Большое платье в большое место несет.
Русская народная пословица
Унылая осенняя пора не очаровывала взора государя Ивана Васильевича, а печальная краса ее расплывалась в мареве дождя, что холодными каплями стекал по окнам его покоев, навевая не столько тоску, сколько скуку. Царь был в горнице один, занятый государственными бумагами да личной перепиской, коию вел он с некоторыми монаршими особами, что были ему особенно приятны. Докончив письмо к Лисавете Англицкой, он перевел взгляд на окно — не ясно было даже день еще али ужо вечер, так серо все казалось. Он призадумался о скором военном походе, просчитывая в голове варианты, когда в дверь осторожно постучали. — Кто там? Войди, — молвил он громко, обернувшись ко входу. — Государь-батюшка, — молодой боярин в белоснежном, шитом серебряными узорами терлике низко склонился пред царем, — послание для тебя, царе, дозволь передать. Иван Васильевич протянул руку, и рында подошел, подал почтительно желтоватый свиток. Царь на миг загляделся на юношу, охватывая жадным взглядом его стройную фигуру в форменном одеянии. — Ступай, — наконец промолвил он, забирая документ из дрогнувшей руки — пристального взора государева мало кто не боялся — опасаясь, что прогневили царя, все начинали дрожать да низить очи уж загодя. Рында с явным облегчением поклонился и вышел, бесшумно прикрыв за собою дверь. Царь развернул бумагу, пробежал быстрым взглядом — очередная челобитная, снова земщина не поделит меж собою его владения, всё рвут, как псы окаянные, землю русскую на части. Он в раздражении откинул пергамент, помышляя было вызвать Григория Лукьяныча да поручить разобраться в деле, но вдруг подумав о другом. Государь усмехнулся мысли своей, взгляд глаз его сердитых переменился, стал вдруг темнее и глубже. Он начеркал пару слов на небольшом листке, написал и вторую записку, сложил каждую и кликнул холопа своего верного Митрошку, которому доверял более, чем кому-либо из слуг. Передав ему послания, да негромко отдав распоряжения, он уселся снова в золоченое кресло перед столом и замечтался о чем-то, нетерпеливо переплетая и расплетая пальцы в массивных драгоценных перстнях. *** Федя Басманов, как и полагалось царскому кравчему пред вечерней трапезой, крутился на поварне, покрикивая на слуг да отдавая бессчетные указания — угодить ему сегодня было вельми сложно. Он пробовал снова и снова, но не нравилось боярину кушанье, и умаянные его придирками холопы переделывали его не менее чем в четвертый раз. Дело было в том, что Федор задумал подавать к перепелам соус из кислой вишни с фряжским вином, о котором прочитал — а вернее было б сказать услышал, ибо читал ему государь, а Федька токмо глядел картинки — но никак не удавалось поварам удовлетворить его взыскательному вкусу. — Лодыри безрукие, — рассыпался в упреках Федор, — не умеете царю-батюшке стряпать, так отправлю вас холопов кормить! А ну тщательнее взбивай, — прикрикнул он на девку, на минутку лишь остановившуюся, чтоб утереть со лба пот — жарко было на поварне нынче. Вдруг он почувствовал, как кто-то осторожно тронул его за локоть, Федька обернулся, готовый обругать очередного растяпу, что не умеет пройти осторожно мимо, но увидав перед собою Митрофана, молвил спесиво: — Ах, ты это! Чего? От государя весть? Холоп, будучи безгласным, токмо кивнул, кланяясь низко, да протянул Федьке записочку, осторожно свернутую в трубочку и перетянутую синим шнурком с золотыми кисточками. Федя спешно развернул послание, пробежал быстрым взглядом, нахмурился чуть. — Нынче? — уточнил он. Холоп закивал. — Вот прямо сейчас? — холоп кивнул снова. — Кто ж тут проследит, — будто сам себе молвил Федя, обводя поварню растерянным взглядом. — Ладно уж, ступай, скажи государю, что приду скоро, да передай, что слуга его верный тут трудится в поте лица! — холоп снова кивнул, пряча улыбку — к Федору он относился с добротой, потому как знал, что гордец этот юный государя очень любит и счастья ему много дарит. — Андрей Иваныч, — Федька поманил пальцем главного стольника, — на тебя приготовления оставляю, головой отвечаешь! — сказал он строго, сведя брови — Федор испытывал необычайное наслаждение, командуя боярскими сынками. — Царь меня зовет, — изогнув полные губы в спесивой улыбке, добавил он с таким высокомерием, что у стольника не осталось сомнений в цели этого призыва. Федька ушел, оставив заботы о царской трапезе молодому боярину Собакину, на ходу размышляя, отчего он понадобился Ивану Васильевичу так срочно — обыкновенно в такой час государь делами бывал занят. «Совета моего ратного спросить видно хочет», — решил самодовольно Федька, ускоряя шаг. *** По тому, как дерзко распахнулась дверь, Иван Васильевич уж понял, что это явился вызванный им Федька. От одного лишь взгляда на полюбовника юного у царя зарябило в глазах. На Федоре был атласный кафтан такого яркого канареечного оттенка, что казался сделанным из солнечного света. Ткань была расшита тонкими и искусными, объемными узорами, выполненными шелковыми нитками — алые, оранжевые и фиолетовые мелкие цветочки переплетались с изумрудными листьями, сплетаясь в затейливые узоры. Опояска была из хрусткой багряной тафты и повязана пышным узлом. Серовато-зеленые, переливчатые атласные голенцы, до неприличия облегавшие стройные ноги, заправлены были в высокие красные сапожки с золотыми узорами. Поверх кафтана надет был богатый охабень изумрудного тона, также шитый золотыми нитками и пестрыми самоцветами, да подбитый светлыми пушистыми соболями. Рукава у охабня были зело необычны — распоротые от самого плеча, они широкими лентами ниспадали до пят и изнутри сплошь были меховыми — кричащая, вопиющая роскошь. Окромя того на шее Фединой блестели крупные рубины в три ряда, а в ушах покачивались узорные золотые бабьи серьги, то скрываясь за темными локонами, то являясь вновь. — Государь мой, — Федор склонился грациозно, вплывая в горницу. — Звал ты меня, свет мой? — Звал, — кивнул царь, окинув Федьку внимательным взглядом. — Ты и на поварню как на пир наряжаешься? — спросил он шутливо, подманив Федю перстом. — А чего бы мне не наряжаться? — Федька обиженно повел плечами, приближаясь и усаживаясь на край стола перед государем, скрестив на груди холеные белые ручки. — Чай кравчий, а не стряпчий! — Ох, ох, ох, обиделся, Федорушка, — усмехнулся государь, наигранно качая головою. — Нарядник ты мой, краса моя райская, — он огладил Федину коленочку. — Не дуйся, ступай в опочивальню, там на постели платье тебя ждет, перерядись, я обожду. Федька мгновенно забыл обиду и заулыбался, на щеках его появились две ямочки. — Подарок? — весело спросил он, спрыгивая со стола и устремляясь к двери в опочивальню. — Сам погляди, — молвил Иван с какой-то странной, непонятной Феде интонацией. — Сюрпризец? — хихикнул Федька, скрываясь за дверями и резко замолкая — на постели царской лежало облачение рынды — терлик из белой камки с горностаевым ожерельем, высокая рысья шапка, кызылбашский полосатый кушак, белые сафьяновые сапожки и даже бердыш. Федька глядел и ничего не разумел, глупо хлопая ресницами. — Чего примолк? — спросил царь, входя в опочивальню. — Не люб дар царский? — усмехнулся он. — Это ж платье рынды, — Федька нахмурился, обернувшись к Ивану. — Верно, — кивнул царь. — Не зря я полагал, что ты у меня смышленый мальчик, — молвил он насмешливо. — Почто мне платье рынды? — Федька совсем растерялся. Одевать его ему вовсе не хотелось. Привыкший к пестрым дорогим нарядам, он откровенно страдал, вынужденный носить этот «белый саван», как в сердцах называл терлик Федя. Разумеется, первое время, пожалованный чином этим почетным да став при обожаемом им уже в ту пору царе-батюшке оруженосцем и телохранителем — а именно этим рынды занимались, будучи рыцарями государевыми — он наслаждался и службой, и нарядами белоснежными, коие, стоит заметить, очень шли Федору, в них он был словно карающий ангел с фрески Рафаэля. Будучи отроком, Федька мечтал о звании этом и даже однажды пресильно подрался с соседским боярским сынком из-за того, что тот молвил, что Федьку в рынды не возьмут, ведь отец его не отличается родовитостью. Став, однако, кравчим в столь нежном возрасте, в каком был Федя, исключительно по милости государевой, превознесенный им на немыслимые мальчику высоты, он скоро совсем зазнался и глядеть начал на всех совсем уж свысока. — Не буду я его носить! Я воевода опричный, мне не по чину! — заупрямился он. — Ты повеления мои обсуждать вздумал? Надевай немедля да к дверям встань, — отрезал царь. — Что-о-о? — Федькины брови взлетели, а рот приоткрылся — не может же государь его так унизить, чтоб в платье рынды у входа в покои поставить — его, кравчего и полководца! Али он его чем прогневил и это наказание соромное? Федя поглядел на царя жалобно, готовый умолять, ежели потребуется. — В опочивальне, — молвил мягче государь, прочитав Федины мысли по его лицу. — Митрошка тебе поможет наряд переменить, а то до утра прокопаешься, — усмехнулся он и поглядел на Федю так многозначительно, что у того полыхнули щеки. — Так ты… для того? — уточнил Федя, догадавшись наконец, чего Иван желает. Плечи его с облегчением опустились, он улыбнулся лукаво. — Потехи ради? — Федька и сам, бывало, мечтаниям греховным предавался, а потому осуждать государя не мог, токмо удивился — Иван Васильевич на «игрища срамные», как он это называл, соглашался нечасто. — Обряжайся, все узнаешь, — хитро молвил царь и вышел, оставив Федьку в опочивальне, куда тут же явился готовый услужить ему холоп. «Ай да царь-батюшка! Ай да выдумщик! — думал Федя, позволяя слуге себя переодеть. — Стало быть, нравился я ему в облачении этом! — он хихикнул своей мысли, Митрофан улыбнулся тоже, наблюдая за боярином из-под ресниц. — Ладно же, ради цареньки побуду денек и рындой, услужу ему!». От предвкушения у Феди заблестели глаза и зарумянились щеки, и стал он еще краше, чем был. Наконец, облачение его было закончено, и он поглядел в сероватую гладь, окинув себя внимательным взором. Из высокого зеркала, привезенного с посольством из далекой Флоренции, глядел на него прехорошенький молодой слуга государев. Долгополый, доходящий почти до щиколоток терлик сшит был из переливчатого узорного дамаста, гладко расшитого серебряными нитками, украшен пятью нашивками с серебряными кистями да горностаевым воротником и подбит белоснежными мягкими соболями. Приталенный и перетянутый кушаком в тонкие золотые, алые, лазурные и изумрудные полоски, он сидел, словно влитой. На груди крест-накрест лежали две тяжелые золоченые цепи, на голове высилась рысья шапка, хотя Федьке больше нравилась, да и более шла, парадная — из белых соболей. Под терликом была лишь длинная рубаха, портков на Федьке не было вовсе. Наряд Федору очень был к лицу, и он залюбовался собою. — Ну можно понять цареньку, — самодовольно проговорил Федька, пару раз ущипнув себя за щеки для пущего румянца, и вспомнил вдруг, как неотвратимо краснел всякий раз, когда государь бывал рядом, как часто билось его влюбленное сердечко и как жестоко он страдал от своего безответного тогда еще чувства. Из раздумий его вырвало мычание Митрофана, глядящего на боярина вопросительно. Федька холопа государева не понимал, он нахмурился и поглядел на него задумчиво. — Чего? Не пойму тебя, — рассердился Федя. Митрофан терпеливо попытался объяснить боярину жестами, что он хочет молвить. — А… Да, зови государя. Готов я, — Федька еще раз поглядел на себя в отражении, взял бердыш и покорно встал в привычную позу у двери. В покоях государя всегда знойно бывало — печи топили нещадно, да и от непрерывно горящих свечей — окна средневековые недостаточно света пропускали — воздух нагревался и пах медом и храмом. Федьке уж жарко стало в меховом одеянии, и рука устала держать на плече тяжелый топор, когда, наконец, Иван Васильевич вошел в опочивальню, притворяя плотно дверь. От взгляда царева Федю бросило в жар и на щеках его алыми маками расплескался румянец, да сердце вдруг пропустило удар — такими глазами глядел государь. Федька встал ровнее, понизив очи, как того требовал этикет, но будто кожей ощущал взор царский — Иван Васильевич его еще даже не коснулся, а тело Федино уже отозвалось. «Боже, сором какой! Что государь подумает, ежели заметит?» — думал он, осторожно подглядывая за Иваном из-под ресниц. Стрижами темных глаз Иван Васильевич пристально и жадно оглядывал Федину фигуру, удерживая себя от того, чтоб накинуться на полюбовника немедля. Он неспешно шагнул к Феде, останавливаясь на расстоянии вытянутой руки, неторопливо огладил румяную щеку, зарылся пальцами в горностаевый воротник, провел перстами по серебряным застежкам, расстегивая несколько пониже живота, да нырнул рукою в открывшийся проем, легонько лаская Федьку сквозь тонкую ткань рубахи. — Гляжу, переменил ты мнение свое о платье, — усмехнулся царь, когда Федька тихонько застонал и ступил к нему на шаг, желая прижаться, но достигая эффекта обратного — ладонь государева вынырнула из белых складок. Федька разочарованно вздохнул, а Иван лишь усмехнулся, забирая у нетерпеливого рынды оружие да отставляя бердыш к стене. — Не вертись, — велел он. Царь несколько раз обошел Федьку кругом, любуясь со всех сторон, словно породистым конем на воскресной ярмарке али девкой на смотринах — Федор смутился этого откровенного взгляда, чего обычно с ним не бывало, вспорхнул длинными ресницами, опуская взор. Государь скрылся за его спиной, оглаживая то плечи, то руки, то спину, а то ягодицы под складками ткани. Неожиданные, нелогичные и бессвязные прикосновения сводили Федю с ума, ему хотелось большего: прижаться к царю, обнять, повиснуть на шее, зарываясь пальцами в длинные волосы, прильнуть губами к его губам. — Государь, — прошептал он, оборачиваясь, преданно и просяще заглядывая полюбовнику в глаза. — Государь велел тебе не вертеться, — насмешливо молвил Иван, встречаясь с Федей взглядом, отворачивая кудрявую головку несильным движением. — И говорить тебе не дозволял, — кончиками пальцев он огладил Федину белую шейку, от чего у того побежали теплые мурашки, и Феденька сладко вздохнул, ласкаясь к ладони, снова поворачивая к Ивану личико. — Я не хочу так, — пожаловался Федька, когда голова его снова была возращена в исходное положение, — любовь моя, не мучь меня. — Хочу — не хочу, — проговорил Иван Васильевич, поправляя на Феде шапку, сползшую от его возни, — потерпишь. Али ты думал, Федька, легко служить государю? — усмехнулся он. — По любви легко, царе, — тихо молвил Федор, и шеи его тут же коснулся горячий поцелуй, а по груди скользнула властная ладонь, прижимая Федьку спиной к государевым ребрам. Федя терпел, стоя прямо, сколько мог — недолго, разумеется — а после, поддавшись порыву, запрокинул головушку, роняя шапку, да оплел поднятыми рученьками голову Ивана, подставляя губы для желанного поцелуя. Рука государя, что до того ласкала его грудь сквозь плотную ткань, позвякивая толстыми цепями, спустилась ниже, наощупь распутывая сложный узел кызылбашского кушака, расстегивая серебряные пуговицы на животе и увеличивая проем, чтобы после бесстыдно вторгнуться в пушистые, подшитые песцом, полы терлика, не без удовольствия убеждаясь в который раз в Фединой страсти. Мальчик его милый при том стонал, притираясь спиной к Ивановой груди и ягодицами к его бедрам, отчетливо ощущая, насколько цареньке с ним хорошо, наслаждаясь этим откровением, да прижимал государеву ладонь к своей щеке, нетерпеливо отвечая на глубокие, захватнические поцелуи — губы Федины государь не щадил. Федя уже весь дрожал, готовый сорваться в звездную бездну плотского восторга в любую минуту, когда рука Иванова остановилась и неспешно покинула меховой плен терлика. — Не спеши, — шепнул он Феде на ухо, обжигая дыханием, лаская языком. — Нет, нет, нет, — всхлипнул Федька, непокорными ему нынче руками ловя цареву ладонь, желая вернуть все как было — от разочарования у него намокли ресницы, слипшись острыми стрелками. — Любовь моя, — умоляюще молвил он, но царь был непреклонен, и тогда нетерпеливый, совершенно потерявший чувство приличия от охватившего его возбуждения, Федька попытался было скользнуть собственной ладошкой под свои одежи, но ручка его была мягко поймана сильными пальцами. — Нет, Федюша, — ласково молвил государь, обходя Федьку и вставая перед ним, целуя его натруженные саблей ладошки, нежные запястья, соленые влажные щечки и, наконец, яркие от поцелуев губы. — Потерпи, — еще ласковее, как дитяти, что зашиб коленку и теперь горько плачет, сказал Иван, подталкивая и прижимая Федю спиной к изукрашенной фреской шершавой стене. — Погляди на меня, — он взял Федьку за щеки, заставляя исполнить его повеление. Готовый расплакаться, Федя всхлипнул и повиновался: пред очами его все расплывалось, и он только бессмысленно хлопал ресницами, тщетно пытаясь сфокусировать взгляд. — Краса райская, соколик мой, — нежничал государь, при том прекрасно осознавая, что мучит тем до крайности возбужденного полюбовника. Удерживая Федькины ручки одной рукой и лаская исключительно словами, второй рукой он играл длинными серебряными кистями на терлике, пальцами ощущая бешеное биение Фединого сердца. Доведенный до совершенного безумия, Федька только жалобно всхлипывал и умолял, выгибаясь Ивану навстречу. Наконец, натешившись сполна, государь расстегнул оставшиеся пуговки — нарочито медленно, встав перед Федором на колени, ибо одеяние его было вельми длинно — и повернул Федьку лицом к стене, поцеловал снова в шею, оставляя малиновые следы. — Руками о стену обопрись, — велел он, сам при том ставя Федькины ладони на узорчатую поверхность, да потянув на себя его бедра, вынуждая сделать шаг. — Наклонись, — Иван несильно надавил Федьке на спину, попутно очерчивая ласкающим жестом позвоночник, целуя сквозь ткань, срывая тем тихие Федины вздохи, что сыпались от каждого его прикосновения, как искорки — короткие и яркие. Государь закинул длинные полы белого платья и рубахи Феде на плечи, обнажая мягкие округлости ягодиц и длинную стройность ног, подчеркнутую белыми сапожками на серебряных каблучках. — Так стой, — приказал — то несомненно был приказ, не просьба — он, отходя на несколько шагов, любуясь этой соромной картиной. Он не видел, как густо покраснел Федя — до слез, до сбившегося дыхания — а то бы вид этот понравился ему еще паче. Не сильно церемонясь с собственными одежами, Иван скоро разделся, снимая и сапоги, чтоб хоть так сократить разницу в росте — Феденька едва доставал ему до плеча, и любить его стоя государю было не особо удобно, но отчего-то желалось нынче именно так. Царь коленом нетерпеливо раздвинул Федькины ноги, и Федя вздрогнул, когда прохладное, тягучее масло слишком обильной каплей затекло ему меж ягодиц, и тут же громко вскрикнул от бесцеремонного вторжения, рассыпавшегося мурашками по всему телу. Иван Васильевич замер на мгновенье, позволяя Феде опомниться, расслабиться, начать наслаждаться. — Государь мой, — простонал Федя сладко, прогибаясь ниже, упираясь горячим лбом в стену, подложив ладонь для мягкости. Движения царя стали шире, разлетнее, он сжал Федькины кудри в кулаке, второй рукой удерживая его за талию, делая практически больно. — Что, Феденька, о таком грезил, в карауле стоя? — спросил он изменившимся от страсти, не своим голосом. — Грезил, царе, о тебе лишь грезил! — лепет Федин перемежался стонами, быть честным с государем было отчего-то легко, правильно, и он отвечал ему без утайки, не стесняясь соромных своих помыслов. Федька нетерпеливо толкался бедрами навстречу, сбивая Ивана с ритма. Ему не понадобилось даже государевой ладони, он вскрикнул протяжно и особенно громко и точно упал бы — колени его мелко задрожали, подламываясь, как у новорожденного олененка — если б не сильная царева рука, вовремя подхватившая его под грудь. — Я люблю тебя, люблю, — шептал как в бреду Феденька, не в полной мере осознавая даже, что произносит это вслух, а не в мыслях своих, заходясь в сладкой судороге. Казалось, никакая сила в мире не заставит Федю снова встать в заданную Иваном позу, и государь снова развернул его к себе лицом и, подхватив молодого полюбовника под бедра, продолжил. Федька был горячим, словно печка — шутка ли заниматься любовью практически в шубе в жарко натопленной горнице — мокрые кудри приклеились ко лбу, над пухлой губой выступили бисеринки пота, рубаха противно липла к телу, и Федя повел плечами, пытаясь скинуть меховое свое одеяние, но тело его совершенно не слушалось. Федьке было жарко, но жар этот не сравним был с огнем, что пылал внутри — Федьку охватывала новая волна возбуждения со скоростью пламени, что бежит по осени по сухой траве. Удерживаемый лишь сильными руками Ивана, Федька был совершенно беспомощен, от каждого своего движения опускаясь лишь глубже под весом собственного тела. При каждом толчке государь чуть отпускал Федьку, позволяя ему соскользнуть навстречу, отчего проникновения выходили необычайно глубокими — удовольствие на грани муки, и Федя вскрикивал всякий раз, сжимая Ивановы плечи, жмурясь и трогательно пряча личико, утыкаясь царю в шею. Болезненная принадлежность любимому человеку растекалась удовольствием, наполняя каждую клеточку тела, сметая любые преграды между дозволено и запрещено, и Федя шептал и шептал как ему любо с государем, как бесконечно хорошо, покрывая лицо и шею Ивана короткими, путанными поцелуями. Как ни желал бы Иван Васильевич, чтоб близость их длилась вечно, но и его терпение имело пределы — он стиснул Федьку в сминающим объятии, пребольно прижав вдруг спиной к стене — назавтра на нежной коже непременно насчитается немало синяков — и исступленно целуя, двинулся особенно яростно и провалился в сладкое безвременье, едва не уронив в реальности Федьку, оплетшего его руками и длинными ногами, целующего и целующего, не позволяющего сделать вдох — хоть государю всегда было хорошо с Федей, юноша испытывал какое-то особое наслаждение, убеждаясь в этом снова и снова. Так они и замерли, перестав даже целоваться, но не размыкая губ. Царь ребрами чувствовал быстрые удары Фединого сердца, будто оно было его — впрочем, так и было, влюбленное Федькино сердечко принадлежало государю всея Руси. — Драгоценность моя, — он поцеловал Федин совсем взмокший лоб, — зазнобушка, — висок, — цветик мой вешний, — другой, — чадо мое возлюбленное, — скулу, губами соскальзывая на пылающую щеку, — Феденька мой, — вторую щеку, — чудо мое, — и снова в губы. Государя переполняла странная, непривычная, не испытываемая им ранее даже к Анастасии нежность. Он любил мальчишку до безумия, до мурашек, до дрожи. Никому не отдаст, никогда, ни за что. Ото всех убережет, никому не позволит Федюшу его обожаемого обидеть. Убьет лучше, но не отпустит. Впрочем, Федя желал быть отпущенным менее всего на свете. Он тихонько поерзывал — ему и сладостно было вот так парить в объятиях царя, и очень уж желалось продолжения, на которое сил у него не было вовсе. Государь Федьку понимал лучше, чем кто бы то ни было — не всегда это Федору на руку бывало, но не теперь. Усмехнувшись ласково Фединой возне, он отнес того на постель, укладывая бережно, раздевая уж окончательно и неспешно доласкивая умученного им мальчика губами и языком. Федька тихо стонал — казалось, у него не осталось сил даже на это — и быстро сдался на милость удовольствия, невесомым облачком взлетая над пуховой периной, паря под потолком вместе с ангелами, которыми был писан свод опочивальни. Они лежали обнявшись, укрывшись одеялом, и молчали — бывают моменты такого абсолютного блаженства, когда слова излишни. Наконец, Федя перевернулся немного — рубиновые бусы больно давили на шейку — и поправил украшение. — Ох, Федька, — качнул головой государь, глядя на разнеженного мальчика ласково. — Не положено рындам ожерелья носить. — Ну а чего? Ты велел платье переодеть, про украсы ничего не говорил, — хитро улыбнулся Федя, ласкаясь щекой к Иванову плечу. — И я не просто рында, а твоя зазнобушка, драгоценность и чудо, не забывай, ты сам молвил, — он снова поглядел на царя лукаво. — И у меня всё везде болит, свет мой ясный, — проговорил Федя жалобно, — меня можно токмо жалеть и дарить мне новые бусики, а старые забирать никак не можно. Государь звонко рассмеялся, как редко когда смеялся. — Это что ж, шантаж, Федюша? — спросил весело. — Вовсе не шантаж, любовь моя, — хихикнул Федя, — просто думы вслух. Вот давеча посольство ты принимал, там в ларчике такие лазоревые яхонты я видал, оченно к моим очам. — Нос твой любопытный везде успел, — царь поцеловал Федю в макушку, прижимая крепче. — Ладно же, будут тебе яхонты, порадовал ты меня нынче, милый мой. Довольный Федька заулыбался и поцеловал государя в плечо — долго и как-то особенно трогательно. За окнами по-прежнему шел дождь, барабаня в стекла, убаюкивая своим монотонным напевом. На мерно вздымающейся, теплой груди царя его покачивало, как на волнах, и Федька прикрыл оченьки, соскальзывая в дрему, и казалось ему, что они с Иваном Васильевичем плывут на золоченой ладье по молочной речке с кисельными берегами, а там деревья с пряниками резными на ветвях, а на них птицы дивные поют. Он чувствовал, как наяву государевы пальцы ласкают его спину, скользя вдоль позвоночника, и во сне Иван также гладил его, вторя реальности. Вдруг какой-то звук вырвал Федю из сладкого марева, то стучали тихо в дверь. Потревоженный Федя завозился и застонал — каждое шевеление отдавалось какой-то болезненной истомой в перенапряженных мышцах. — Разбудили тебя, Феденька? — царь, воспользовавшись тем, что Федя открыл глаза, переложил его на подушку — не желая тревожить мальчика своего, государь, видно, опоздал к вечерне, что крайне редко с ним бывало. За окнами давно уж стемнело, настало время вечерней трапезы, оттого и стучали. Он поглядел на осоловелого Федьку, плавающего меж сном и явью, и почел за лучшее с постели его сегодня уже не поднимать. — Голодный ты, соколик мой? — спросил он заботливо. — А что, уж время трапезничать? — Федьке казалось, что он лишь на минуточку глаза прикрыл. Государь кивнул. — Силушек нет вставать, — вздохнул Федя, глядя жалобно на Ивана — ему совершенно не хотелось теперича подниматься, умываться, причесываться, одеваться, да потом еще и служить за ужином государю. — Вижу я, что нету, — усмехнулся Иван, поднимаясь и накидывая рубаху. — Государь, — Федька приподнялся на локте, — дозволь я велю ужин сюда принести, я сегодня для тебя особливо постарался, — молвил он смущенно, словно хозяюшка, что весь день стряпала любимому мужу. — Лежи уж, сам велю, — довольный Иван Васильевич умел быть великодушным. Царь вышел за дверь, но скоро вернулся, а спустя недолгое время Митрофан — единственный, кому Федю в постели царской видеть дозволялось в таком виде — принес широкие серебряные подносы, уставленные золочеными мисками и блюдами с кушаньями, да чеканными кувшинами с заморскими винами и русскими узварами. Были здесь и маленькие перепелочки, и бордовый соус подле них в серебряной чашечке — тот самый, ради которого Федя гонял холопов. Он взял ложечку, зачерпнул немного, попробовал и улыбнулся — наконец-то вышло так, как он задумывал! — Попробуй, любовь моя, государенька, — ворковал Федя, поднося ложку к Ивановым губам, — помнишь ты мне читал про кушанья всякие разные, какие в мире бывают? Оттудова! — Федька был так горд, будто своими руками, а не приказами, соус тот готовил. — Вкусненько? М? — Сладкий, как варенье, — не оценил Иван Васильевич, — сразу ясно, что Федорушка выдумал, — задорно молвил он. Федька надулся и улегся на постель, скрестив на груди руки и глядя на царя обиженными глазками. — Ах так! Не выдумал я! Из книжки это! — от возмущения Федя аж задохнулся. — Ты совсем мои труды не ценишь! — Ценю, ценю, Феденька, — усмехнулся государь, — труды твои ценю, а вот выдумки — не всегда! — он весело рассмеялся, и Федька тоже захохотал — ему льстило вельми, что никто кроме него не умеет так царя развеселить. Так они и трапезничали на шелковом карминовом белье — государь отделял кусочки нежной дичи от тонких косточек, обмакивал в вишневый соус и с рук кормил обнаженного, разомлевшего и до крайности обнаглевшего кравчего своего. За окнами лил дождь, в золотые бокалы лилось рейнское вино, два влюбленных человека заканчивали свой неспешный постельный ужин, а белоснежное одеяние рынды белым невиданным зверем свернулось подле, напоминая обоим о том, что нет в мире ничего невозможного — и даже любовь безответная к царю земли русской может счастием обернуться для обоих.