Это не грех

      Иван и Митя посылали Алёшу к своим женщинам – с жаркими признаниями, с мучительными сомнениями, с безжалостным отказом. Алёша любил братьев и все поручения исполнял беспрекословно. Обратно тоже ходил, передавал записки, в которые, конечно, не смел даже украдкой заглянуть. Две истории любви наблюдал он со стороны – любви сложной, горячечной, с надрывом, ревностью и болью. Сам он не знал такой любви никогда. Привязанность его к братьям была спокойной и непоколебимой, всепоглощающая любовь к Богу – ещё твёрже, старца Зосиму он бесконечно уважал и любил как наставника и того, чьими устами говорит Бог. А то, что происходит между мужчиной и женщиной – между Митей и Аграфеной Александровной, между Иваном и Катериной Ивановной – понять не мог.       Ненадолго, впрочем, лишила его судьба этого знания.       – Она любит тебя, я очень ясно увидел это сегодня!       Иван рассмеялся тихо и зло – не слышал прежде Алёша у него такого страшного смеха. И лица такого – искажённого странной, невесёлой совсем улыбкой – не видел тоже. Иван подошёл к нему, грубо схватил за воротник, развернул спиной к себе и почти в самое ухо проговорил низким, пугающим голосом:       – Передай Катерине Ивановне, что я уезжаю. Уезжаю навсегда.       Безысходное это слово больно ударило Алёшу. И вовсе не о Катерине Ивановне подумал он в эту секунду, не о том, как тяжело ей будет расстаться с Иваном… «Не уезжай! – хотелось ему кинуться к брату и повторять без конца. – Не уезжай, умоляю, останься здесь, ведь я же без тебя… что будет со мной, если ты уедешь… Ваня?»       Никогда не назвал бы Алёша брата этим именем – хотя давным-давно уже стал Иван для него Ваней, Ванечкой, и любовь к нему давным-давно выросла из братской во что-то незнакомое, необъяснимое, слишком большое, чтобы сердце Алёши могло вместить. Порой он ощущал, как грудь разрывается от этой безумной смеси тепла, восторга, восхищения – и стыда, острого осознания своей вины перед Богом за то, что допустил в душу свою эти невозможные чувства, перед Иваном за то, что чувствами этими его оскорбил, замарал, словно грязью. И сам себя он каждый час, каждую минуту чувствовал нечистым, искупавшимся в скверне – той самой, в которую с наслаждением окунался Фёдор Павлович, грешный отец его, только хуже во сто раз. Любить мужчину, собственного брата… любить его ТАК… Алёша изо всех сил старался оправдаться перед собой, объяснить себе эту любовь как-то иначе, часами простаивал на коленях, вымаливая у Бога прощения, едва мог смотреть в глаза старцу Зосиме и видел во сне Ивана… Ваню… и себя в его тесных, уже не братских объятиях.       – Пожалуйста, – прошептал Алёша, не осмеливаясь поднять глаза на Ивана, и прижимая к груди смятые бумаги. – Прошу тебя, не уезжай... останься.       – Остаться? – Иван бросил на него насмешливый взгляд, но в голосе Алёше послышалась не полностью скрытая горечь. – Да кому я нужен в этом проклятом доме? Отцу нашему, который волочится за юбкой своей Грушеньки? Митьке, который только и думает о том, как эту юбку у отца отнять, а ему самому голову проломить, чтобы себе заграбастать и деньги, и женщину? А может, Смердякову – зря он, что ли, повсюду за мной таскается и чуть ли не в рот мне заглядывает, шельма… Кому я нужен, Алёшка? Я чужак в этой семье, и даже ты на меня пусть не свысока, но с презрительной жалостью смотришь, понять не можешь, как это я в Бога не верую и святые истины оспаривать себе позволяю… ни стыда у меня нет, ни совести… так ведь ты обо мне думаешь, братец?       Алёше хотелось в ноги ему броситься и клятву дать, что ничего подобного он не думает и не думал никогда, что, пускай атеизм брата ему принять тяжело, а понять – ещё сложнее, он ни за что на свете от него не отвернётся. «Мне ты нужен, Ванечка, мне, ты даже не представляешь, как сильно!» Но, конечно, Алёша не сумел сказать это вслух: дар речи покинул его, ни слова выдавить из себя не удалось, а Иван, верно, его молчание за согласие принял: едва слышно хмыкнул, покачал головой и отошёл в другой конец комнаты. Кажется, он всерьёз намерен уехать. Бросить Алёшу одного в этой семье… где он тоже чувствует себя лишним, сиротой-подкидышем, которого терпят из жалости, для вида ласкают его, но уж точно не любят по-настоящему. Алёша никому в этих мыслях не признавался, сам же первый себя осуждал: нельзя так, они заботятся о тебе, всегда добры с тобой, даже отец, который вроде бы только себя одного и сладкую скверну свою на этом свете любит. Не помогало это. Алёша искал утешения и смысл своего земного существования в церкви, искал и находил. Что же ещё нужно ему? А ведь бывали моменты, и никак не удавалось избежать их, когда смертельной тоской сдавливало сердце, когда одиночество становилось нестерпимым, когда Алёша испытывал ужасные, греховные чувства – ревность, обиду, злость – к той же Катерине Ивановне: ну почему, почему Иван любил так именно её, а не… его?       – Пожалуйста, – едва заставляя двигаться онемевшие губы, пробормотал Алёша. – Катерина Ивановна, она… любит тебя, действительно любит, а не Митю, останься ради неё, она сделает тебя счастливым, только останься, прошу.       – Любит, – медленно протянул Иван, будто вслушиваясь в звучание этого слова. – Да, пожалуй, и любит, и счастливым сделать может, у неё терпения, мягкости и прочих женских добродетелей хватит… только вот любить ей за нас обоих придётся.       – Как? Неужели ты… не любишь её?       – Не люблю, Алёшка, хотя убедить себя и пытался, что всё иначе… не знаю даже сам, почему. Спокойно мне было с ней – лучше, по крайней мере, чем тут, и сбежать отсюда я мечтал, но в пустоту, в неизвестность одному – страшно… а там меня любящие объятия ждали. Только не хочу я так. Ни себя, ни её обманывать не по душе мне. Я просто уйду, исчезну, и никто из вас обо мне даже не вспомнит. Ты вот наверняка обрадуешься, что брат-атеист твою невинную душу своими богохульными речами не смущает больше.       – Нет! – громкий, отчаянный вопль вырвался у Алёши. Бумаги разлетелись из рук. Иван вздрогнул и удивлённо посмотрел на него, и вот сейчас бы остановиться, запереть на замок сердце, как Алёша делал всегда, но силы враз оставили его, слёзы обожгли глаза, он опустился на колени, закрыл лицо руками и едва мог сквозь сдавленные рыдания повторять: – Нет… нет… нет…       От холодной невозмутимости Ивана и следа не осталось. Он мгновенно рядом с Алёшей оказался, на пол возле него сел, за плечи обнял и попытался отвести его ладони от лица.       – Алёшка, что с тобой? Почему ты плачешь? Если я обидел тебя чем-то, прости… не плачь, не нужно лить слёзы из-за такого глупца и нечестивца, как я. Алёша больше не мог говорить, только замотал головой и скорее отвернулся от брата, который настойчиво пытался заглянуть ему в лицо.       – Ну что же ты?.. Брось, ни одной твоей слезинки я не стою. Мне и правда лучше уехать – только беды от меня, вот даже на твоё светлое небо тучи навлёк… Прости, брат, не надо плакать, мне больно видеть тебя таким.       Иван погладил его по спине, стараясь успокоить, и от этих мягких, осторожных прикосновений плакать захотелось ещё больше. Не успев себя остановить, Алёша громко всхлипнул и уткнулся в плечо Ивану, крепко-крепко прижался к нему и замер, боясь спугнуть момент… такой трепетно-прекрасный, что в нём можно было остаться навечно. Сердце у Алёши застучало как безумное. Мгновение – и вырвется из груди наружу.       Иван обнял Алёшу второй рукой и притянул к себе ближе, а потом невесомо коснулся губами его волос и прошептал:       – Лучик света ты, Алёшка, в этом мрачном доме… хоть бы они тебя сберегли и не дали твоему свету погаснуть.       И что-то в его голосе, в этих словах, в этих касаниях и объятиях, так похожих на мучительно сладкие сны, которые Алёша видел по ночам, заставило его спросить – почти надеясь, что Иван не услышит:       – Ты и в самом деле… Катерину Ивановну не любишь?..       – Нет, – так же тихо ответил Иван и, помолчав несколько секунд, добавил внезапно: – Есть в моей жизни любовь, но, если бы ты узнал о ней, ты презирал бы меня ещё сильнее, чем сейчас, мой праведный брат.       – Но я… я… вовсе тебя не презираю. Ты так сильно... так сильно ошибаешься в своих мыслях обо мне… Ваня.       – Как… как ты меня назвал?..       Страх железной рукой вцепился в горло, всё внутри похолодело – не сдержался, выдал, а если Иван догадается, а если всё поймёт?.. Что же делать тогда, как жить с его ненавистью, как услышать от самого важного на свете человека: «Пойди прочь от меня, я не хочу ничего знать о твоих мерзких испорченных чувствах»?       – Я люблю тебя, – слабым голосом, словно смиряясь с неизбежным, выдохнул Алёша, силой оторвал себя от Ивана и встал, чтобы уйти, чтобы не слышать этих безжалостных – и абсолютно справедливых – слов. Он хотел как можно быстрее уйти, убежать, спрятаться, остаться наедине со своей болью – но Иван ему не дал, резко схватил за запястье и потянул назад… прижал спиной к себе и обнял, кажется, даже крепче, чем прежде.       – Ты плакал… поэтому?..       Горький ком встал поперёк горла, и отпираться уже смысла никакого не было. Алёша кивнул и весь испуганно сжался в руках Ивана.       – И поэтому ты… просил меня не уезжать? Ты не за Катерину Ивановну просил, ты… Да не может быть такого. Чтобы ты, безгрешное дитя, любил меня, грешника-безбожника… и не только братской любовью, Алёша, я ведь… понял тебя правильно?       – Пожалуйста, хватит, – Алёша сделал слабую попытку вывернуться из его объятий. – Прошу, не мучай меня, я не вынесу этого, мне и так… больно, Иван, больно и стыдно до безумия, так что не мучай меня, пусти, я уйду и ты больше… никогда… меня не увидишь.       Лишь сильнее стали объятия после этих слов. Иван не отпускал Алёшу, но ничего и не говорил – застыл неподвижной статуей, и в тишине слышалось его сорванное, тяжёлое дыхание, да стук Алёшиного сердца – отчаянно громкий.       – Алёшка… Алёшенька, светлый ты мой мальчик, я таким дураком был… Сколько уж я в себе эту любовь к тебе – не братскую – ношу, а признаться никогда смелости не хватало, я смотрел в глаза твои чистые и даже вообразить не мог, что ты мне взаимностью ответить можешь. Даже твоя любовь ко мне как к брату чудом казалась, божьим даром, пусть в Бога я и не верую. Ну что ты нашёл во мне, жалком человеке, который место своё в жизни до сих пор найти пытается, из угла в угол мечется, веру отрицает, а взамен неё не нашёл ничего, на что опереться можно было бы, в чём надежду и спасение обрести. Ты так молод, но давным-давно отыскал смысл свой и цель, ты точно знаешь, по какой дороге идёшь и где хочешь оказаться. Ну зачем я тебе, что же такого ты разглядел в моей душе, чего я сам не вижу?       «Сокровища, – хотел бы сказать Алёша, если бы все его силы не уходили на то, чтобы держаться на ногах, – драгоценные камни, океан тепла и света, пытливый ум и стремление к доброму, вечному, настоящему, хоть ищешь ты его не на небесах, как я, а тут, на земле». Алёша молчал и жадно ловил каждое слово брата, пытаясь поверить, что всё это – ему, о нём, для него.       – Моя привязанность к Катерине Ивановне если и была вообще, то уважением её назвать можно, благодарностью и желанием любви, но точно не любовью. Хороший мой, милый мой брат, Алёшенька, это тебя, тебя люблю я больше всех на свете!       Иван развернул Алёшу к себе и медленно, бесконечно осторожно, словно боялся навредить ему, прикоснулся губами к его губам. Грех. Именно это церковь считает непростительным грехом и несмываемым позором. Алёша закрыл глаза, чувствуя, как по всему его телу разливаются тёплые волны, как едва ли не каждая клеточка сладко замирает и растворяется в сладком-сладком наслаждении. Он потянулся к Ивану – к Ване, – обхватил его руками за шею и неумело ответил на поцелуй, совершенно не зная, что нужно делать, но желая только одного – чтобы мгновение это не заканчивалось никогда, чтобы оно длилось и длилось, чтобы снова и снова ощущать на себе тёплые, чуть шершавые губы брата и его сильные, надёжные руки.       Не грех это, нет, – неземное блаженство, которого не могут дать ни молитвы, ни исповедь, ни самое преданное служение Богу.