за открытой дверью

Люди привыкли натягивать на лица маски. Кто-то предпочитает тряпичные, чтобы легко срывать их в конце дня и сжигать, стоя в своей богом забытой квартирке, в ванной, которую посещают в лучшем случае раз в три дня. Они держат эти куски грязной ткани прямо над раковиной, в которую сплевывают зубную пасту, что не покупалась уже полгода или даже больше. Я видел. У меня были друзья когда-то давно. В те времена я еще считал, что могу открыться людям, доверить хотя бы сотую долю чего-то своего. Не придуманного для того, чтобы тщательно скрыть то самое ранимое нутро, в которое сотни, а то и тысячи раз бросали камни и копья. Черт, сейчас даже копьями не пользуются. Разве что какие-нибудь аборигены, даже не знающие о существовании кредитной карточки. Эти люди — обиженные жизнью сволочи, которые нашли свое спасение в разрушении. Они разрушают кого-то, чтобы подпитывать свое гнилое, завалявшееся, с кусками плесени и до корки засохшее эго. Аборигены хотя бы сами копья себе точат, а эти ублюдки обтачивают их о других. Думают, что могут пользоваться людьми, как чертовыми станками, что стоят где-то в углу механического завода, закрытого для сноса.  В те времена было больно, мучительно и до паранойи страшно.  Некоторые клеят ночами и днями напролет, как сумасшедшие, фарфоровые маски. Они блестят в свете дня и отражают лампочки от искусственного освещения ночью. Все, как одна, до боли красивые, статичные и отвратительные. Мимика напрочь отсутствует, как и желание смотреть на весь этот маскарад. Я ведь его каждый день наблюдаю. Да и не важно где: метро, магазин у дома или офис, мысль о котором уже скручивает мой желудок, созывая все рвотные рефлексы возбудиться и наконец вытолкать последнее, что было мной съедено для поддержания своего живого существа. Оно голодное. Как и я. Только оно просит какие-то куски хлеба, рис и немного закусок, а я пива и еще пива, а потом на десерт, если изволите, ну хоть кто-то, то одну выстраданную эмоцию. Пожалуйста. Мне так надоело смотреть на кукол.  Мне надоело видеть себя. Изо дня в день меня заставляют ходить на работу. Родители забыли о моем существовании еще на втором курсе университета, когда меня отчислили, а я больше не напрашивался, потому что ощущал, будто делаю это всю свою сознательную жизнь, и уже сыт этим по горло. Ходить на работу заставляет он, а я не настолько сильный, чтобы сопротивляться, потому что он кормит меня десертом. Не сладким кексом и даже не воздушным тирамису, а одной единственной теплой улыбкой. Даже дыхание спирает, когда вспоминаю, как он улыбается, глядя на меня. Я такого не видел и думал, что никогда в жизни не увижу. Но вижу ведь, каждый день, когда прихожу на работу, а там сидит он. Чувствую благодарность, а еще огромный склизкий комок усталости. От себя, от мира, но не от него. Он спасает. Иногда молчаливо, а иногда тараторя тысячи слов минутами напролет. На то, чтобы говорить часами времени нет, а желание, хоть и скудное, но все же имеется, поэтому иногда я зову его в парк. Мы ходим по почти заросшей тропинке, он спотыкается о вылезшую, словно кости у болеющего анорексией, брусчатку. Я позволяю себе коротко улыбаться. Ему не показываю, потому что незачем. Хотя иногда ловлю себя на мысли, что он ждет.  Когда я открою хотя бы одну железную дверь, отделяющую от внешнего мира, в котором он, к большому сожалению, и не знаю, для него или же для меня, живет тоже. От грозы, от яркого полуденного солнца, от мух и, самое главное, от людей. Он, к сожалению, и не знаю, его или моему, тоже человек. Кажется, это все портит. Не для него, для меня, потому что автоматически, действуя, как на автопилоте, как гребанный андроид где-то в книжках про антиутопию, запрограммированный по инструкции, четко придерживающейся все теми же жалкими созданиями — людьми, я закрываюсь от него. Строю еще одну крепость, а потом запираю на еще один ключ.  Я не рассказывал? Так вот, думаю, время.  Можете называть меня ключником. Знаете, те, которые на страницах старых потрепанных временем и чьими-то пальцами книг, хранят ключи. От замков. Увесистых, надежных и легко отворяемых. Последних у меня в наличии нет. Там только собственноручно склепанные, кованые долгими годами напролет. Я старался. Правду говорю. Долго и упорно корпел над каждым. Не жалея рук, пальцев, что пропитались насквозь железом и маслом, которым я смазывал механизм. Не щадя спины, что подолгу в одном положении выла стаей волков от боли. Терпения у меня много. Замков тоже, как и ключей. И все до единого у меня. Место такое себе, если честно, я думаю прибить новый гвоздь, только вот не знаю где. Гвоздь, на котором будет висеть связка, а на ней каждый ключ, выкованный тоже мной лично, от каждого замка, что спаивали мои же руки. Они звенят, если огромным кольцом, на который бережно цеплялись ключи, потрясти в воздухе.  Звенят разочарованием.  Во многом и многих.  Там все мои чувства, все эмоции охраняются опытным Цербером. Я не приверженец мифов и всяких там легенд, но в эту верю, потому что видел воочию. Себя, конечно же. Я и есть тот самый Цербер. Откушу руку, выгрызу кусок бедра и выплюну, даже не поморщившись, вбок огрызок человека, который посмеет хоть на секунду взгляд метнуть в сторону гвоздя.  Посмотрит в глаза, за зрачком которых спрятан тот самый железный с огромной связкой ключей. Смотрят не просто, чтобы отдать стакан кофе или спросить про потребность в пакете, в который я непременно быстро соберу все свои покупки на кассе. Не так. Долго, с любопытством, с намерением залезть глубже, чем его пускают. Цербер клацает зубами сразу же. Он хороший сторож, хороший надзиратель, хороший помощник. Я сам себе хороший и верный слуга. Не предам, не растреплю секреты, не скажу, что люблю больше сладкую вату или соленый арахис. Никому не позволю узнать себя больше, чем того хочу, чем захочет Цербер. Он послушный, а потому зубами клацает, а на деле я цокаю. Вот так обычно, присуще всем нервозным людям. Конечно, не ставлю диагнозы, просто сужу по себе. Нервный, с горой, а то и целым горным хребтом проблем. Клацаю и стреляю взглядом прямо в упор. Не смотрю, кто, старик или женщина. Никому нельзя трогать мои ключи, никто не смеет на них даже смотреть, пускай за зрачком их и не видно, пускай и охраняет трехголовый пес. За дверями целый мир, если брать во внимание столетия, в которых прожили люди, что были приверженцами модерна. Они ведь сумасшедшие, но верили искренне и рьяно, а потому не принимаюсь судить. Оттуда и взял эту привычку — быть для себя миром. Только вот не в плане нарциссизма или эго, которое макушкой касается орбиты Земли. В плане более простом, ясном и куда менее величественном — мир нужно оберегать, чего люди делать, к сожалению, не умеют. А я вот пытаюсь сохранить свой оазис в каком-то местечке пустыни под названием Человечество. Тут нужна маленькая буква, потому что глупые люди давно забыли, что это. «Каждый сам за себя» давным-давно стало лозунгом и любимым кличем против беснующегося народа, который хоть как-то хочет добиться адекватности мышления у масс. Глупая затея, хотя люди, что стоят с плакатами и надрывают свои глотки возле зданий администрации городов, не всегда глупые, но всегда обречены. Обречены на то, чтобы быть непонятыми.  Сейчас это даже пятилетнему ребенку понятно, потому что сказки детям читать давным-давно перестали. Они обречены, как и мы все. Заранее продиктованными устоями общества, которое разваливается на глазах. И снова-таки — каждый сам за себя. Только вот я принял позицию — каждый сам за свой мир в действующем мире с недействующими законами и наглой властью.  У меня власть своя. На всех трех стульях сижу я, развалившись и треская попкорн, как в чертовом зале кинотеатра. Только вот одна проблема, сейчас на экране —постапокалиптический триллер, а я зомби никогда не любил и вряд ли полюблю, поэтому забираю попкорн и ухожу из зала. Построю свой. С одним стулом, одной властью и одним жителем своего мира — мной. Принято решение, а оно уже обжалованию не подлежит — жаловаться-то некому, я ведь единственный в своем мире. Единственная власть, суд и подсудимый. Скамья свидетелей пуста, только я могу прыгать по рядам, давая ложные или истинные показания, которые услышу только один я.  Принято решение о сохранении мира. Ключи у меня. Все до единого, сделанные на заказ одного единственного клиента, а мастер искусно, долго и со всей присущей ему самоотдачей ковал замки. Мир закрыт. Не за одной дверью, но одним человеком.  Я заперт. И запер я себя по собственной воле. Попытки пробраться в крепость терпят крах. Каждый, кто хочет взобраться на нерушимую стену, падает, ломая кости до открытых переломов о собственные надежды. Я не обещаю. Привычка или дело принципа, каждый называет, как хочет. Не углубляюсь в суть данного вопроса, потому что не хочу. Не имеют смысл их попытки, а вот мой смысл до смешного прост — страх. Он движет людьми, как кинолог псами, только вот незадача — псы умнее людей. Им скажи «стой», и они встанут, как вкопанные, ожидая очередной команды, а я команды раздавать не стремился никогда. Я лишь прошу единожды, но с присущей просьбе настойчивостью — не трогайте, не лезьте, не карабкайтесь на стену, упадете. Люди глупые. Потому что ослушаться для них — норма, а потом они жалуются, что кости торчат, разорвав мягкие ткани. Существа с мозгом, потерявшим способность мыслить. Безмозглые, проще говоря, по своему существу. Если устаешь объяснять — игнорируй. Игнорировать не значит избегать проблемы, а, может, именно это и значит, потому что, как по мне, по моему очень скромному мнению, которое я выражаю разве что в собственном мире или в супермаркете, когда выбираю сырные снеки вместо тех, что с беконом, потому что ненавижу его, проблемы и есть люди. Гвоздь держит связку уже очень много лет. Он ржавый, но тем не менее стоически выполняет свою задачу, порученную ему когда-то давно кем-то, кого знает страница википедии, но точно не я. Он держит важную для меня вещь, даже не осознавая этого. Я думаю, в этом и суть. Потому что когда ты начинаешь осознавать, насколько дорого что-то для человека, и это находится в твоей непосредственной власти, будь то воспоминания или информация о любимой книге, которую человек искал долго-долго, а потом, прочитав раз, поставил на полку. Он боится ее лишний раз передвигать, вытирая пыль, а тебе доверяет, дает подержать, а может даже на дом прочесть. Доверие — хорошо и плохо одновременно. Доверие можно потерять, но хуже всего то, что можно потерять человека как такового. Он может исчезнуть, свалившись с моста, не справится с утраченным доверием, расстроенной струной хлипкой души. Доверие — дар, а им часто пренебрегают, теряя людей.  Когда у тебя есть информация о самом важном для человека, у тебя есть пульт управления его сущностью. Руль в твоих руках, ты у штурвала корабля, на корме которого человек, перечеркнув ранее данное имя, написал твое. Жирными буквами перечеркнул свою жизнь. И ты знаешь, насколько он сейчас уязвим. Многие этим пользуются. Прямо как туалетной бумагой или пластмассовыми стаканчиками. Подумать страшно, насколько сильно мы можем контролировать человека, зная о нем нужную — важную для него — информацию. Мой гвоздь не знает. Кусок металла, в нескольких местах поддавшийся коррозии, который не знает, что держит самое ценное в моей жизни. Меня. Он держит меня всего на своей ребристой поверхности. Кольцо, на которое нанизаны десятки ключей, что впивается в плоскую часть его основания. Держит, чтобы не соскользнули и не укатились к чертям в ад, где те потом будут играть со связкой ключей, как с очередной игрушкой. Им нельзя. Гвоздь держит и справляется с этим на всю тысячу процентов из ста предложенных, чтобы стать частью статистики о качестве этого изобретения человечества. Человека, который придумал «гвоздь», его имя по-прежнему знает лишь страница википедии и те немногие, что до сих пор, даже в наше время, решают кроссворды. В этом всем механизме есть маленькая деталь, гребанное упущение, кое-какая изюминка — исключение. Есть винтик, без которого не держалась бы ни одна постройка в этом мире, слабое место моего мира. Он. Медвежатник.  Здоровый мужчина, крепкие руки, даже на вид стальные бедра, ловкие пальцы и черепная коробка, в которой, о чудо, есть мозг, способный на умозаключения и выстраивание логических цепочек из мыслей, что оплетают долгосрочную память, составляющую опыт и мудрость. Я таких не встречал. А может и встречал, но упорно не замечал, просто потому что не хотел. «Они не живые, в отличии от меня», — верилось мне, и вся моя вера, как карточный домик, рассыпалась у моих ног и ног этого мужчины, когда он посмотрел на меня.  Медвежатник, умеющий вскрывать замки. Вскрывать мою сущность, копать до правды, вынимать ядро, как косточку из абрикоса, но не для того, чтобы выбросить, надеясь, что не прорастет сорняком, который нужно будет убирать через пару месяцев, а чтобы прорастить, поливая удобрениями. Я сделал оплошность, повелся, как школьница на котят, я дал согласие. Думал — чтобы он сел со мной за стол на обеде, на самом же деле он уселся прямо возле первой двери.  Она ничем не отличалась от всех последующих, разве что наличием трехголового пса, что сложил лапы послушным щенком, будто перед своим хозяином. Этот человек излучал ауру, только вот я не животное, чтобы с точностью различать все допустимые диапазоны. Чувствовалось где-то на генном уровне, даже не затрагивая клетки. Он почему-то показался безопасным.  И я бессознательно потянулся к нему. Не показывал, но тянулся. — Ты уже заканчиваешь? — рядовой вопрос, на который я никогда не отвечал. — Через двадцать минут. Подождешь меня? — до того дня. А потом не кубарем, не штормом, не лавиной из холодного колючего снега. Потом плавно, размерено, аккуратно и осторожно. Присуще Чон Чонгуку. Он вскрывал. Делал это ловко, без лишних телодвижений, и я даже иногда не осознавал, что это произошло. В один день просто почувствовал, что он ближе всех остальных. Ближе, чем первая дверь, возле второго по важности органа в теле. Он у входа. Прямо в святилище, прямо в самое потаенное место моего мира. Прямо у входа в мир. Врата не охраняет Цербер, а стою возле них воображаемый я, как самый порядочный дворецкий, верно исполняющий свои обязанности. В накрахмаленных перчатках, костюме тройке, который никогда в жизни не надевал, но это не мешает моей фантазии рисовать именно такой вычурный до тошноты образ, и, представьте себе, открываю дверь.  Это происходит не быстро. Вовсе нет. Вечер был ужасно длинным, я чертовски вымотанным, а он мокрым и злым. Потому что я не отвечал на звонки, хотя номер у меня был уже как пару месяцев занесен в телефонную книгу, потому что не читал сообщения, которые штурмом брали мои соцсети, в которые заходил только ради него, потому что не пришел в парк, не шел рядом по почти заросшей тропинке.  Он, представьте себе, испугался. Под стеной ливня шел к моему дому, адрес которого знал достаточно давно, подвозя иногда с работы домой. Он, опустив голову, стоял и смотрел прямо на коврик без жутко тривиальной надписи «welcome», а я открыл дверь, только вот теперь не знаю… В свой мир или свою квартиру.  — Где был? — черт. Обычный вопрос от необычного человека, с хриплым голосом, видимо, успевшим немного простыть. Чонгук не любит зонты, а еще ненавидит дождь, но даже вопреки этому позвал меня прогуляться по парку, в который, как я и говорил, я не пришел. А он пришел ко мне. Теперь стоит и спрашивает, а я не могу не ответить, потому что он на входе в мир, а я пускаю, потому что только с ним гостеприимный. — Сидел тут. Ждал тебя, — «не чтобы впустить в квартиру». Не говорю этого, конечно, потому что я тот, кто запер весь свой мир в себе на десятки ключей, изготовив для них десятки замков. Я говорю это про себя, для себя, чтобы признать уже наконец, я ждал его в своем мире, в который не пускал никого вот уже несколько лет.  — Я зайду? — Конечно, — и быть по-другому не может. Ведь я ждал. Я его впускаю. Казалось бы, просто, но Цербер внутри меня все равно хохлится и рычит, как настоящее животное, коим он и является, я же просто замолкаю. Для меня момент особенный. Чонгук выглядит расстроенным, но совсем не злым. Он правда замерз, и я это вижу по синим губам, что подрагивают из-за стука зубов, который от меня пытаются настойчиво скрыть. Я пугливый, но не глупый. Потому предлагаю душ и, быстро отыскав сухие теплые вещи, вкладываю их ему в руки. Он улыбается как-то совсем грустно. Осознаю, что сейчас случится разговор, которого я подсознательно боялся все эти четыре месяца, что мы общаемся. Все эти четыре месяца, за которые он приручал Цербера, меня. Все эти четыре месяца, за которые он маленькими шагами приближался к двери. Самой первой, а потом и ко всем последующим, оказавшись сейчас у последней.  Неужели, сегодня откроет? Точно также, как и первую пару месяцев назад. Откроет последнюю, как и я перед ним дверь в квартиру, где ни живой души за последние несколько лет. Только мухи и комары, но даже с ними я нашел способ борьбы — москитная сетка. Они беспомощны против мелкой сетки, а я — против глаз, которые обрамляют густые черные ресницы и маленькие морщинки, когда он говорит мне, выйдя из душа: — Спасибо, Тэхён, — мне всегда нравилось, как звучит мое имя из его уст. Давно начал замечать, что испытываю наслаждение от двух слогов, слетающих с его губ, обращенных ко мне, к моему «я».  — Чай?  — Не откажусь, — а я говорю себе, что не откажусь от разговора с Чонгуком. Мне кажется, он его заслужил.  Все по заученной схеме: чайник, вода в него прямо из фильтра, плита, потом свист, разлитый кипяток по чашкам и приятный аромат бергамота. Я не спросил, какой он будет, потому что знаю. Он всегда заказывал в маленьких кофейнях, что расположены в парках, черный чай с бергамотом без единой ложки сахара. Я ведь тоже пью без него, но только когда рядом Чонгук, потому что он для меня бережет каждый день десерт, а получать его в парке, идя по заросшей тропинке, отпивая чай, очень приятно. Иногда мне кажется, что он понял, а потому и хранил свою короткую теплую улыбку именно на вечер.  — Ты что-то значишь для меня, — у меня не спрашивают, мне просто констатируют факт, от которого почему-то хочется кричать, но я сдерживаюсь дрессированным псом. Кладу руки на стол ладонями вниз и сверлю их взглядом, будто там есть что рассматривать.  Боюсь. Начать говорить, начать понимать. Боюсь не сдержаться. Боюсь. — Значу что? — не вижу смысла молчать, потому что чем дальше, тем больше нервных клеток гибнет в моем мозгу, а я больше потею. Ладони наверняка оставляют мокрый след, а на спину кто-то высыпает ковшами мурашки. Он тоже не молчит. — Не знаю, — это даже не обреченно, больше запутанно, и не столько в себе, как в человеке напротив, то есть во мне. И я его понимаю. Понимаю Чонгука, потому что в его взгляде столько эмоций, столько несказанных слов, и я уверен, что большинство предназначены именно мне. В моих же глазах расширяется зрачок, как щит закрывая гвоздь с десятками ключей прямо от моего мира. В глазах Чонгука — распахнутый мир. Ходи, трогай, собирай плоды и делись с хозяином. В открытом доступе, но без прямого текста о доступности всех благ для меня.  — И я могу помочь разобраться?  — Можешь, — он поднимает глаза и надеется, что во взгляде все прочитают, потому что этого «всего» много. И я читаю, потому что умею видеть спрятанное, потому что сам лучший в этом.  Мы почему-то молчим и дышим так громко, что эхом в ушах эти пятьдесят два выдоха глушат слуховой нерв. Чонгук отставляет чашку, в которой стынет его и мой любимый чай. Он, не пододвигая стул, сам двигается ближе к столу, пока звучно глухо не бьется о край ребрами. Они не падают крошками под стол, как мурашки по моей спине, что скользят, падают, а потом снова залезают по ногам и рукам, чтобы добраться до шиворота футболки и прыгнуть снова. Меня начинает пробирать мандраж. Легкий, едва ощутимый даже мной самим, но Чонгук проницательный, наблюдательный и, я ведь знаю, влюбленный, потому он видит.  Как только его руки приземляются на стол, я свои прячу под него. Держу дистанцию и мычу, призывая к разговору, который точно убьет половину головного мозга. Жуткая нервозность меня накрывает все сильнее и сильнее волнами, именуемыми смертельными.  — Ты уже знаешь, что я хочу сказать. Я ведь прав? И Чонгук действительно прав, потому что я знаю. Черт подери, все знаю. Но я все еще боюсь, а он все еще хочет говорить об этом, поэтому продолжает: — Знаешь, — знаю лишь то, что Чонгук действительно сейчас выговорится, — ты слишком простой. До немыслимого прост, прямо как белый лист бумаги, которые я кладу в свой принтер. А еще, знаешь что? Ты вызываешь у меня уйму эмоций. Были бы они водой, случился бы сильнейший катаклизм — мировой потоп. Ты прячешь, но иногда мне все равно удается разглядеть их за этим белым листом оригами, что складывали чуть не пинцетом, укладывая каждый угол на свое место, чтобы получилось то, что ты так старательно скрываешь. Чонгук красивый. Сейчас в свете моей желтой лампочки на кухне, которая жутко меня бесит, но я все равно не заменяю ее на белую, или хотя бы менее желтую. Да и вообще всегда. Красивый. Он очень красивый мужчина, умный и, неутешительный факт для него, о котором он не подозревает, чертовски влюбленный.  — Легко смять и выкинуть. Так уже делали, — слова слетают с языка легко и не вкладывая боли, которой в моем теле нет. Есть лишь страх и незаинтересованость в людях. Не в Чонгуке. Он для меня другое, что-то высшее, значимое и увесистое.  Когда осознаю, что думаю об этом, руки машинально сжимают ткань домашних штанов на бедрах. Гвоздь с ключами все также за зрачком, а тот все также расширен. Я слишком глуп, потому что тогда не понимаю, но со временем осознание припечатывает меня к стене, как и Чонгук.  — Только тот, кто не ценит. Меня же многое ценить научили, — осознаю, что Чонгук потухает, как горящая спичка, обжигая мне подушечки пальцев. Пахнет дурно, и я понимаю, что это чайник, который я все еще не снял с огня, хотя чай давно заварил. Рассеянность — не про меня. Нужно найти другое чувство, другую эмоцию, другое описание, которое продиктует расшифрованный код того, что мною руководило, когда я снова поставил чайник на огонь. Почему-то я задумываюсь над этим. — Правда?  — Да, Тэхён, я умею действовать, — он умеет, поэтому он и тут. Я — нет, поэтому с места не двигаюсь.  Наши нервы натягиваются словами друг друга, почти до треска. Вот-вот разорвутся и отстрелят каждому по лицу горячей пощечиной. Я хочу закончить разговор, потому что весь на взводе. Я каждой клеткой тела ощущаю животный страх за свою связку ключей, которую боюсь не удержаться и вруч… Чонгук переворачивает руку ладонью кверху, и, кажется, в этот момент переворачивается весь мой мир внутри, что заперт за десятками дверей, встроенных в десятки крепких стен. Чего он ждет? Остается лишь спросить или угадать самому, а мозг отказывается генерировать вопросы по существу. Там звучит лишь один, и он мне не нравится.  Он хочет видеть мою руку в своей?  — Дай мне свою руку, — он хочет.  А я на нервах хватаю ключи с гвоздя, который не осознавал, насколько значимую вещь для меня держит, и хочу сбежать, потому встаю резко и дергано, не говорю ни слова, а лишь иду на выход из кухни. В моей квартире нет ни одной двери, не нужно перекладывать ключи из руки в руку, чтобы открывать их, нажимая на механические ручки. Уже в спальне меня без спроса, реверансов и тем более предупреждения хватают за руку, забирая связку ключей. Мой зрачок по-прежнему как щит, но за ним пусто, только гвоздь. Ключи в руках человека, что сейчас этого даже не осознает.  Я ведь не за масками прячусь, ни тряпичные не подходят, ни из глянцевого форфора. Я за дверьми скрываюсь, а он хочет открыть каждую и посмотреть интерьеры моего «я». Кажется, у меня подкашиваются ноги от количества мыслей, снующих в голове. Он ловит меня. Сжимает своими ловкими руками мои плечи, и я едва не рыдаю, когда чувствую, как он прижимает к себе.  Обнимает. Вколачивает гвоздь. Мне, наверное, глупому, раз так думаю первые несколько секунд, в сердце, на самом же деле — себе. Чтобы все знали, чтобы все видели, чтобы я ощущал и понял, насколько важен для него. Для медвежатника, что умеет пользоваться своими ловкими руками, легко крутит в пальцах отмычки, которые сам же создает и быстрыми щелчками механизмов ломает их. Замки падают, тяжелым звуком разносясь по моей небольшой спальне. Я держу глаза закрытыми, потому что мне жаль слышать, как разбивается мое творение, которое я не против не видеть больше никогда в жизни. Звон ключей, тех, что на кольце, не слышно. Слышно четко только одно. Глубоко и до дрожи каждого органа, а самый главный заполняется ватой и густым туманом, заставляя притупить мыслительные процессы, что сейчас берут разгон и даже не думают прекращаться. Слышно его дыхание. Я его буквально чувствую на своей покрытой мурашками коже. Они вцепились в меня своими противными лапками и держатся до последнего, как бы я ни хотел их сбросить на пол и раздавить, чтобы не смели карабкаться по конечностям и снова на спину.  — Позволь быть в твоей жизни, Тэхён. Он так просто это говорит, а у меня революция внутри разворачивается. Мне решения бы принять и власть утихомирить, да вот только сам забываю, что власть и есть я, а на митингах лишь один человек. Нетрудно догадаться, кто именно. Спасибо дыму и вате, что отупляют мой мозг, затыкают все мысли. Глупые, приземленные, мне самому противные, и я не хочу думать об их весе. Хочу думать о весе ладоней Чонгука на моих лопатках.  У медвежатников руки ловкие. Чонгук это доказывает, когда гладит мою спину, раздавливая мурашки на ней. Хочется поддаться и сдаться в добровольный плен его чувств и эмоций. Хочется начать растворяться, улыбаться и отмыть масло, которым смазывал замки, с рук. Хочется снова быть кому-то нужным. Кому-то, кто будет гладить лопатки, будто приглаживая перья на крыльях.  — И ты никогда не уйдешь?  — Никогда не говори никогда, — он же сейчас шутит? Я серьезно, потому что правда готов довериться. Потому что начинаю ощущать, как те самые крылья прорезаются прямо из лопаток.  — Ты в себе не уверен, — я жалок, но не лгун, а потому говорю, что думаю.  — Неверный ответ. В себе я уверен. Я не могу быть уверен в тебе на сто процентов, потому что не живу в твоей голове. А если ты меня решишь прогнать? — а вот тут медвежатник неправ, потому что уже давно. Зрачок знает, он подтвердит. Он ведь не только щит, а еще и прямое доказательство заинтересованности. — Мне не хочется лезть тебе в голову, мне хочется сюда, — он показывает в логичном направлении громыхающего органа.  Оно сошло с ума, как и я, потому что уже хочу во весь голос кричать, что согласен. Я уже доверил самое значимое, пускай Чонгук еще этого не понимает. Со временем поймет, а может и нет, и так будет даже лучше. Нет знания — нет власти. Но я отчего-то ощущаю, что быть покоренным им приятно, и я бы даже этого хотел. Но я молчу.  — Пустишь? С испытательным сроком.  — Одна оплошность, и ты за дверью, — шелест моего голоса, я уверен, слышен плохо, но Чонгук слышит, потому что я чувствую, как напрягаются его мышцы, что кутают меня в объятиях. Чувствую, как Чонгук сильнее впитывает меня в себя. — Я не подведу.  И я очень на это надеюсь. А потом он прижимает меня к стене, а я ни джоуля энергии не трачу на сопротивление, потому что смысла оно, как такового, не имеет. Это даже смешно — противиться тому, чего требует каждое живое начало в тебе. Труслив, но ему готов довериться. Для него готов приоткрыть рот и позволить коснуться своих губ его, а рукам вцепиться в крепкие плечи. Меня ведет. От его запаха, дыхания, что расплывается теплым потоком по моей щеке, и его губ. Они сводят собственные, заставляя те покалывать и хотеть еще. Он целует меня мягко, уверенно, и я чувствую, что контролирует, но иногда отпускает поводок, проникая неглубоко языком в рот. Он не вылизывает, а мягко скользит, кончиком поддевая мой, буквально прилипший к небу.  Калейдоскоп на внутреннем веке глаз кружит мне голову, а его парфюм вжимает в педаль газа, и меня окончательно уносит. Хорошо, что его руки крепко держат меня за талию, ощупывая ребра, усыпанные тысячами мурашек, что танцуют победный танец на моей горячей из-за его прикосновений коже.  Плавлюсь в ощущениях, он топит меня в своих губах, что мягко втягивают мои в рот. Никогда не думал, что целоваться можно вот так. Отрывая ноги от земли, а сердцем цепко сплетаясь с сердцем напротив. Наш ритм стал единой мелодией, которую я запомню еще надолго, а может, и до следующего поцелуя, который, я очень надеюсь, будет совсем скоро после этого, еще даже не закончившегося. Чонгук утягивает мою нижнюю губу в рот и облизывает ее коротко языком, я делаю то же самое только с его верхней, и в тот момент что-то резко меняется, потому что он впечатывается меня в стену, а потом руками тянет на себя за бока. Сумасшедший.  — Я ведь полностью твой, — шепчет, выдыхая воздух прямо мне в губы, обдавая те жаром, исходящим от него изнутри.  — Мои двери открыты, а ты за ними, чего ждешь? Входи, — и я целую сам. Отвечая на все вопросы разом, что возникли у него в голове за те короткие секунды, пока я набирался смелости, чтобы решиться вот так беспардонно сейчас нырнуть в его рот языком.  Ключи я отдал. Ритмом сердечным пришлось поделиться. Я чертовски сильно устал, а еще безумно сильно хочу целоваться. Мой зрачок все также расширен, об этом мне скажет минутами позже Чонгук, а я пойму одну простую истину — он не щит, а прямое доказательство падения обороны.  Я влюблен. Меня взломали, но не поломают ни за что в жизни. Только не этими ловкими руками второго жителя моего мира. Я поделюсь властью, покажу все ходы, устрою экскурсию и стану личным гидом, а он будет целовать на каждой улице, в каждом переулке, при каждом удобном случае.  Он влюблен в меня, а я в него. Потому он стоит у открытой двери, устанавливая дверной звонок, чтобы знать, когда приходят свои.