К вопросу дьявольских искушений

Квазимодо казалось, будто терзается он с самого сотворения мира, однако в действительности началась му́ка совсем недавно – кажется, прошлой весной, когда он впервые видел одну весьма занимательную парочку. Что же в них оказалось примечательным, спросите вы? Ведь Квазимодо едва ли не каждый божий день имел счастье наблюдать, как гуляют, окутанные закатным солнцем, счастливые люди, которым можно не только выходить из своего жилища, но и заводить всякие романтические знакомства! Однако тот случай был совершенно из ряда вон выходящим: люди не просто гуляли за ручку. Затейники устроились за трубой на не шибко покатой крыше, полуобнажились и занялись чем-то, что (Квазимодо знал это также хорошо, как и то, что у него на одной руке не хватает одного пальца) наверняка не одобрил бы судья Фролло. Квазимодо перегнулся через каменные перила, чтоб хоть чуточку сократить расстояние до очень занятых людей, как мог широко раскрыл кривой правый глаз и неотрывно пялился на редкостное зрелище минут двадцать. Нечто, беспокоящее юношу лет с шестнадцати, наконец оформилось в определенное желание. Внизу живота стало жарко, и рука Квазимодо потянулась туда с самому ему непонятными намерениями, однако от дьявольского искушения спас воспитанника Клод Фролло. Неслышно приблизившись сзади, он больно подцепил худыми пальцами плечо горбуна и резко развернул его к себе. — Квазимодо! Поверить не могу, что эта мерзкая картина разврата нашла отклик в твоей, как мне казалось, чистой душе! – в ярости воскликнул судья и от нахлынувших чувств со всего маху влепил Квазимодо пощечину. Разумеется, от страха, боли и обиды сладкое напряжение мгновенно пропало, и звонарь досадовал, наивно думая, что столь приятное дьвольское искушение уже не вернется никогда... К сожалению или к счастью, он ошибался. Против полюбовников с крыши (которые, кстати, оказались цыганами) Клод Фролло принял строгие меры. Квазимодо не знал в точности, какие, однако великодушно жалел несчастных затейников. На самого горбуна была наложена довольно гуманная епитимия: каждый вечер в течение месяца по двадцать поклонов. Квазимодо честно падал на колени и даже от старательности стучался лбом об пол; покаяние не приходило. Да и, честно говоря, звонарь не считал его чем-то необходимым. Механически крестясь, он зрил духовными очами богопротивную сцену, приукрашенную его богатой фантазией. Квазимодо плохо помнил детали; впрочем, это не препятствовало появлению того самого замечательного ощущения, и с тех пор каждую ночь, когда не выходило быстро заснуть, урод расковывал воображение и удовлетворял себя. Не к чему врать – сначала после вспышки наслаждения Квазимодо окутывал страх и суеверный стыд. Он стремился быстро убрать последствия прегрешения и в импровизированной молитве просил у Господа прощения за такое бесстыдное поведение. А вскоре, заметив, что в него не ударила молния и не пришел сияющий архангел с мечом, чтоб отсечь недостойному звонарю все лишнее, Квазимодо расслабился. В свободное время он продолжал пялить глаза на людей, копошащихся у подножия Собора, однако теперь с новой целью: горбун присматривал новую героиню для своих фантазий. Примерно от Пасхи до Рождества Квазимодо был даже по-своему счастлив, а затем вдруг без всяких видимых причин ставшее привычным рукоблудие прекратило приносить удовлетворение – фантазия иссякла, и все претило. Какое-то время горбун занимался им, будто какой-то обязанностью, но вскоре забросил это дело, ибо разницы с отсутсвием прегрешения более не ощущалось. Вот тогда Квазимодо начал закипать, будто похлебка на сильном огне. Он сам зачастую не понимал, что́ такое с ним происходит, однако мог определенно сказать: это истинное мучение. Проще говоря, ему отчаянно желалось заполучить настоящее живое тело хоть какого-нибудь человека. Постепенно осозновая потребности своего организма, Квазимодо кое-как учился их контролировать и, как он думал, вскоре мог бы (с Божьей помощью) совершенно победить. Но... напряжение копилось, будто дьявол ежедневно все сильнее натягивал в Квазимодо какую-то крепкую струну, которая непременно должна была рано или поздно порваться, причем в самый неподходящий момент. Судья даже и не догадывался о состоянии подопечного – Квазимодо молчал, как кирпич, да и у самого Клода были дела поважнее, чем выпытывать у звоноря, почему он такой дерганый в последнее время. Горбун преданно слушался хозяина, а все остальное Фролло считал второстепенным. Но начало этой весны приподнесло несчастному Квазимодо новое, совершенно безумное и извращенное искушение: он начал заглядываться на своего господина. Неизвестно, что стало тому причиной – неизбывный половой голод урода, или же граничащая с женской утонченность ухоженного судьи, или же не в меру активный в марте дьявол – но факт оставался фактом: в присутствии Фролло у Квазимодо безумно колотилось сердце и бросало то в жар, то в холод. В остальном ничего нового не происходило. Клод по-прежнему ежедневно поднимался к воспитаннику, заверяя, что всем делам предпочтет трапезу с ним, и, если раньше горбуна это радовало, то теперь появления судьи сделались для него настоящим испытанием. Шуршание сутаны, легкий шлейф парфюма и глубокий бархатный голос сводили Квазимодо с ума. Глядя на хозяина дольше, чем было нужно, звонарь начал раздражаться скрытностью его свободной одежды. Почему Фролло не может хоть раз в жизни одеться, как человек? Впрочем, если под сутаной у него нет штанов, это, наверное, даже удобнее. Удобнее для того, кто его раздевает... Квазимодо тряс головой, чтоб отогнать нехорошие мысли, но они возвращались – с каждым разом все быстрее и ярче. Струна натягивалась, и день, когда она лопнула, наконец настал. Фролло принес банку грушевого варенья и, в ожидании глядя на Квазимодо, сел за стол. Тихонько повторяя под нос всякие слова, которых он наслушался во время ярмарок и которые, конечно, никогда не должен был произносить, звонарь начал накрывать на стол. Само существование вожделенного судьи от бессилия перед собственым желанием бесило Квазимодо. Клод Фролло безотрывно наблюдал за горбуном, и в его округлых красноватых глазах поблескивала подозрительность. — Тебя что-то беспокоит, мой мальчик? – спросил он наконец с фальшивой мягкостью. — Н-нет, хозяин, я даже не понимаю, о чем вы... – стараясь не глядеть на Клода, Квазимодо с размаху опустил на стол кувшин с водой, расплескав половину. Судья поморщился, однако промолчал. Что такого мог учудить Квазимодо, о чем может беспокоиться? Разве что безуспешно попытался покинуть Собор, а теперь злится из-за неудачи. Усмехнувшись своим мыслям, Фролло жестом пригласил горбуна сесть за стол и взялся развязывать бечевку, приковавшую бумажную крышку к банке. Как завороженный, Квазимодо уставился на изящные руки старика, никогда не занимавшегося тяжелым трудом, на его тонкие длинные пальцы, украшенные драгоценными перстнями. С рук взгляд Квазимодо как-то нечаянно соскользнул на бледную шею, скованную воротником, кажущуюся такой нежной и... Желанной. — Что тебя так заинтересовало, Квазимодо? – Клод нервно выпрямился и сдвинул стервозные брови. Обыкновенно отрезвляющий суровый тон на сей раз не возымел на распалившегося Квазимодо никакого действия: он схватил Фролло за руку и грубо притянул к себе, заставив удариться животом о край стола. Судья охнул от изумления и боли; прежде, чем он успел что-то осознать и принять хоть какие-то меры, звонарь зажал крепкими руками, словно кандалами, его тонкие запястья. Смертный ужас мерзким холодком пробежал по хребту судьи, когда горбун, рыча, буквально впечатал его в стену. Шаперон Фролло свалился в пыльный угол. «Неужели он узнал о матери? Но как?!» – лихорадочно думал судья, предпринимая жалкие попытки вырваться. Квазимодо рявкнул что-то нечленораздельное и зажал Фролло сильнее, до хруста костей. Судья догадался: лучше не дергаться. — Квази... Сын мой... – Фролло трясло. Все, на что он сейчас надеялся – это сила убеждения. – Что ты хочешь? Скажи мне, и я исполню... Только не омрачай душу грехом убийства! — Молчи... Не двигайся... – выдохнул Квазимодо. В глазах его сияла первобытная дикость, совершенно обезорувшивая Клода: он, готовый повиноваться, будто обмяк в тисках его рук. Горбун, озверевший от тепла и запаха чужого тела, перехватил запястья одной клешней и быстро и болезненно связал Фролло руки веревочкой, заменявшей ему ремень штанов. Когда жертва оказалась в беспомощном положении, Квазимодо позволил себе неуклюже приобнять судейский стройный стан и даже залезть под сутану. Там, к сожалению, были еще узкие штаны... Горбун подцепил их край и потащил вниз. Осознав, к чему идет дело, Клод как-то неуверенно вскрикнул и попытался отпихнуть урода, но распалившийся звонарь грубо схватил его за шею. — Заткнись! Заткнись, не дергайся, а то придушу! Штаны, лишенные поддерживающей их веревки, наконец спали и открыли на обозрение то, что Фролло предпочел бы никогда не видеть. — Сын мой... Ты же ведь не сделаешь этого? – простонал Клод, зажмуривая глаза. Квазимодо в полузабытьи повалил его на пол, резким движением развел ноги, едва не порвав сутану. Фролло сдавленно застонал от боли; к его огромному сожалению, отбрыкнуться от сильного парня, всю жизнь проведшего на колокольне, было невозможно. Снова закрыв глаза, судья сморщился от отвращения: урод ни с того ни сего решил вдруг поцеловать его в шею – долго, неуклюже и совершенно неприятно. Впрочем, как догадывался Клод, самое неприятное было еще впереди. — Квазимодо?! Матерь Божья, что ты творишь?!! В дверях стоял до глубины души пораженный странной сценой архидьякон. Квазимодо на минуту застыл, словно обдумывая ответ на внезапный вопрос, а затем, очевидно, осознав что-то, резво вскочил на ноги и каким-то боковым проходом ретировался. Архидьян несколько раз перекрестился, испуганно косясь вслед обезумевшему горбуну. Трясясь всем телом, Фролло гигантским усилием сел на полу, и только тогда впечатленный архидьякон вновь его заметил. — Ох, судья, как же так вышло... – приговаривал он, развязывая ему руки. – Вы в порядке? Клоду казалось, будто он в порядке, однако дрожь все не желала его отпустить, и холодело под сердцем. Только ложась спать (впервые за долгое время без молитвы), Фроло почувствовал себя лучше и зарекся еще когда-либо посещать своего деффективного воспитанника. Засос на шее он скрыл высоким воротником.