[ Три дня дождя — Перезаряжай ]
Глобальное потепление обходит Хвана десятой дорогой — холод в глазах его обойти может разве что Воннегутовский лёд-девять, тот самый, что в считанные минуты заморозил бы весь мировой океан. Хёнджин глядит в упор и губы свои растягивает вЧасть 1
28 апреля 2023 г. в 15:17
⠀⠀⠀⠀
притворноприторно-нежной улыбке, что на корне языка оседает жженым сахаром и выкручивает внутренности наизнанку, грозясь вот-вот вызвать неконтролируемый приступ долгой и мучительной рвоты. Он ладони горячие тянет к щекам Хана и коротко клюет в самый кончик носа (хотя кажется, будто жалит хелицерами).
— Я так сильно соскучился, детка, — Хёнджиново «детка» тянется карамелью и он улыбается так сладко и так липко, словно майский мёд. Джисону бы бежать куда глаза глядят, да пойман крепко в ловушку, заботливо сплетённую чужими нежными пальцами, трепыхается, словно муха в ловчей сети паука, лишь сильнее самого себя запутывая и плотнее затягивая удавку на собственной шее.
У них на двоих два зиплока воспоминаний, пять открытых переломов и шестнадцать вывихов без того искалеченной психики, больная любовь со вкусом дешёвого сахзама на языке и куча синюшных шрамов на худых предплечьях (у Хана на пару десятков больше).
— Я тоже, да, — уголки губ едва дёргаются в ответной улыбке, а Джисон отчаянно и из последних сил пытается каждый из своих страхов за ширму плотную загнать. Холод липко стекает по позвоночнику, растекаясь вязкой слизью по диафрагме и Хан ведёт плечами рефлекторно, сдерживая рвотные позывы.
Рядом с Хёнджином страшно. Неконтролируемо и иррационально страшно за сохранность собственной жизни. Страшно до тошноты и сосущего чувства пустоты в груди.
Хан отчаянно цепляется жилистыми пальцами за скудные воспоминания, где Хёнджин кто-то вроде феи крестной, что в жизнь ворвалась в самый критический момент, тёплыми руками вытягивая его с карниза, кутая в нежные слова и растворяясь в груди теплом с привкусом дешёвого алкоголя. Джин красив, невероятно и запредельно, от самой головы и до ногтевых пластинок, до самых кончиков ресниц, где рыжим пламенем горит душный август. Джисон на пару со своим обострённым чувством прекрасного не был к такому готов, совсем не был. У него сердце в груди замирает, грозясь вот-вот разорваться, разнести к чертям все в радиусе тысячи километров, разлетаясь вокруг маленькими разноцветными стёклышками, сквозь которые лучи августовского солнца пробегутся по лицу Хвана, щекоча веки и играя цветными зайчиками в глубоких черных омутах его глаз.
Такой красивый— думает хан, — До незаконного красивый.
Хёнджин часто улыбается, да каждый раз так тепло, что у младшего ненароком проскальзывает мысль, будто бы Хван сам в груди носит жаркое лето, и в этот момент у Джисона земля из-под ног уходит, бабочки живот изнутри режут своими крыльями, лёгкие жжет, Вселенная схлопывается и мир наизнанку выворачивается. Именно в этот момент Джисон понимает, что влип и попал, но бежать нет ни сил, ни желания. Хёнджин сладкий. Настолько, что в горле чешется и зубы сводит, и Хан своими лапками крошечными застревает и прилипает намертво к тягучей карамели.
Осознание призрачной иллюзорности всего, что их связывает, обрушивается на худые плечи тяжёлым грузом, который того и гляди сломает пополам, прежде чем размазать тонким слоем по раскаленному асфальту. «Краш-синдром» — всплывает в Джисоновой голове, тут же вызывая нервную усмешку с привкусом полынной горечи. Ему до грустного смешно и до смешного грустно, а под ребрами словно море загорелось. Он расталкивает по карманам толстовки огромную охапку красных флажков, на все не хватает места и те на пол валятся, только Джисон под ковёр их ногой толкает и изо всех сил игнорирует, натягивая рукава толстовки на пальцы и кутаясь в серый футер, в отчаянной попытке спастись от холода в чужом взгляде и каждого колюще-режущего воспоминания.
Кожа под толстовкой до сих пор горит чужими прикосновениями — Джисон уверен, что останутся рубцы. На его сердце так точно. Ему бы клячку выпросить у Хёнджина, старую, грязную, чтобы стереть свою память, а затем и себя самого. Стереть из своей головы профиль в тиндере, золотую серёжку и чьи-то кружевные трусы в их кровати, следы персикового блеска на чужом подбородке.
«— Что это, Хёнджин?
— Ты же знаешь моих подруг, они снова с ума сходили.»
Звонкие женские стоны и влажные шлепки кожи о кожу Хан для себя обозвал так же. Подруги с ума сходят. Обозвал и стёк по стене, покрепче зажав собственный рот ладонями.
Память Джисона сплошь в грифельных разводах, а сердце в грязных отпечатках чужих пальцев и протёртых насквозь дырках от жёсткого ластика. У него любовь из благодарности с примесью восхищения, а у Хёнджина гипертрофированный синдром спасателя, не позволивший ему вовремя пройти мимо (даром, что сам того не ведая, спасал он лишь себя, в свою очередь растекаясь по венам младшего ядом, отравой и раковыми клетками).
Он смотрит на Хвана и физически ощущает, как его переваривает изнутри.
«— Тебя не было дома неделю. Неделю, Хёнджин.»
Кривые улыбки, длинные пальцы на пухлых щеках, Хван родинки на чужом лице соединяет пальцами и жмется лбом ко лбу Джисона.
«— Всего лишь семь дней. Это вовсе не повод, ты ведь понимаешь».
Джисон не понимает. Отказывается понимать наотрез. Трет шершавым ластиком по сердцу, глотает все слова и изнутри кипит, грозясь растечься по ковру вязкой жижей. Смех у Хёнджина мягкий, обволакивающий, он тянется к плечам младшего, а Хан внезапно ловит себя на мысли, что совсем забыл себя трезвым.
⠀⠀⠀⠀
— Послушай, — голос предательски срывается под конец слова и Джисон кашляет, то ли прочищая горло, то ли в попытке выкашлять к чертям лёгкие, чтобы не продолжать этот разговор, — послушай, Хёнджин, я хочу сказать тебе нечто архиважное.
⠀⠀⠀⠀
Память Джисона плюется в лицо острыми кусками льда, вонзаясь в мягкую плоть и превращая ее в рубленный фарш. Он боится. Боится, ведь знает, что Хван найдет как оправдаться, продавить чувство жалости, длинными пальцами все нити, в узелок сплетённые, разорвет, ядом просочится во все мелкие трещинки души младшего, корни пустит и продолжит медленно отравлять его день ото дня. Имя его страха — Хван Хёнджин. сердце пропускает череду мощных ударов о ребра изнутри и Джисон глаза, наконец, поднимает, дабы взглянуть своему страху в лицо.
— Да, детка? — Хван почти мурлычет, а младший чувствует, как к горлу подкатывает тошнота.
— Мы должны все это прекратить. Я устал, нет, я заебался делать вид, что ничего не знаю и... — запинается, нервно губы жуёт и тяжело выдыхает, — Я хочу закончить все, что между нами было и есть и я даже знать не хочу твоё мнение на этот счёт.
В чужих глазах повис немой вопрос, а серый футер уже совсем не греет. Хёнджин рот открывает, готовясь ответить, но Джисон не даёт, набирая воздуха полную грудь и, глядя в глаза напротив, полушёпотом хрипит:
— Пожалуйста. Я прошу тебя, пожалуйста, Хёнджин, наберись смелости и.. — он замолкает. Льдинки предательски колят глаза и Джисон чувствует себя каким-то грёбаным Каем, только Герды не будет, никто не прискачет на оленях спасти его, да и «вечность» из ледяных осколков сложить ему никто не позволил. — Наберись смелости и больше никогда не возвращайся в мою жизнь, ладно? — голос дрожит и Хан с силой закусывает щёку изнутри.
« Я не смогу оттолкнуть тебя во второй раз » растворяется в пространстве комнаты вместе с выдыхаемым воздухом.
Он уходит из их дома сразу же. Ноги его едва гнутся, колени предательски дрожат — Хан буквально на физическом уровне, собственной кожей ощущает, как Хёнджин едкой кислотой капает на руки, плечи, грудь, ядом растекается по сосудам и просачивается в каждую клетку, парализуя, делая его таким беспомощным и маленьким, вынуждая мягкие мышцы заживо плавиться, а Джисона живьём перевариваться изнутри. Хан все ещё чувствует шероховатый хитин хелицеров на своем горле — пауки ведь именно так питаются?
⠀⠀⠀⠀
Джисон бычок нервно в край урны вбивает, с силой стискивает пальцы в кулак, впиваясь короткими ногтями в ладони, соль глотает беспомощно и в этот момент внутри что-то щелкает, обрывается. В этот момент Джисон сам себе клянётся, что отыщет антидот, костьми ляжет, но отыщет. Будет кричать, реветь взахлёб от боли, лезть на стены от страха и ещё бог весть что, лишь бы спрятаться от гниющей дыры в груди, но найдёт. Найдёт и вылечится.
Иначе быть не может.
Это вопрос жизни и смерти.