянь, из-за которой у соседских мальчишек-упырей мочеиспускание начинается непроизвольно перед самыми красивыми девчонками их района. Минхо думает, что они заслужили. Заслужили за каждый сломанный кошачий хвост, за каждый синяк на теле его брата Феликса, который теперь не может найти себе место в Верхнем мире и всё чаще поглядывает на фотографию с чёрной лентой в гостиной. А что, если? Хан Джисон моргает, стряхивает наваждение. Галлюцинации о страшных вещах их убойной повседневности щекочут мозг через уши, от этого противно, хочется плакать. Неприятно, когда кто-то копается в твоей голове. Каждый день — сансара, которая не содержит в себе каких-либо отчётливых воспоминаний, размывая каждое мгновение акварелью с дёгтем. Джисон в Междумирье уже почти полгода. Он так ничего и не вспомнил. Не нашёл себе места. Его тело прибивает то к детской площадке, то к обители Минхо, а иногда он и вовсе застревает где-то между — там с ним происходят метаморфозы. Он чувствует себя сначала Богом, способным сокрушить праведный гнев на людей, а в следующий момент он дохлая мушка, умоляющая о своём конце. Его тело пластично, его мозг имеет бесконечное количество вариаций и возможностей существования, но именно это приносит Джисону невыносимую боль. Его кости срастаются и рассыпаются раз за разом, он чувствует каждый запах этого мира, он видит, как плачет девчушка с разбитой коленкой где-то на другом конце их планеты, он видит существ за пределами их галактики. Ему становится жутко. Он хочет исповедаться. Джисон не хотел знать, что умирать не так просто и быстро. Он уверен, что делает это несколько раз в день, оставляя по косточке в разных измерениях, чтобы не заблудиться по пути. Он помешивает в кастрюльке брусничный компот, ловит в нём свое расплывшееся алое отражение и даже не удивляется, когда мимо пролетает пузырик глазного яблока. В последнее время их тут стало больше, чем мошек когда-то. Они до смешного серьёзные, двигаются куда-то по своим делам, хлопают стрекозами-крыльями, переливаясь на свету и отбрасывая радужную тень на пол. Одна из них разбивается массивным ботинком и безумной заячьей улыбкой. Минхо в своей белой рубашке, в которой его похоронили, выглядит нарядно и до смешного устрашающе: для него любая пакость — это праздник, для него праздник — умереть. — Недавно зашёл к старушке, — Минхо вкусно раскатывает гласные во рту, мнётся у входа на кухню, заламывает пальцы, но при этом кажется уверенным. — Ну, помнишь, которая котят моих потопила ещё. В двухтысячном. — Помню. И? — Она давай там шептать всякое, говорит, что бес её попутал, за водой святой полезла. А мне она как мёртвому припарка! Идиотка-окультистка, лучше бы внуков своих в жертву принесла. Джисон угукает, сдерживает смешок, разливает компот по кружкам, вставляя лаконичное «пей» посреди рассказа. Хочет сказать, что они, в теории, и так не совсем живые, но молчит, ощущая щекотку на затылке — дыхание Минхо. Он появляется всегда неожиданно, заглушает своим присутствием все мысли. Это ощущается помехами на радио. В глазах рябит так, что компот становится похож на чьё-то растерзанное горло, а в нём много-много застрявших слов нежности, ненависти и пошлости. Джисон непроизвольно отшатывается, натыкаясь спиной на тело. Неприлично. Но до дрожи в пальцах приятно. — Даже не спросишь, что я с ней сделал? — Выбил ей все лампочки в квартире, сделал что-то с проводкой и сломал телевизор, чтобы она много заплатила Чану за ремонт? Ты хотел, чтобы он покатал тебя на машине, когда она у него появится, — оба горько усмехаются, впервые жалеют о своей принадлежности к миру Иному. — И она у него появится. Я об этом позабочусь. Минхо становится сильнее, питается людскими страхами, ещё чуть-чуть и поглотит собой всё, разрастётся до чёрной дыры. Джисон не осмеливается недооценивать его: жизнь обходится дорого, а смерть — ещё дороже. Он думает, что Минхо вполне себе заслуживает мстить. Жизнь его обидела, а смерть сделала своим сыном, полноправным наследником. Теперь водит он, обижать тоже ему. А у Джисона своя вера. Он верит (в) Минхо. Сансара кружит Джисона, ласково переплетает с ним пальцы и водит хоровод, надевает венок из гвоздик и целует в лоб. Как покойника. Ему кажется, что их квартира в плохом состоянии. За ней не ухаживают уже давно. Минхо сказал, что хозяев съел (улыбнулся, когда увидел неверие в глазах и лишь пожал плечами, мол, «я-то правду говорю, а ты с ней живи как хочешь»). Джисон так и живёт, хотя вернее сказать, мертвеет. Ноги с каждым днём ходят всё хуже, глаза непроизвольно закрываются, его тянет в сон без возможности проснуться. Однажды он отодвигает огромный выцветший ковёр, находит там пентаграмму и следы борьбы — кровавый компот и длинные полосы когтей. Кого-то искалечили, кому-то выдрали зубы, прибили ими доски, видимо, гвоздей не нашлось, а так всяко прочнее. Джисон следы преступления замывает хлоркой, которую кто-то заботливо оставил под старенькой неудобной ванной. Воняет то ли падалью, то ли горелой кожей, эфемерные куски которой забиваются под ногти. Джисон делает свечные скрутки, ему плохеет на середине ритуала, но он держится и читает молитву во славу усопших. После этого Минхо пропадает всё чаще: в Верхнем преследует своего отца, морочит ему голову кошмарами в тюрьме, хочет, чтобы тот повесился в камере, но перед этим хорошенько помучился. Наведывается к маме и брату — их заботливо гладит по головам, говорит, что плакать по нему не надо, пусть лучше цветы на могилу принесут, он всегда их там ждёт. Минхо также замечает, что Феликс выглядит ещё более тонким и почти что напуганным в своём отчаянии. Из дома он выходит всё реже, из-за чего остатки золотой крошки, подаренной солнцем, становятся бледнее. Феликс походит на мертвеца ещё больше, чем Минхо в руках скорбящей матери с перерезанным горлом. Тогда он улыбался, а зубы — в крови. Зима не уступает бразды правления весне. В середине апреля ударяют заморозки и начинает идти снег. Люди кутаются в пальто, достают шарфы и шапки потеплее. Город застилают всеобщая ненависть и презрение. Прозрения не наблюдается. Джисон продолжает болтаться между мирами, пока однажды не находит в своей голове отголоски воспоминаний. Минхо оплетает его руками, лезет ладонями под футболку, тянется к груди и пытается нащупать стук сердца. Он впервые кажется напуганным и взволнованным. С облегчением выдыхает — ничего. Растянувшись на полу в гостиной, Минхо рассказывает, что при жизни Джисон красил ногти чёрным лаком, несколько раз менял цвет волос, но всё равно постоянно останавливался на синем. Лампочка единственного торшера опасливо мигает, за окном слышен вой ураганного ветра. А Минхо всё говорит, что при жизни Джисон хотел быть похожим на Фрэнка Айеро, поэтому даже купил себе гитару, чтобы играть песни из Чёрного Парада. Минхо упускает то, что в последние месяца Джисон голодал, а гитару нашёл на помойке, чтобы хоть чем-то занять свои взбалмошные мысли о том, что пора уходить. Он предполагал, что смерть найдёт его сама — несчастные мальчики засыпают молодыми, чтобы не оставлять за собой след раздолбанной жизни и оплаканных надежд. Мёртвое тянулось к мёртвому. Так Джисон тянулся к Минхо. Джисону точно не стоит обращать внимание на перманентный запах в носу и на усилившуюся тягу к неисправным газовым плитам. Мальчик-сирота сбежал из гадюшника, ноги сами привели его в дом с огромной дыркой в боку — что-то со времён войны за деньги и власть. Он не вникал. Но тем более Джисону не нужно знать, что его появление здесь — это дело рук Минхо. Потому что у Минхо своя вера. И он верит, что смерть восторжествует.