Порядок

Закат догорает красным. Весь день небо над Эленной было затянуто облаками, но, словно бы по волшебству, они пропали, когда солнце стало садиться. Примета у моряков есть — жди теперь долгих ненастий, ветров и недружественных волн в море. Штопай покрепче паруса, если прохудились, и уповай на волю… Бога. Бога, что смотрит теперь на нуменорцев пустыми глазами каменной статуи. Пустыми? Не совсем. Выточенные из чёрного оникса зрачки в глазах из белого коралла безучастны, это правда, но гранитный с золотом Мелькор, как и полагается хорошему богу (о, боже!) внушает почти первобытный ужас и фигурой, и выражением холодного лика. Кто изваял скульптуру — никто не знает. Но его, когда он закончил работу, почётно казнили в саду Арменелоса, закрыв лицо непрозрачной вуалью от палача, в присутствии одного только лишь государя Ар-Фаразона и его советника, Зигура, Чародея. Жреца великого божества. Его глаза не бывают безучастными никогда, он чаще всего смотрит спокойно и с превосходством, но без самодовольства. Иногда — зло, иногда — напротив, с почтительной странной добротой. Но редко. Мало на кого. Зигур теперь выходит в закрытый сад и смотрит на древо. В последнее время (король сетует на это и раздражается, а королева, говорят служанки, отчего-то плачет) Нимлот стал облетать. Белые листья устилают красный гранит, которым вымощен внутренний двор, ковром. Зигур идёт ближе к дереву, его длинные одежды сметают белые листья, за ним остаётся полоса голого камня. От заката камень ещё краснее, так густо ал, словно это кровь остаётся по следам Чародея. Он касается ветви Нимлота. Ладонь его почти столь же бледна, как белоснежная кора. — Ты — прошлое. — шепчет он, губы, ярко подкрашенные ритуальными жреческими красками, почти не шевелятся. Зигур оборачивается к палачу. Рабочего привести он не пожелал. — Руби. Древо — белоснежное, почти мерцающее в темноте — жалобно стонет от первого удара. Белые листья от алой зари кажутся огнём, охватившим ветви. Зигур уходит. За ним кровью остаётся свободная от листьев полоса.