Покроется небо пылинками звёзд И выгнутся ветви упруго Тебя я услышу за тысячу вёрст Мы — эхо, мы — эхо Мы долгое эхо друг друга
С самого начала он так и жил — даже не верилось, что раньше было по-другому. Ударной силой, рабочим материалом, как мягкая, податливая в руках глина или крошащийся под бучардой камень, и каждый высекал из него то, что хотел. Он не рыпался — зачем, если в башке пусто, как в новенькой квартире? Если из запотевшего зеркала по утрам на тебя глядит кто-то будто бы чужой? Не тот, кто был раньше. «Такой смурной стал, Серёжа.» «А помнишь, ты эту песню нам на гитаре играл? Не помнишь? Ну как так?» «Уж раньше посговорчивее был.» «Как же так, Серёжа?» Как же так, агент П-3? Он не находит ответа ни в проклятущем зеркале, ни в безликих ночных кошмарах, ни в бледных бороздах шрамов, вспарывающих его кожу фантомной, далёкой, забытой болью. Как мигрень, гудящая в черепной коробке изо дня в ночь, из ночи в день. Может ли болеть душа человека, если человека нет? Человека нет, и памяти нет, и ничего нет, только что-то бьётся всё равно там, в оковах грудной клетки, бьётся и болит, так болит... Дмитрий Сергеевич говорит, что это пройдёт. Дмитрий Сергеевич, кажется, Солнце. По крайней мере, иногда П-3 больно на него смотреть, и что-то внутри него замолкает на короткие тихие мгновения; бесценные мгновения. Дмитрий Сергеевич освещает своим гением весь СССР, дорогу в светлое будущее, и с мягкой улыбкой пускает его погреться тоже. Так близко, что не ровен час — почувствуешь себя особенным. Почувствуешь себя не-настояще значимым. Просто... почувствуешь. Себя... Живым? Опасно. Глаза Сеченова — чёрные, топлёные, плавящие ордена на генеральских кителях и знаки отличия на пиджаках членов партии — смотрят на него с остывающим, угасающим теплом. Угасающие его мысли на грани покалеченного сознания: смотрели ли эти глаза на него так раньше, когда он был ещё жив? Когда был жив тот, другой? Не агент П-3 — Сергей Нечаев, тот, кто умел играть на гитаре и танцевать лезгинку с первой встречной на празднике Первомая, чья улыбка не была похожа на оскал загнанного, бьющегося в удавке пса. Тот, кого не стыдно было вжать в рабочий стол нежданными порывистыми ласками и кто на эти ласки не боялся откликаться. Кого называли тихо, доверительно, надрывно-хрипло и только на ухо: «хороший», «мальчик», «мой». Сеченов иногда выдыхает это ему в шею на грани между жизнью и маленькой смертью, и в такие моменты П-3 понимает, что обращаются не к нему. Не его целуют горячечно в кадык и не его талию сжимают в кольце рук, словно отпустить равно потерять навсегда. П-3 просто знает, что это ему не принадлежит. В конечном счёте, Сеченов никогда не зовёт его по имени. — Помнишь, — Шумно дышит Дмитрий Сергеевич [называл ли он его Димой хоть раз там, в загадочном и навсегда потерянном нигде?] и утыкается лбом в его лопатки, — ты пришёл ко мне, такой потерянный, первый год в Аргентуме, слова боялся лишнего сказать. Ты сказал однажды, что будешь защищать меня ценой своей жизни, и я взял тебя на этом столе в первый раз. П-3 смотрит на них в отражении стола до тех пор, пока из носа не начинает идти кровь, а агатовые капли растекаются по дорогому лаку, ломая и искажая. Меркурий самая близкая к Солнцу планета, но на ней нет жизни, нет воздуха, выжженная земля. Однажды Солнце станет таким гигантским, что поглотит его собой, и не останется ничего. Ему не нужно отвечать — он знает. Он не хочет врать, потому что ничерта не помнит, но в голосе Сеченова столько тоски, столько оледенелых, отмирающих чувств к навсегда утраченному, и П-3 рисует в голове всё это: и залитый солнцем кабинет, и острые и холодные, как лезвия, ладони Дмитрия Сергеевича на своих бёдрах, и самого себя в шкуре кого-то. П-3 в самом деле не помнит, как это было, но Сеченов словно вкладывает эти воспоминания в его рот специально; словно повторно записывает на диск крупицы того, что осталось от когда-то сложной и полезной системы. Просто из ностальгии и, может быть, из жалости. П-3 тоже жаль, и он отвечает: — Помню. Лопатками он чувствует слабую, усталую улыбку, и вот она уже по-настоящему предназначена ему. И это лучше, чем ничего. Сеченов — его воспоминания. Лента его дней, проведённых в служении Солнцу. Сеченов дарит ему крупицы прошлой жизни, а П-3 отзывается послушным эхом. Он не помнит лица родной матери, не помнит своего детства, но откуда-то он знает, что Дмитрий Сергеевич пьёт кофе с двумя ложками сахара, его глаза чувствительны к свету, а в закромах кабинета хранятся пластинки с записями Анны Герман. П-3 иногда насвистывает себе под нос в порядке глупой привычки: Всего один лишь только раз Цветут сады в душе у нас Один лишь раз, один лишь раз И Дмитрий Сергеевич — он верит, кажется, на одно-единственное мгновение величайший ум СССР обманывается в том, что видит. Чувствуя его руки под водолазкой, а дыхание где-то в изгибе шеи, П-3 думает: это всё неважно. Сергея Нечаева желали, искали, берегли, раскладывали на прохладных простынях и шептали слова, за которые могли и к стенке поставить. Сергея Нечаево, возможно, любили. Агента П-3 используют, искусственное создание с когда-то любимым кем-то лицом. Агент П-3 хочет принести пользу. Хочет увидеть в глазах шефа что-то снова — отголоском прошлого, белым пеплом над чёрным от копоти полем боя. Собирает себя, как пазл, осколки битого стекла; ничего не подходит и не стыкуется друг с другом, и острые концы до кровавой агонии вдавливаются в глазные яблоки изнутри. Иногда он вспоминает, и это по-настоящему больно. Их разговоры, их поцелуи, их секс. Слышит утерянные слова, когда скитается по собственному сознанию потерянной шавкой, а потом просыпается с красными руками и глазами. Гневные речи ХРАЗа ввинчиваются ему под кожу, переплетаются с мышцами, снуют насекомыми-клопами в предсмертной горячке; П-3 почему-то знает: Сеченов не при чём. Сеченов — Солнце, добрый доктор, не бросающий слабых на краю пропасти. Он знал это задолго до того, как врачи принесли ему досье на самого себя, помогая узнать собственное имя заново. Знал, когда умирал в Болгарии. Но, глядя в стальное лицо своей мёртвой жены, он чувствует, как сходит с ума.И даже в краю наползающей тьмы За гранью смертельного круга Я знаю, с тобой не расстанемся мы Мы — память, мы — память Мы — звёздная память друг друга