Кинцуги

***

Понять чужую боль может лишь тот, кто сам прошёл через неё однажды. Кто испытал все её вострые ножи в своей спине, и его рана все ещё свежа от них, как и обостренность всех чувств и ощущений. Чем свежее рана от боли, тем больше понимания присутствует между людьми — ведь один и другой её ещё не забыли, она не притупилась, не стёрлась, не смягчилась и не стала чём-то фоновым внутри, на что легко можно было бы махнуть рукой и закрыть глаза. Рана Рагнара позволила ему ещё глубже понять трагедию Томы, чем он сам бы того хотел. Потеря друзей было огромным горем, но родителей — ох, Рагнар понимал, что пальм первенства по горю переходила в их случае в руки маленькой девочки. Она страдала, горько плакала, но при всех других членах «Зазеркалья» удивительно стойко держалась для подростка, открывавшего свою душу, свой внутренний закрытый кран лишь наедине с самой собой. И рядом с ним, конечно. Рагнару казалось, что было бы, как минимум, справедливо забрать Тому под опеку им с Нонной после всего произошедшего. Для него выступила настоящим ударом новость, что Саша попросил до своей гибели о «большом одолжении» не его, а Диану с её церковным псом. Он заслужил её больше, он имел больше прав на неё, как опекун и близкий друг Нади с Сашей. Как же так получилось, что по итогу опеку над ней получил из них двоих с Василием именно «святой отец»? От святости там мало что осталось, едко цедил в своей голове мысли Рагнар, а от отца для Томы не найдётся ничего и вовсе. Рагнар мог бы стать для неё лучшим опекуном, лучшим новым отцом, ведь они так ладили с самого её детства. Ему не составило бы большого труда взять все связанные с воспитанием Томы моменты в свои руки, сплести их воедино, как ниточки, и заниматься всеми ими самостоятельно. На пару с Нонной, естественно, одергивал вовремя он себя, изредка забываясь в своей отчаянной убежденности и решимости. Но это была такая злая проницательная насмешка судьбы. Уже даже в те времена. При всём его желании не отец он ей был никакой, не смог бы им стать, потому что чувства, которые Рагнар к ней носил внутри себя, оказывается, были далеки от отцовских. Рагнар и сам раньше этого не признавал, он не имел возможности до конца охарактеризовать свои чувства к Томе чем-то однозначным, потому что ранее они не ставились под столь каверзный вопрос. Но когда Нонны не стало, они с Томой будто обратились в двух отшельников внутри собственной же сформированной группировки и сблизились против воли сильнее, раскрыв друг другу глаза: свои среди чужих, чужие среди своих. И только одна она его понимала. Она росла, крепка и вела себя на порядок взрослее в своём горе, чем многие из старших, возглавляющих «Зазеркалье» людей. Может, она была взрослее и его самого, смирившаяся с той болью, что была внутри неё, но не пожелавшая за неё отомстить тем, кто эту самую боль ей причинил. Рагнар же был другим. Несмотря на холодную логику и рациональные мозги, он нередко поддавался порывистым эмоциям. Вот и тогда с Нонной он принял необдуманное решение отомстить за Тому, за её боль, которую она в себе носила камнем, за её смирение, за Сашу и Надю и за потрескавшегося, почти сломленного себя. И он повёл самолично Нонну на смерть. Целенаправленно, потому что он знал о всех рисках, хоть до конца их не осознавал. Он подвёл её под дула тех автоматов, даже если она и попалась ОМОНУ сама. Рагнар себе этого так и не простил. Он был так виноват перед Нонной, так виноват перед Томой, что не пошёл в день нападения вместо Василия на крышу. Что не прикрыл и не уберёг спины товарищей. Если бы он поменялся с Василием местами, неужели он не смог бы ничего изменить? Рагнар зло обдумывал эту мысль, оставаясь наедине с осколками прежнего раскрошенного себя. Он сидел внутри своей мастерской и инструменты валились у него из рук. Ничего не получалось собирать, звон металла об бетон бил по долго находившимся в тишине ушам, словно молот наковальню. Рагнар скорбной сгорбленной фигурой восседал, подобно могильному ангелу, на узкой низкой скамье, и слова командующей повторялись с острой режущей болью у него в сердце и мозгах. «Вы сами были виноваты, вы знали, на что вы шли». «Это ты подвёл её под огонь, ты сам виноват, что потерял теперь ещё и Нонну из-за своей невозможности смириться и урегулировать внутренний конфликт с самим собой!» «Думаешь, ты борешься со мной, Рагнар? Ты борешься больше с самим собой, потому что не можешь до сих пор принять их смерть! А близость одной смерти порождает и притягивает другую, как ты не можешь этого понять?!» По его щекам забежали солёные дорожки слез. Рагнар ощутил их лишь тогда, когда они начали скапливаться у него на губах. Сдув их порывистым выдохом через рот, он начал усиленной утирать глаза под очками, приподняв те и нацепив на макушку. Позади него всё это время стояла маленькая девичья фигура, словно слившаяся с его тенью, и наблюдала за ним. Ладонь, мягко легшая между лопаток, осторожно погладила пространство между ними, и Рагнар вздрогнул: то ли от неожиданности, то ли от того, как эта нежность обжигала не хуже удара хлыста. Она была желанна, но он не питал надежд её от кого-либо внутри «Зазеркалья» ещё получить. — Рагнар, пойдём отдыхать. Ты уже третьи сутки нормально не спишь. — Этот высокий, пропитанный насквозь сочувствием голосок, он узнал бы из миллионов таких же голосов. Она взяла его в свои руки, собрала по кусочкам, буквально помогла встать, когда его закоченевшее неповоротливое тело меньше всего на свете этого хотело. — Тома. — Голос его был надтреснут, он не верил, что она была здесь, что она не была наваждением, вызванным отсутствием сна, что она и правда осталась одна ради него, отпросившись у Василия и задержавшись уже после закрытия их основной новой базы. Рагнар подался к ней, позволяя себя «вытягивать», всё ещё не распрямляя обратно спину, и Тома вела его, взяв за длинные руки, как маленький клоун вёл за собой на нитках воздушные шары, стремящиеся улететь при первом же дуновении ветра ввысь. Она уложила его в постель, находившуюся в отдельной маленькой комнатке, где Рагнар и Нонна иногда засыпали вместе, когда он сильно зарабатывался, или они оба уставали после миссий. Всё это было очень похоже на то, что было раньше, кроме одного важного момента: теперь вместо светло-карих глаз с бесовской рыжинкой на него взирали исполненные нежностью опаловые оленьи лиловые глаза. Тома легла напротив него, подложив под голову подогнутую руку, и Рагнар ощутил странный нетипичный покой в груди и голове. Он протянул ладонь к щеке Томы, заправляя прядь выбившихся каштановых волос за ухо, и она неловко улыбнулась ему. Несмотря на мягкую настойчивость её действий, она явно нервничала в его присутствии. Когда она приходила первые несколько раз, Тома просто сидела рядом с ним, пока он перебирал ставшие бесполезными детали новой версии «Окулуса» (ведь они уже никого больше не могли спасти, как предполагалось изначально), и молчала. Но её немого присутствия было достаточно. Как и её плеча, прижимавшегося к его плечу, словно доказательство того, что его горе не единично, и он не обязан его носить только в одном лишь себе. И вот за те три дня смирения, пока он собирал себя по кусочкам, когда она давно уже (хрупко и непрочно, она всё ещё могла разрушиться, если сильно на неё надавить), Рагнар осознал, что он, кажется, совершенно раньше не понимал природу своих чувств к этому маленькому смышленному существу. Он ощутил резкий прилив тепла и любви к ней внутри себя самого, который не испытывал никогда ранее;настолько сильный, что его это напугало. Однако не было ничего греховного и испорченного в том, что Тома клала ладонь на его острую скулу и поглаживала её большим пальцем, продавливая краем ноготка контур кости и обрисовывая на бледной коже едва заметный красный след; не было ничего, ни единой попытки воспрепятствовать тому, чтобы положить ладонь в ответ на её щеку. Рагнар не ощущал внутри себя сопротивления ситуации, равно как и не пытался от неё отвратиться. Её глаза, её ладонь, вся она говорила, что она была здесь для него и ради него. Потому что когда было больно, он тоже был рядом с ней. Потому что когда ей нужно было заполнить свои трещины золотом, чтобы склеить их воедино, он оказался тем, кто расплавил его для неё. Кто бережно смазывал каждую трещинку со скурпулезностью настоящего мастера, чьи пальцы привыкли работать со множеством мелких хрупких деталей. У других людей для этого не хватило бы ни терпения, ни тонкости восприятия. Тома медленно моргает. Она придвигается к нему почти в то же мгновение, что и он к ней. И когда её поцелуй ощущается на его солёных потрескавшихся искусанных губах, это самое настоящее благословение. Ей — 16, ему давно уже нет, но внутри Рагнара от избытка нежности в этом поцелуе (исполненном в то же время немой мольбы и просьбы принять её, как она приняла уже когда-то его) просыпается ещё Виктор, носивший длинные распущенные волосы, одежду хиппи и круглые очки. И когда Тома соскальзывает после носом в его острое крепкое плечо, выдыхает в него же, утыкается в раскрашенную лилово-голубыми красками кожу и прячется в ней, Рагнар наконец ощущает, что может спокойно заснуть. Пройдёт много лет, и этот поцелуй вскоре останется единственным, что будет светить для него ярче Андромеды в глубинах темноты космоса. Единственным, что останется его светлым ориентиром, к которому Рагнар будет даже после «гибели» стремиться. Возможно, она уже забыла его. Возможно, её внутреннее смирение позволило отпустить и то горе, что она испытывала по родителям, и то, что она испытывала по нему. Но он всё равно попытается. Он всё равно вернётся за ней, потому что после всех лишений он желал по сей день, пережив потерю близких друзей, жены, предательство бывших товарищей, тюремное заключение и наконец фиктивную смерть с погребением в общей братской могиле, лишь одного. По сей день он желал лишь Тому. Лишь её и ничего больше.