Молчание райских птиц

Я рассказывал тебе про свою любовь, вымывая из межрёберья боль и воспоминания, и комната полнилась звуками твоего дыхания — прерывистого, но тихого, словно боящегося меня спугнуть. Между нами дрожали струны: твои пальцы замирали на грифе, и я сжимал ладони в бессильной попытке остудить хмельную голову. Я не был пьян, но твоя близость пьянила — и я не понимал почему. Поющий мальчик. Я знал твоё имя, но не хотел произносить его вслух: оно оседало на языке медовой хмельной пыльцой, и я осторожно смаковал его, боясь испортить горечью. Боялся замарать тебя лишним словом, ограничиваясь лишь жалкими подсказками: вступление было медленным и плавным, как первое робкое касание, и затем — хук, как ожидание близости, нарастающее напряжение в пересечённых взглядах, но — агогика, сбитый ритм, прерванное соприкосновение… Мальчик, желающий создавать музыку. Знал ли ты, что она жила в тебе, что песня твоей души, если внимательно прислушаться, была слышна отовсюду, но если потревожить её, если спугнуть — она оборвётся, как лопнувшая струна, и придётся изрядно повозиться, чтобы наладить её. Но, знаешь, твой голос… Боже, твой голос проникает в меня, и дрожь жалит мурашками: я трепещу, и мне стыдно за эту слабость, но твои слова, твоя песня разрывает меня изнутри, и если бы я мог поддаться своим чувствам, выплеснуть их — позволить своей душе хотя бы надорваться… принял бы ты эту солёную горечь? Мой поющий мальчик, кого ты видишь перед собой? О ком слагаешь песни? Кто стал жертвой твоих прекрасных болезненных стихов? В твоих глазах столько тоски и нежности, что я заранее завидую любому, кто мог стать тебе столь близок — потому что я в отличие от тебя одинок, столь одинок, что, влюблённый в одного человека, я живу только музыкой, я отдаю всего себя лишь ей, но, поверишь ли? — мне бы так хотелось срастись с тобой, врасти, расплавиться в тебе, чтобы каждый день просыпаться под звуки твоего голоса. Моя райская птица… мне так хочется коснуться тебя, ощутить, что ты живой, настоящий, что ты сидишь напротив меня — и я имею полное право никуда тебя не отпускать, но не подумай, что я такой эгоист: в конце концов, я слышу образ в твоих песнях — и как твоя боль наконец обращается в пепел, обретая не гармонию, но новый, совершенно иной смысл. Твоё одиночество стирается не под напором моих слов или мимолётных касаний к грифу — или к твоим дрогнувшим пальцам. Мой мальчик, не смотри на меня. Не читай в глазах моих боль — пой, как умеешь, как можешь, пронзай меня словами до самого конца, топи в горечи и печали, позволяй дышать одиночеством. Мне никогда не избавиться от этой ноши — я сам раз за разом заключаю себя в кандалы, не могущий отделаться от чувства обречённости, но, наверное, я сам строю из себя жертву, потому что я заслужил это одиночество — но скажи, отчего в твоих глазах стоит прогорклая волглая печаль? Как бы я хотел увидеть твои слёзы. Не в словах и не в музыке — но солёными каплями на твоих щеках. И стирать их касаниями, поцелуями — собирать тёплыми губами с твоих зардевшихся щёк. Это так неправильно — красть чужое счастье, но я не буду эгоистом, если украду чужое одиночество, потому что в груди хватит места прожить его за двоих. Пой, мой маленький принц, оплакивая увядшую розу — и тогда я явлюсь тебе, укутывая в свои объятия и раскрывая перед тобой великолепие розовых садов. Твой голос заставит их цвести, я верю, но пролитые слёзы, оросившие землю, заставят их наливаться алым — почти кровоточить, как твоё израненное сердце. Я верю, что кто-то успел его залатать — кто-то бережно держит его в своих неуклюжих руках, и стыдно, боже, как стыдно, но я точно так же хотел бы хранить его у себя за пазухой — забавно, как светлячков в банке, и доставать украдкой, чтобы любоваться, чтобы убеждаться раз за разом, что ты мой. Мой поющий мальчик, я самый настоящий самовлюблённый идиот, потому что разве можно разрываться между столькими желаниями — и пытаться ухватить все сразу? — но всё, всё ускользает из моих пальцев — и даже струны режут острее ножа. Оборвись сейчас что-то внутри — ты не заметишь, я не замечу, потому что слова твоей песни сшивают мои раны — осторожно, но неотвратимо, и я ощущаю, как душа перестаёт кровоточить, и я мог бы сказать, что влюблён в твои песни и твой голос, но сейчас мне так хочется быть предельно честным: я влюблён в тебя. Мне так хочется верить, что ты примешь всю мою боль и однажды споёшь про неё, а я буду стоять и слушать, как надрывается твой голос, как струны рыдают под твоими пальцами, как стонет микрофон, оглушая зал серым шумом — и я наконец пойму, что мои щёки горят от соли, им жарко и холодно одновременно, и мне так хочется, чтобы ты быстрее закончил с этим — препарировать меня без ножа, вскрывать с нежной осторожностью, вынимая сердце раз за разом… нет, знаешь, я бы сам тебе принёс его, положил под ноги, потому что никто и никогда не заставлял меня чувствовать то, что я чувствую рядом с тобой. Я безнадёжен. Моё сердце рвётся от собственной глупости, потому что разве можно принадлежать одному, тянуться сердцем к музыке и всецело хотеть обладать тобой? Если бы только была возможность остановить это безумие — но я продолжаю молчать и слушать, борясь с желанием коснуться твоих пальцев. Пой, мой мальчик, пой, покажи им свою печаль и своё одиночество. Покажи им, как пусто в твоей душе — но как она страдает, и как надсадно кричит, но не находит слов. А я буду слушать. Буду слушать и ждать, пока твоя боль меня не убьёт.