Мимолётным видением

Союз от всего устал. И от постоянных столкновений с Западом. И от тонны документов. И от перешёптываний позади. Устал, по самое горло. В последнее время всё не так. Тело уже совсем тяжёлое, даже рукой пошевелить и то, непосильная задача. А что-то внутри, глубоко под самой плотью, разрывает адским томлением. Союз знает, что стрелки часов медленно тикают. И осталось ему совсем недолго. Он лежит неподнимаемой тяжестью, распластавшйся на кровати, и смотрит в потолок. Союз устал от всего. Он чувствует колючий холод, пронзающий мелкими иглами всё тело. Он лежит, смотрит в потолок, и глубоко вдыхает. Перед глазами идут чередой все те воспоминания, всё то, через что он прошёл и что ощутил. Много чего поменялось. Много чего изменилось. Много что утекло, много что оставило шрамы, немногое впилось в саму душу, и также легко выветрилось, не оставляя после себя и следа, а ещё меньшее до сих пор преследует его в самых страшных, душащих кошмарах. Но, сколько помнил Союз, всегда был один элемент, что сопровождал его повсюду и везде. Союз выдыхает, и чудятся ему мягкие касанья чьих-то холодных, до болезненного комка в горле, знакомых рук. Союз чувствует, как по щеке неспеша, оставляя блестящий, влажный след, впервые за долгое время скатывается одна-одинёшенькая слеза. Он смотрит по сторонам. За окном раннее утро, затянувшееся хмурыми облаками небо, серые сугробы и никак не изменишвийся вид. Никого. Лишь он. Одиночество. Всегда преследовало его по пятам. Дышало прямо в затылок. Даже в кругу своих, Союз всегда был один. Все в нём видели опытного, уважаемого командира, надёжного товарища, назойливое препятствие, от которого любимыми способами нужно было избавиться, грозного врага, заботливого наставника, кровавого тирана, неугодного отпрыска.. Да хоть кого. А внутри всегда, что-то, да изгрызало, ломало. Время лечит? Тот, кто сказал это — полный лжец. Старинные часы — подарок, или скорее заимствование от кое-кого близкого над головой, тикают. Тик-так. Сколько времени прошло? Уже не только каждая клеточка тела, но и глаза совсем-совсем тяжёлые. Закрываются медленно, постепенно. Грудная клетка вздымается тихо. В сознании эхом произносится неизбежная мысль. Ему осталось недолго. Прожил ли Союз достойную жизнь? Стоила ли игра свечей? Конечно же нет. Иначе бы он не чахнул, брошенный, с далеко не первым ножом в спине, с руками по локти в крови. Не только в чужой. Дурак. Обжёгся ещё раз, но руку всё равно доверчиво продолжал тянуть к языкам пламени, одурманенный незнакомым, манящим теплом. Жаром. В чём был смысл? Зачем было свергать отца и пытаться строить режим лучше, нежели прошлый, светлое будущее и справедливость ради счастья собственного народа, если всё равно история повторилась вновь? Руками теми самых, кому он доверял, кому каждый день учтиво улыбался, чуть наклоняя голову в знаке уважения, руками теми самых был гнусно закинут на произвол судьбы, как инструмент, вышедший из строя. Кукла. Союз догадывался о таком повороте событий. Он не наивный, и знает, что мир вовсе не такой, каким дружелюбным казался давным-давно. Наблюдательности ему было не занимать. А вот с догадливостью, к сожалению, кто-то подлейшим образом поскупился. Он погубил сам себя. Отец с его с последними словами был прав. Союз вдыхает. Мысли медленно вертятся, словно в изящном танце, и между каждой из них тянется тонкая-тонкая нитка, связывающая каждый исход, каждое последствие и каждый вывод. Союз даже на пороге исчезновения, — смерть звучит всё ещё слишком пугающе, как бы жалко, для такой сверхдержавы как он, это не звучало, — не изменял привычкам, почти традициям, измучивать себя. Раны на запястьях, под густым слоем потемневших бинтов, отзывались на краю сознания, как и многочисленные шрамы по всему его телу. Сильнее всего жгла зияющая рана где-то в душе. Неужели осознавание своего скорого исчезновения так сильно меняло живое существо, даже такое, как воплощение целой страны, да ни абы какой, а Союза Советских Социалистических Республик, того ещё грязного пятна в поле зрения НАТО? Нет. Оно лишь проделывало трещины в раковине, разрывало колючую проволку, в которую Союз на протяжении всей своей жизни неосознанно себя заводил. Кто он сейчас? Смысла притворяться больше нет. Прятать слабости. Никто всё равно не сможет обжечь уже и так обугленное до самых чернющих угольков сердце. В голове вереницей проносятся имена. РСФС.. Россия, Украина, Беларусь.. КНДР, ГДР.. Кит.. КНР, Югославия, Финляндия, Литва, Латвия, Эстония, Чехословакия, Индия, Ангола.. Британия, Франция, Италия. США. Чуть хмурится. Российская Империя.. Союз тихо выдыхает. В голове мутнеет, и глаза закрываются почти-почти, трепещат ресницы. Из приоткрытого окна едва заметно подувает. Он вдыхает — почти неощутимо. И, с набранным кислородом, достаёт из самых глубоких чертог разума, запрятанные за семь замков, покрытые толстым слоем пыли, забытые воспоминания. В сознании тихо проскальзывает, озаряет темноту сбивчивыми, смешанными вспышками эмоций, имя одной давно ушедшей, давно исчезнувшей страны. Давно ушедшего друга. Друга? Не больше ли? Третий Рейх. В голове проносятся не сжимающая боль и ужасы войны. Не болезненное предательство и не слетающий с катушек вихрь боли, обиды и непонимания. Ему чудится яркое-яркое солнце, которое могло быть таким лишь где-то в редких промелькиваниях настоящего, мимолётно-счастливого детства в царской усадьбе, изумрудно-зелёная трава и мягкие, текучие, словно первый снег, облака в лазурном небе. Ему мерещатся родные глаза, не цвета крови, а цвета наливного яблока, цвета самого драгоценнейшего рубина, широкая зубастая улыбка, прямо как у маленького щенка, чудом забравшимся в поместье, и тёплые, невероятно тёплые касания, наполняющие его душу; стольким светлым, стольким радостным и стольким счастливым, что кажется, будто запах цветов, запах камелий заполняет всё вокруг, и маленькое воплощение перед ним искрится, сияет, как не сияет ни одна из звёзд. Он отчётливо слышит смутный, знакомый звонкий голос и тихий, мягкий смех. Он чувствует, как коленки щекочат травинки, и впервые за столь долгое время ощущает, как одиночество расступается, растворяясь с лучами яркого солнца. Он не знает, что и когда, но он прижимается ближе, стараясь впитать всё тепло, прижимает сильно-сильно к себе, и чувствует, как кристально-чистые слёзы бегут по щекам, как мышцы тянет от болезненной, счастливейшей улыбки, и чувствует, чувствует, как его израненную, покалеченную душу окрыляет, как опьяняющее счастье вытесняет грусть и боль, и впервые за годы, когда его сознание медленно утихает, словно тлеющий уголёк, улыбается. Самой, самой искренней улыбкой, на которую только был способен, утыкаясь носом прямо в грудь. У Союза перехватывает дыхание. Он чувствует, как знакомые руки мягко хватают его за спину, прижимая в ответ, а над ухом раздаётся голос, тихий, и обладатель его улыбается ничуть не радостнее, и зовёт по такой дурацкой, как и он сам, кличке: ... Выдох. Тик-так. Тик-так. Тик.. Тишина поглощает комнату. В стенах старой квартиры, до завтрашнего дня надёжно запрячется измученное, застывшее в вечном, горько-счастливом, давно утерянном прошлом, тело, и не всколыхнёт ничего остатки некогда существовавшей страны, пока не вспомнят о нём, ненужном и устаревшем, пару союзников, бывшие враги и дети, освободившиеся от тяготеющих оков. ...

— Долго же тебя пришлось ждать, Совок.