Дверь в каземат номер 16 открывается с тихим скрипом, но Павлу Пестелю, который находится в Равелине около 6 месяцев уже, совершенно безвылазно, даже немного все равно на это — юноша не поднимает головы, лишь отворачивается к холодной каменной стене, звеня от того кандалами на руках и ногах. Все равно это скорее всего снова Бенкендорф, либо кто-то из жандармов, кто еду принес, а есть Павлу уже и не хочется давно, потому что в темнице такой только изнутри гнить можно, и хочется голову об стену себе разбить просто, лишь бы не мучаться в одиночестве. Вошедший садится на кровать, но Пестель не поворачивается, не хочет, до тех пор, пока юноша рядом не кладет ему на плечо руку, вынуждая-таки на себя посмотреть. Глаза Павла щурятся прежде, после распахиваются в немом удивлении и Пестель едва ли не вскакивает с кровати, резко на нее садится и смотрит на Николая, неверящим взглядом, в ответ на что тот роняет голову на руки, не находя в себе сил сдерживаться и едва ли не плачет от смеха.
— Павел, вы чего так пугаетесь? — все еще не в силах успокоить смех спрашивает Николай, притягивая Павла к себе и обнимая за спину, а Пестель, не смотря на кандалы на руках, обнимает Романова за шею в ответ, осторожно и прижимается к его плечу своей щекой.
— Пришли-таки. Не бросили вы меня. — тихо шепчет Павел, а на лице его улыбка расплываеся кроткая, а все-таки чувствует юноша наконец, что он не один и раз уж есть у него знакомство, даже любовь такая замечательная, так их помилуют, точно.
— Конечно не бросил и не брошу. — в ответ улыбается Романов и целует Павла в висок осторожно, а после гладит его по волосам рукой, зарываясь в них пальцами, отмечая, что за время заточения те очень отросли. — Отчего кандалы на ваших руках? — хмурится Николай, беря руки Павла в свои, чувствуя, какие от цепей они тяжелые.
— Так казнить ведь вы нас хотите — смеется Павел, толи нервно, толи насмешливо: от того спокоен юноша, что верит, что Николай походатайствует за них, в момент последний подпишет помилование. Иначе ведь нельзя. Павел без друзей жить не будет, и Романов об этом знает, и ежели хочет он любовь свою спасти от виселицы, так пусть и за друзей Пестеля тогда горой встает.
— Вас не за что, дорогой мой, вас они не тронут, а кандалы я повелю снять сейчас же. Все таки, вас ведь не казнят. Николай порывается встать с кровати, но Пестель не отпускает юношу, только обнимает крепче, чувствуя даже, как от умиротворения такого накатывает дрема, и глаза сами собой закрываются,
— Не надобно, хочу я чувствовать себя, как друзья мои. — Павел наконец от Романова отстраняется и сдержанно зевает, после чего лицо его радостью озаряется, будто вспоминает Пестель нечто приятное очень. — А кстати, Николай Павлович, я же могу теперь сказать своим товарищам, что не казнят их? У нас просто в рядах Михаил Павлович, мальчик юный совсем, он очень сильно боится, я его видел. Сергей успокаивает его, как может, а все-таки вижу я, что не помогает. Не могу я смотреть на его мучения. Да и Пётр Григорьевич в ужасном состоянии. Погибнуть они могут еще до эшафота. Николай хмурится и вздыхает тяжело чуть опосля, вынимая из кармана сверток с приказом казнить заговорщиков. Четверых.
— Я могу лишь за вас ходатайствовать, что я и сделал уже, обосновав это тем, что вы арестованы были до всех событий последующих и принимать в них участия активного не могли. Других я спасти право не смогу.
— Как же только за меня? Ежели вы император, так слово ваше — закон. Вы всех нас спасти одним лишь словом своим можете. — теперь хмурится, и кажется начинает злится уже Пестель, отсаживаясь обратно ближе к стене, но с лица его честно признаться свет радости не спадает, все-таки рад юноша очень, что увидел человека, ставшего за время заключения таким близким, снова. Николай поджимает губы и кивает в знак отказа, как же жаль. что Павел не поймет, даже если Романов хоть миллион доводов приведет ему, и значит либо убивать всех, чего Николай сделать не сможет, рука не поднимется казнь подписать человеку любимому, а оправдать всех — подписать смертный приговор самодержавию в стране, семье и себе.
— Вы поймите, Павел, ну не могу я всех вас помиловать. Ну могу, ладно, двух человек. Мало? — Николай с досадой усмехается и смотрит в самые глаза юноши напротив. — Трех. Тоже мало? — Николай встает с кровати Пестеля и начинает по камере его маленькой совсем кругами ходить, выглядя кажется даже хуже сейчас, чем сам осужденный на казнь Пестель. — Не могу я помиловать кроме вас никого. У них у всех вина прямая, у вас хоть косвенная, ну один Петр ваш стоит чего? Убил двух человек. Он и меня убьет. И семью. И я знаю, поверьте мне, что вы меня с Рылеевым убить собирались. Каховского вы с Рылеевым приняли в отряд цареубийц, осечка у пистолета произошла. Я знаю это, я знаю, что если бы победили вы, меня бы не было. Ну признайтесь ведь. Так бы было бы? — Романов садится на кровать обратно и берет руки Павла в свои, чтобы обратить его внимание дезориентированное на себя, но Пестель вырывает свои руки из рук Николая и откидывается на стену с силой, ударяясь таким образом об нее головой, может даже не нарочно, а все-таки сильно, после чего скалится от боли, а из глаз его слезы брызжат неожиданно, которые Павел тут же утирает. Романов не успевает среагировать даже, но едва из оцепенения выходит хватает Павла за плечи и тянет к себе обратно, в свои объятия. — Боже, да вы право себя за друзей убить готовы. Что же это делается то. — Романов гладит Пестеля по голове, отчего тот продолжает морщится — боль совсем не проходит, а от того, что Николай задевает скорее всего образовавшуюся уже рану становится лишь больнее, но Павел того Николаю не показывает, не хочет прекращать его заботу, быть может в последний раз в жизни. Романов чувствует на руке что-то вязкое и теплое, после чего руку из волос Пестеля вынимает — на ладони растекается кровь, и только сейчас Николай замечает, что на стене маленькое кровавое пятнышко осталось, потому что Павел от нее голову отнимает и по стене вниз съезжает на постель, скрещивая руки на груди в знак недовольства: честно, не хочется даже проверять, пошла ли от удара кровь, только лишь лицо интуитивно дергается, будто в конвульсиях, потому как голову раз за разом пронзают иглы все более резкой боли. — Да у вас кровь. — восклицает Николай и встает с кровати. — Я за врачом.
— Нет, я никуда вас не отпущу. — Павел встает с кровати, держась за голову, что кружится от столь резкого подъема и придерживаясь за стену рукой медленно подходит к Николаю, закрывая своей спиной тому дверь железную. — Вы не сможете позвать врача до тех пор, пока окончательное мне не дадите решение. Либо убиваете всех, либо никого. Романов трет лоб ладонью: понимает ведь, что медлить нельзя, как понимает это теперь и сам Павел, ощущая, как мозг туманом заволакивает, а боль все сильнее в него въедается и юноша не выдерживает, оседает на пол, обнимая колени, и всхлипывает тихо, обхватывая руками голову.
— Я не могу видеть как вы мучаетесь, но и всех помиловать не могу. — тихо выдыхает Николай и отходит назад на пару шагов, к столу, куда положил прежде сверток с документом о казни.
— Значит пишите, чтобы казнили и меня. Если хотите спасти меня — пишите. Я умру и так и так, если вы не помилуете всех. Выбирайте. Пестель поднимает голову и глаза его, влажные от интуитивно выступающих слез, смотрят на Николая с такой жалостью, как Романову кажется, что Николай сдается, подходит к столу, берет перо Павла, которое тому с чернильницой вместе жандармы дали, дабы юноша доносы на своих строчил, и усмехается едва заметно: чернильница полная, не одного доноса значит Павел не написал, ну оно и не удивительно. Николай перо над документом заносит, но рука его дрожит, спустя секунд 20 Романов перо опускает обратно и за голову руками берется — теперь уже и в его глазах накапливаются первые слезы: ну не может он, ну никак смерть подписать Павлу, а других помиловать не может. Либо Павел, либо самодержавие и порядок. Ну разве здесь можно выбирать? Пестель превозмогая над собой встает, с большим усилием, замечая, что и на двери, куда он облокачивался головой, след остался кровавый, и подходит к Николаю, беря его за руку. Павел зачеркивает рукой Николая слово: четверых и пишет сверху, медленно, неаккуратно, ну уж как получается: «пятерых» и опускает руку Николая вниз, где тому надобно расписаться. — Давайте. Распишитесь и спасёте меня. Романов с досады сплёвывает на пол и размашисто подписывает документ, оставляя в самом конце своей подписи на бумаге острым концом пера дырку, после чего кладет перо на стол, берет Павла за руку, который теперь уже не сопротивляется и выводит его из камеры, вне ее правда юношу отпуская, пока не наткнулись они на жандармов, и поддталкивает Пестеля к охраннику, что патрулирует коридор.
— Ваше величество, что с ним сделать прикажете? — едва не на колени падает охранник, а Пестель слабо усмехается:
Cлужить бы рад, прислушиваться тошно — в голове всплывает фраза от чего-то, а Николай кажется просит у охранника бинты, да лекарства хотя бы самые простые. Тот приносит естественно все, что есть, ибо сам Император попросил, а Николай взглядом Павлу указывает на камеру, благодарит охранника, который сообщает Николаю любезно, что тот в любой момент может уйти от арестанта и пожаловаться на него, ежели он срывать встречу будет, и Романов улыбается учтиво снова, после чего заходит обратно в камеру. Пестель уже лежит на кровати, как-будто и не было ничего, а Николай садится к нему на кровать, к изголовью ближе и голову юноши на свои колени кладет, трогая пальцами рану осторожно, дабы на нее наложить бинт. Павел не сопротивляется: после того, как Николай казнь ему и остальным подписал Пестель будто эмоции растерял все: до самого конца Павел верил видимо, что Романов их помилует всех, а он все-таки решил их всех убить, ну раз уж так судьба распорядилась, пусть так и будет.
— Павел, знаете, я придумал одну штуку. Я придумал, как вас спасти. На лице Пестеля появляется улыбка слабая и во взгляде юноша проявляется внимание.
— Я вас слушаю, Ник.
— Я не помню, кто так меня называл в последний раз — тихо шепчет Николай и плечи его из напряженного состояния резко опускаются вниз, а глаза темнеют, обнажая всю свою глубину необъятную, в которой Павел вдруг тонет, для себя неожиданно и чувствует на лбу своем руку теплую, отчего улыбается, одними лишь уголками губ. Боль постепенно пропадает. — Так о чем я. — стушевывается Николай, отводя взгляд от настойчивых глаз Павла. Пестель в ответ на это лишь усмехается. — Я веревки им слабые дам, плохие, вы сорветесь. Казнить не могу, но и помиловать не могу, поймите Павел, напугать мне и вас надо, и народ, который бастует с момента вашего проигрыша. Самодержавие рушится. Я вам обещаю, что ваши реформы приму к сведению, но показать народу, что революция — зло, я обязан. Иначе сместят меня со дня на день, да и поставят не вас, поверьте, не понятно кто будет у власти и Отечество наше будет страдать. Я обещаю вам: вы не пострадаете, максимум что может быть, это переломы пальцев, либо рук, но это я вам всем вылечу, тут вы можете не волноваться. Пестель хмурится: эта идея конечно лучше, чем казнить их, но все-таки что-то Павла настораживает, будто голос в груди какой-то говорит, что это слишком уж рискованно и опасно, но Николаю юноша доверяет: Павел знает ведь, что на казнь с товарищами пойдет и значит либо сам он с ними умрет, что не плохо, либо все они выживут. Ибо Николаю придется выполнить свое обещание и заменить веревки, чтобы спасти Павла. Романов знает точно, что без друзей Пестель жить все равно не будет, и поэтому если он решит только Павлу заменить, чтобы спасти, то он не спасет его, а лишь смерть юноши отсрочит. А значит довериться можно.
— Ладно, я согласен. Только вы пожалуйста уж постарайтесь не забыть, замените веревки. Николай в знак согласия кивает, наклоняется немного и целует Павла в лоб, отчего юноша щурится теперь уже совершенно спокойно и расслабленно, а после Романов встает — Павел вслед за ним, и ребята подходят к двери, где Пестель снова, в последний раз Николая обнимает, чувствуя, как тот гладит его голову осторожно.
— Будьте осторожны, Павел. Я не хочу потерять вас раньше, чем положено Богом. — Павел усмехается и отпускает Николая из своих объятий, после чего Романов уходит, а Пестель садится на кровать обратно, трогая голову, которую обхватывает бинт и смеется: и как можно было разбить себе голову так? Верно был в сильной ярости.
---
Павел и не помнит уже, как утром зашел к нему Николай, в висок слабо поцеловал и на плечо положил голову, сетуя, как сложно ему придется переживать сегодняшний день. Остается, как Романов сказал, лишь на бога надеяться, что тот позволит плану Николая исполниться, заговорщиков помилует и все это закончится. После Николай сменил Павлу бинт, еще несколько минут тратя на то, чтобы юношу отчитать за неблагоразумие и ушел торопливо, чтобы никто не заметил: не хочется совсем никаких слухов и разговоров, особенно накануне казни — о визитах Государя в камеру знают лишь четверо заговорщиков, и те от Пестеля. Павла же перевели в камеру смертников, где друзья, с которыми юноша не виделся так давно, бросились обнимать его.
— Павел, дорогой, вы как? — едва не плачет от радости Сергей — и хоть до казни всего пару часов, а все-таки радости от встречи не сдержать. Муравьёв-Апостол был уверен последние недели, что Павла не казнят, ведь так его любит государь Император, что всяко помилует, но нет, и снова для Сергея это доказывает лишь то, что царь бессердечен даже к тем, кого любит. Сергей морщится от мыслей таких и возвращается от Пестеля к Михаилу, только садясь на кровать замечает наконец бинт на голове Павла. — Павел Иванович.? Пестель отмахивается, намекая, что не хочет об этом говорить, и Сергей делом грешным думает, что Павла избивали снова, а потому еще больше в груди его ненависть к Николаю просыпается: ну как же таким можно быть чудовищем? Михаил едва выходит из состояния транса, в котором юноша последние недели три находится безвылазно, и из глаз его снова текут слезы, едва слышит Михаил слова: виселица и казнь. Бестужев-Рюмин не хочет умирать, совсем, он боится очень, ну да против идеи говорить Михаил отказался — ежели лишь такой дан ему в жизни выбор, так лучше погибнуть, чем позором имя свое запятнать. Павел садится на кровать к Рылееву, который с былым усердием, будто ничего вокруг и не происходит, пишет стих, посвященный наверное дням последним жизни, и только Павел спокоен потому как знает, что не умрет. Не он, не друзья. Говорить пока не решается, боится очень почему-то и в голове что-то требует молчать, будто понимает Павел, что что-то может пойти не так, но все-таки тревогу свою юноша прячет глубоко в сердце и мозг, и ложится на кровать: голова начинает болеть, потому юноша предпочитает впасть в состояние дремы, дабы меньше боль чувствовать. Оставшиеся приготовления проходят для Павла будто в тумане: он не видит священника, что их благословляет, не слышит как подбадривают друг друга друзья рядом и из транса выходит лишь тогда, когда в легкие врывается свежий воздух, а глаза ослепляет яркий свет солнца. Они на воле. Наконец-то. Юноша подходит к Михаилу и Сергею: видит, как на глазах первого слезы выступают, теперь уже от того, что на кронверке Бестужев-Рюмин видит виселицу, что почти готова, но Сергей его за плечи держит, смотрит в самые глаза, тем самым не позволяя смотреть на виселицу и каждый раз, как взор Михаила уходит в сторону неблагоприятную, тут же его на себя привлекает — не дает отчаяться в последние минуты. Пестель улыбается слабо: ну ничего, это временное испытание и совсем скоро они будут свободны: все живы будут и радостны, а главное к их словам прислушаются. Николай ведь обещал. Павел отходит немного в сторону, удостоверившись, что Муравьёв-Апостол справляется с тем, чтобы морально Михаила поддерживать, и подходит теперь к Рылееву, на плече которого голова Петра покоится: странно это немного для Павла, видеть такое, ибо знает он, что Кондратий Государю поведал многое, и если бы не любовь Николая к Пестелю, то информация Рылееву сыграла бы роль решающую в их смерти: но в общем-то о желании Павла во время нахождения среди заговорщиков, убить Государя, тот именно от Кондратия и узнал. И когда на очередной очной ставке Петр услышал, что Рылеев шепчется с советником царским, столь бессовестно, как выразился сам Каховский, всю информацию сливает власти, так юноша встал, терпеть это не желая, ну и закончилось все это не очень право хорошо. Пестель был этому свидетелем от того, что его Николай на ставку позвал, под предлогом свидетельствования, на деле же, чтобы просто быть рядом. Павел всю встречу молчал, но ссору эту слишком уж хорошо запомнил: в самом мозгу она незыблемо отпечаталась.
— Ах вот кто крыса, Кондратий Фёдорович! — в который уже раз замечает Петр, как Рылеев к себе подзывает Бенкендорфа, и ему тихо говорит что-то, после резких ответов Каховского, будто дополняет их; от того и не выдерживает, срывается. — А я то думаю, отчего царю известно все и обо мне, и об остальных, а вы у нас оказывается в любимчики Николаю заделались. Жалкий изменник и предатель. — Пётр руки в кулаки сжимает, а Рылеев поднимает скептически брови.
— Пётр Григорьевич, душу я вашу грешную спасаю. — Кондратию Пётр договорить не дает, встает со стула резко, отчего кандалы на руках его звенят, ударяясь звеньями цепи друг об дружку, а глаза юноши кровью будто от злости наливаются.
— Заткнитесь! Не смейте разговаривать со мной более. Я ненавижу вас, Кондратий Фёдорович. — Пётр подходит вплотную к Рылееву и пока жандармы поспевают, дабы юношу убрать прочь, он окидывает Кондратия взглядом презрительным и плюет на пол рядом с ним. — Вы и дальше можете говорить обо всем Государю, а я больше не слова не скажу. Власть я вашу безбожную ненавижу, все вы ублюдки, и вообще, не намерен я никому из вас подчиняться: не вам Николай Павлович, не вам, Рылеев. — даже не называет по имени отчеству, ибо за несколько секунд растерял Каховский к Кондратию все свое прежнее уважение. — Как вам черт возьми не стыдно жить-то после такого? — Каховского хватают жандармы, дабы оттащить прочь, но Пётр отбивается от них, ударяя их в частности своими кандалами. — Пошли. прочь. все — злобно цедит сквозь зубы Каховский и Николай рукой показывает жандармам выйти, а Пестель Романову улыбается: пусть Пётр выскажется, а после забирайте его, коли надобно. — Жаль не убил я вас, когда давали вы мне кинжал и пистолеты, приказывая убить царя. Ах да, Николай Павлович, ваш любимый ныне Рылеев — все так же выплевывает с презрением юноша —..хотел вас убить. А вы не знали? Ах жалость какая. — Каховский имитирует слезы и закрывает глаза руками, после отнимая их резко от лица, прожигая всех присутствующих взглядом злобным. — Отчего же вы заткнулись, а? Кондратий Фёдорович? Правда глаза кольнула? Убьют меня и остальных из-за вас. Все умрут из-за вас. Ненавижу, ненавижу таких как вы. Горите вы к черту в аду. Не намерен я более говорить с вами. И со следствием тоже. Все вы идете нахуй. — Пётр открывает дверь резко, где хватают его за плечи жандармы, руки юноше заламывая за спину и уводя прочь. Рылеев выдыхает, от переживаний качаясь на стуле туда-сюда, и терзает свои пальцы, едва не ломая их: прав Пётр — правда глаза колет, но Кондратий Фёдорович находит в себе силы абстрагироваться, и лишь тогда Николай делает вид тактично, что не слышал ничего, и продолжает спрашивать что-то у Рылеева, по-переменно смотря на Пестеля, который теперь уже в думах своих витает: о «предательстве» Рылеева юноша знал давно, от Николая непосредственно, и первая реакция его была почти такая же, как и у Петра, но высказать Павел смог это лишь Романову, который правда юношу после успокоил, что постарается заговорщиков спасти, и информацию от Рылеева к сведению не примет.
Пестель выплывает из воспоминаний медленно и видит, что Каховский спрашивает у Кондратия что-то: видимо за день до предполагаемой смерти все-таки помирились, ну а смысл теперь уже злится, коли все равно умрешь? Павел кротко улыбается мыслям: все-таки то, что два друга помирились — хорошо, а то что оба они выживут еще лучше. Юноша не подходит к Кондратию, потому как тот сейчас очень разговором с Петром увлечен, вроде говорит о своем литературном прошлом, а потому Пестель на траву мокрую от накрапывающего дождя садится и видит, как к виселице подъезжает Николай, который Павла замечает и осторожно кивает ему головой: в руке юноша держит веревки. Значит не забыл. Значит спасет. Пестель улыбается, а товарищам не говорит все-таки, что выживут они: может даже страх этот к лучшему, хоть жизнь ценить начнут, да проще станут ко всему относиться. Любые трудности делают человека сильнее. Да и вдруг что-то не получится, умрут они и выходит Пестель останется пустословом. А Павлу такого не надобно. Потому юноша ложится на траву и закрывает глаза. Снова.
---
Будят его небрежным захватом под плечи, да парой пощечин: Пестель морщится и с возмущением смотрит на солдат, что заставляют Павла подняться на ноги и медленно пойти к виселице, за всеми остальными. Ну ничего, за такое к себе отношение юноша Николаю точно пожалуется, едва сорвется с петли. Пестель выдыхает спокойно и смотрит вперед на ребят, которых построили уже на эшафоте: Павла последним заводят на скамью и юноша в толпе отыскивает глаза Николая, который кивает головой в знак поддержки. Все будет хорошо, а иначе и быть не может. Пестель осматривается: происходящее будто в тумане, рядом стоит Сергей, который даже здесь Михаила за плечи держит: не дает потерять юноше сознание, и разговаривает с ним, до самого конца. Пётр закрывает глаза, чтобы больше ничего не видеть и горькие глотает слезы, перед тем, как надевают Каховскому на голову мешок он лишь успевает Кондратию, что рядом стоит прошептать: простите. Рылеев выглядит спокойным совершенно: безэмоциональным взглядом разглядывает Кондратий толпу перед эшафотом и резко начинает смеяться — прерывает смех его безумный лишь мешок, да повешенная на грудь табличка позорная:
«Преступник — Рылеев» — такую же к слову повесили и Петру, который в мешке пытается найти кислород — глубоко и часто дышит, глаза все-таки открывает, а от лицезрения ткани мешка снова срывается: губы дрожат, расплываясь в грустной улыбке отчаянья, а в глазах все расплывается и вовсе из-за слез не видно кажется уже ничего. Для Михаила время кажется замедляется и он стоит, переминаясь с ноги на ногу: хочется броситься к Сергею в объятия, сказать снова, как же страшно ему, да уже поздно, а потому Бестужев-Рюмин лишь смотрит на Муравьева-Апостола неотрывно, а после губы поджимает — и на его голову одевают мешок, отдаляя последнюю надежду на жизнь. Сергей ведь ночью этой Михаилу говорил, что помилуют их, освободят, а выходит все-таки нет. Бестужев-Рюмин сжимает в руках ткань мешка и всхлипывает, потом снова — юноша едва на ногах стоит, всеми силами отвлекает себя от происходящего: мыслями, ощущениями тактильными, концентрацией на своих эмоциях, только бы не упасть в обморок прямо здесь и сейчас. К горлу подкатывает тошнота, на лбу выступает холодный пот и дышать становится очень тяжело: тело все будто слабеет резко, руки холодеют. Сергей смотрит лишь в небо, будто ища спасения там, и с презрением смотрит на солдата, что подходит к нему дабы тоже надеть мешок. Все уже предрешено. Павел снова находит глазами глаза Николая и видит в них волнение, да намеки на слезы, отчего улыбается и переводит взгляд: себя, да Романова больше мучать не хочет. На голову Пестеля одевают мешок, на грудь табличку и на шее всех заговорщиков петлю затягивают, но не до конца. Пётр чувствует, как веревка шею сжимает, перекрывая и так слабый поток кислорода и начинает кашлять, дрожа от волнения всем телом, а в голове лишь мысли и гордость за себя, что не сдал своих, и терпит все мучения эти с чистым сердцем, за правое дело. Хоть легче особо не становится, а все-таки на заплаканном лице юноши появляется слабая улыбка. Рылеев стоит, будто не чувствует даже на теле мешка и лишь думает о том, что он в этом виноват: слова Петра режут слух снова, пробиваются сквозь волнение и от того юноше становится некомфортно: лучше бы право чувствовать страх, чем терпеть терзания совести. На самом же деле виноват и ничего уже не исправить. Кондратий разочарованно вздыхает и в голове начинает стихи свои прокручивать, чтобы хоть как-то отвлечься. Михаил ощущает тошноту уже в самом рту — все тело холодеет, а после резко становится жарко очень, руки потеют, а мозг выключается то и дело — сердце бьется все быстрее, отдавая пульсацией в голову. Бестужев-Рюмин чувствует, что нет сил больше стоять на ногах, и из стороны в сторону покачивается, норовя вот вот упасть в обморок. Хоть бы их уже повесили и дело с концом, а так мучать ожиданием, это тяжелее смерти. Сергей единственный из всех наверное сохраняет каменное спокойствие: хорошо, что лица Михаила юноша не видит, иначе точно не выдержал бы, расплакался бы, а так, в темноте мешка быть спокойным довольно просто: можно представить, что все вокруг всего лишь кошмар и вот вот он закончится: темнота развеется и на смену ей придет свет. Пусть даже и Божий. Павел ждет терпеливо, на шее ощущает веревку и испуганно ежится. Хоть и знает. что веревки заменены, а все-таки почему-то страшно. Сердце ухает и падает в пятки самые, но Пестель успокаивает себя, закрывая глаза.
Барабанная дробь.
Юноша слышит ее плохо, потому что находится в состоянии легкого шока, и из-под ног заговорщиков выбивают скамейки, которые падают на сырую землю. Дождь лишь нарастает, будто погода сама спасению декабристов благоволит. Никто из заговорщиков не успевает даже испугаться, как лопается первая веревка: тело падает на землю и стонет: видимо удар пришелся сильный, но все-таки лучше прерогатива вылечить его, чем просто умереть навсегда. И снова тот же звук. Второе тело на земле. К первому телу подбегают солдаты, высвобождают из мешка Михаила, который едва ли не рыдает, толи от горя, толи от счастья, и едва свет солнечный проникает в глаза юноши, тот отнимает голову от скамейки, о которую неудачно ударился, и тут же теряет сознание. Солдаты берут Бестужева-Рюмина за руки, кто-то подсовывает им нашатырь и один человек с Михаилом остается, пытаясь его в сознание привести, остальные же идут быстрым шагом ко второму телу, но им приходится разделиться: еще один звук лопнувшей веревки, и еще одно тело на земле, так же неудачно упавшее на скамейку, только теперь кажется рукой. Вторым телом оказывается Пётр, который тоже едва держится в сознании, а едва видит, что буквально с того света вернулся, сдергивает с себя мешок полностью и на колени падает, целуя землю, кажется богу молясь: юношу солдаты не трогают, лишь одно с ним рядом оставляют, и идут к третьему телу. Как иронично, что в этот же момент лопается четвертая веревка. Третьим телом оказывается Рылеев, который морщится от боли в руке, едва освобождают его, а после ложится на землю, вдыхая воздух глубоко в грудь: даже не верится юноше, что Бог помиловал его, спас и не позволил умереть, а потому Кондратий даже не сдерживает слез, хоть и смерть уже позади, а страшно до сих пор так, будто болтается еще юноша на веревке. Рылеева всего передергивает от воспоминаний и тот переворачивается на бок, рассматривая теперь Михаила, что никак не приходит в сознание: лишь изредка фокусируется его зрение на свету, но тут же дезориентированно размывается все и Михаил снова возвращается в бессознательное состояние. Четвёртым телом, как не трудно догадаться, оказывается Павел, которому повезло наверное больше всех заговорщиков: юноша себе не повредил ничего, кроме губы и брови, но сейчас на столь незначительные повреждения Пестель даже не обращает внимания: вскакивает с земли, совсем забыв, что голова его разбита была еще о стену каземата, и от резкого такого подъема едва не падает обратно: лишь солдат за руку юношу хватает, помогая удержаться на ногах и перебинтовывает его голову, укладывая прежде Павла на землю обратно. Николай улыбается, видя что все проходит как надо, но почему-то пятого звука не слышно до сих пор, да и тело, что висит в петле уже не двигается почти: Николай увы замечает это поздно и распоряжается снять Сергея с виселицы, но оказывается уже поздно. Муравьёва-Апостола с помощью скамьи вынимают из петли, и к нему подбегает Михаил, тряся юношу за плечи, а после вслушиваясь в его грудь, пытаясь в ней сердцебиение услышать, но не слышит. Бестужев-Рюмин в отчаянии роняет голову Сергею на грудь и снова теряет сознание, после чего его оттаскивают в бессознательном состоянии (в сознании Михаил бы не позволил) прочь с кронверка, да и остальных выгоняют: коли Бог смилостивился над ними, так незачем им стоять на месте бывшей казни. Пусть уходят на все четыре стороны: так говорит своим жандармам Николай, кутается сильнее в шинель свою, и хмурится — и как так вышло что именно эта веревка не оборвалась? Все ведь брал плохие, ветхие, видимо Сергей и в правду должен был умереть, ну а против воли Божьей не пойдешь. Михаил же из состояния бессознания выходит и вырывается из рук солдат: взгляд его падает снова на тело Сергея, а потому юноша не думая особо, роняет на землю слезу последнюю и разворачивается к потускневшим товарищам:
— Простите. Знайте, я очень бы жить хотел, ну да без Сергея — жизнь не мила. Едва Павел слышит эти слова, как бросается к Бестужеву-Рюмину сразу, чтобы остановить, но не успевает: юноша прыгает с моста кронверка в реку, и его течением уносит быстро прочь — шансов спасти Михаила теперь уже нет. То есть не одна жертва, а уже целых две. И того Пестель простить Николаю уже не может. Вспоминает вдруг, как говорили ему, что царь добра желать не может и злится, видит нелалеко от мостика Николая, который ждет его наверное и сходит с моста на землю, тут же обращая взгляд свой и речь свою гневную к Романову.
— Коли два друга моих погибли, один, как понял я, по вине вашей Николай Павлович, пусть же знают все, здесь присутствующие, что вы, Николай, любили меня. как и я вас. До самого конца. И вы обещали, что мы выживем, но солгали мне. Павел злится очень и видит жандарма, что хочет успокоить его, тогда Пестель хватает его за руки и вытаскивает из-за пазухи мужчины пистолет, отталкивая его прочь. — Вы же знаете Николай, что ежели я зол, ничто не остановит меня. Даже вы. Павел поднимает пистолет дрожащими руками и целится в Николая: тот даже не шевелится, лишь ждет терпеливо, что же сделает Пестель. — Ах да, забыл, вы же не боитесь смерти своей. Какова неудача. — злобно цедит юноша и перенаправляет пистолет себе в висок, замечая, что взгляд Николая мечется по собравшимся, будто помощи ищет и волнение в нем плещется волнами: все-таки внимание обратил и это главное. — Вот, так уже хорошо. Волнуйтесь Николай Павлович, как я. Волнуйтесь, как товарищи мои за пару минут до казни. Ну хотя что же я стою, надобно делать что-то, пока ваши преданные собачки, что окружают уже меня, не выбили из рук моих последнее оружие свободы. Я бы убил вас, да не хочу, чтобы вы так легко отделались. Живите теперь с пониманием того, что смерти наши, а в том числе и моя лежит на ваших плечах. Павел улыбается безумно, зажмуривается и изо всех сил давит на курок..
выстрел
Плечи Николая снова резко ухают вниз, как и сердце, которое бьется с каждой секундой все медленнее, но сильно так, что рискует вырваться из грудной клетки. «Не успел.» «Не спас.» — только и крутится в голове юноши, которой однако же быстро подавляет свои эмоции, жалость, сострадание, вытирает слезы, что инуитивно текут из глаз от вида мертвого тела, которые еще утром было живым и самым любимым. Николай чувствует, как по венам вместо боли растекается ненависть и злоба: это все обстоятельства, все ситуация, все судьба, чертова судьба. А раз пострадал он, так пусть же страдают все. Романов рукой показывает жандармам, дабы те не выпускали заговорщиков с кронверка и будто громом — словами в выживших ударяет:
— Веревки заменить. Предателей повесить.
