Это глубоко под кожей, где-то там, в груди На зверя похожее.
«Погнали с нами в Крым на десять дней, а? Билет оплатили, место забронировали, но тут человечек слился, а выезжаем-то завтра. Такие дела. Соглашайся! Будешь делить комнату с Серёжей Поповым. Парень он неплохой; художник, продюсер… и в театр к нам часто заглядывает. Очередной человек искусства, короче. Патлатый, в шляпе белой — может, видел такого? Нет? Ничего, поладите!» Выслушав предложение Коли-звуковика, изнывающий от скуки Рома заключил: временная смена обстановки точно ему не повредит, а то и вовсе пойдёт на пользу. Будни его уже который год проходили в монтировочном цеху драмтеатра, а выходные — дома, с гитарой. Проходили до тошноты однообразно и с пугающей скоростью. Месяц за месяцем Рома исправно ходил на работу, обсуждал одни и те же темы в курилке, а вечерами маялся от одиночества и душевной пустоты под бормотание телевизора (со Всемирной паутиной он был на «вы»). Незаметно растерял всех друзей: одни уехали валить лес, другие женились, третьи просто исчезли с радаров — и только он, Рома, будто законсервировался, остался вчерашним подростком, который не успел оглянуться, как прожил почти четверть века, плывя по течению и тоскуя по чему-то, чего никогда не имел. Долгожданные перемены с собою принёс Серёжа. Ворвался в его жизнь порывом свежего ветерка, звонкий и по-женски грациозный, и Рома пропал. Пропал, когда пожал тому руку на остановке, покраснев ушами и зачем-то задержав дыхание. «Возьми себя в руки, дочь самурая!» — мысленно процитировал тогда Рома, чтобы хоть немного успокоиться. Не помогло. Он по-прежнему не понимал, как реагировать и куда себя деть; в висках гулко бухала кровь, а в горле кашлем застряли смешки, которые всегда рвались наружу в минуты волнения. Ладонь у Серёжи была мягкой и узкой, а пальцы — длинными. Приятель приятелей окинул Рому оценивающим взглядом из-под дурацкой шляпы в цвет пиджака. Кивнул: — Сергей Попов. Очень рад! — Угу, — пробурчал он в ответ и спешно прибавил, чтобы не выглядеть совсем уж невоспитанным: — Рома. Взаимно. Тогда «человек искусства» Сергей Попов — ещё бы отчество своё сообщил, чудила — улыбнулся ему, и Рома поёжился: вдоль хребта пробежала толпа мурашек, неуместная посреди раскалённой июльским солнцем Москвы. Эта улыбка растопила прежде невозмутимую сердечную мышцу, которая, к удивлению Ромы, затрепетала, запульсировала; в ритме её отчётливо звучало: «люб-лю», «люб-лю», «люб-лю». Ему сделалось страшно и весело. Точь-в-точь как в юности, когда засматривался на сверстниц из интерната, и голова тяжелела, наполненная смутными, но до трясучки приятными образами. Он захлебнулся новыми переживаниями, увяз в них, как насекомое в смоле; отчаянно, безрассудно, как могут лишь неприкаянные мальчики. Сквозь янтарное марево Рома наблюдал, как Серёжа привечает товарищей, очаровательный, заразительно счастливый и такой беззаботный. Стоял, онемевший, с пожаром в груди, пока нахал в пионерском галстуке Сеня не хлопнул его по плечу. — Отомрите, камрад! — прикрикнул тот, отскочив на всякий случай: силы всяко были не равны. — И нечего так пугаться. Перегрелся, что ли? Так сейчас выручим! С этими словами он подбежал к Серёже и сорвал с него чёртову белую шляпу, после чего криво нахлобучил её на Рому и заржал, довольный своей выходкой. Спутники — хорошенькая журналистка, имя которой Рома благополучно забыл, и звуковик Коля — вторили ему таким же задорным смехом, а Серёжа, притворно возмутившись, подошёл к новому знакомцу и забрал головной убор. — Ты чего? — спросил он участливо. — Ась? — Иногда Сеня забывается, когда шутит, понимаешь? Не робей так, дорогой. Кажется, дальше Серёжа говорил о чём-то ещё, но от неосторожно брошенного им «дорогой» у Ромы что-то закоротило в мозгу, заискрило, подобно крошечному фейерверку. Он опять перестал воспринимать родную речь и потому отмалчивался, невпопад соглашаясь с собеседником, пока не подошёл автобус.***
И пока компашка вечно молодых и вечно пьяных травила байки в салоне, лакала вино на вокзале, а после — оглушала плацкарт хором голодных кошек, Рома весь извёлся в бессмысленных поисках оправданий, которыми получилось бы усмирить совесть. Как теперь людям в глаза смотреть? Он рано усвоил: клеймо гомика — позор на всю жизнь, и нормальному мужчине не так страшно прослыть вором или убийцей, как быть уличённым в тяге к своему полу. Рома ещё юношей знал, что «из этих». Он пытался вытравить из себя эту блажь, эту пакость, этот гадкий изъян — и до дурноты боялся, что (теперь уже бывшие) друзья раскроют его обман. Жалеть бы не стали, ведь с гомиками разговор короткий, да и что могла предложить старая память против нескольких пар закалённых драками кулаков? Досталось бы ему и «за дело», и за то, что так убедительно изображал нормального, что почти поверил сам. Исчерпав репертуар и нарвавшись на выговор от задёрганного проводника, троица пьяных дебоширов несколько поутихла и, судя по всему, отвлеклась на игру в «дурака». Серёжа с Ромой отказались от пойла, ведь: «дрянью из пакета я брезгую, ребят, не серчайте» — и последний устроился на нижней полке. Он хлебал чай с лимоном, попинывал стоящий в ногах походный рюкзак да слушал Серёжу — вполуха, ведь тот оказался мастер чесать языком. Кино и литература, философия и поэзия — захочешь вставить словечко, а не даст, паршивец; и это он ещё трезвый! Рома помалкивал. Книг он почти не читал, стихи воспринимал разве что в качестве текстов к песням, и к тому же не знал ни одного автора, о которых заливался соловьём рассевшийся напротив Серёжа. Впрочем, сейчас его страсть к искусству оказалась к месту. «Это всё не считается», — зудел внутренний голос, перекрывая Серёжин поток сознания. — «Ты не голубок. Он похож на бабу, а у тебя давно никого не было». И тут же себе возражал, разродившись абсурдным сценарием: «Просто Коля тебя, урода, давно вычислил. Вычислил и устроил проверку, которую ты даже не попытался пройти. Увидел этого Серёжу — и давай пускать слюни, как голодный! Не стыдно?» — стыдно-то оно стыдно, но фарш невозможно провернуть назад. Почему-то Рома не сомневался в «голубизне» попутчика. Тот не был типичным манерным мальчиком из Москвы, но в его повадках проскальзывало что-то почти театральное. И если Сеня вёл себя как фрик, то Серёжа однозначно брал выше и примерял на свою персону образ главного героя: изъяснялся по-романному витиевато, точно перед аудиторией выступал. — А что расскажешь про себя? Чем живёшь, что любишь? — вопрос словно ухватил Рому за шкирку и вытянул из трясины невесёлых раздумий. Он залпом допил остатки чая, как водку. Заговорил, не выпуская из рук гранёный стакан: — Ничего особенного. Дом-работа-дом, иногда на гитаре играю. Так, знаешь, для души. — О, правда? — отозвался Серёжа с неподдельным любопытством. — А петь умеешь? — Скорее пытаюсь, — признался он, рассматривая мелкие чаинки на дне посудины. — Обожаю Сплинов, Высоцкого, Цоя. — Цоя, значит... — повторил за ним Серёжа и неожиданно просиял. — Теперь понятно, кого ты мне напоминаешь. Ты же вылитый Виктор Робертович, Рома! — Чего? — Того! — по-доброму передразнил тот. — Даже голос похож. Неужели тебе не говорили? — Да вроде нет, — Рома почувствовал, как к ушам и скулам опять подбирается краска. Он прочистил горло: — Спасибо. — За правду не благодарят, — подмигнул ему Серёжа. Сейчас, под болтовню разношёрстной толпы и стук колёс, Роме удалось рассмотреть его получше: стройный, высокий и малость бледный; гладковыбритая смазливая мордашка с тонкогубым ртом и острым носом, в почти чёрных глазах — самодовольство да лисья хитринка. Длинные русые волосы чуть отливали медовой рыжиной, когда на них падал солнечный свет.***
Симеиз встретил отряд ароматом горько-солёного моря, варёной кукурузы и перезрелых фруктов. Тут и там сновали торговцы сувенирами и прочей мелочью, неспешно прогуливались загорелые докрасна отдыхающие, гомонили стайки детей. Издалека доносились пронзительные чаячьи крики вперемешку с попсой. Невыспавшийся Рома с банданой на голове волочил рюкзак и чертыхался себе под нос; горе-путешественника, как назло, укачало в дышащем на ладан пазике, где почему-то не открывались окна, а неприкрытые одеждой части тела противно липли к сидениям. Зато Серёжа благодушествовал. Он был красив и поразительно радостен даже сейчас, немного помятый после суток в поезде. — Скоро дойдём, потерпи, — подбадривал он плетущегося в хвосте Рому. — Разберёшь вещи и переведёшь дух. Сеня и компания точно куда-нибудь убегут — им всё нипочём… — А ты? — выпалил Рома, не дав закончить. — Всё по настроению. А тебе зачем? И правда — зачем? На что он вообще рассчитывал? — Так, просто, — стушевался Рома. — Собирался подремать? — сочувствующе спросил Серёжа, на что он неопределённо пожал плечами. — Так и понял. Но даже если я останусь в доме, то не буду тебя донимать. Честное пионерское! — Разговорчики в строю! — весело прикрикнул «пионер» Сеня и развернулся, зашагав вперёд затылком. — В чём дело? Выявили слабое звено, товарищ Попов? Так держать! Теперь понятно, кого же съест наш отряд, случись ему заплутать во-о-он в тех горах. Для пущей убедительности он щёлкнул зубами перед лицом у Ромы и осклабился. Тот не отреагировал. — Вот так шуточки у тебя! — пожурил Серёжа — впрочем, без особого энтузиазма, ведь явно нашёл сцену забавной. — Какие шутки! — не унимался Сеня. — На кону будут наши жизни, и придётся делать выбор между моралью и инстинктом самосохранения. Лично я его сделал заранее, чтобы потом не терзаться муками совести. — Будет тебе, ну! — окликнула шедшая впереди журналистка, которая повязала красный галстук поверх воротника лёгкой блузы. — Не говори ерунды. Кто сказал, что мы пойдём в горы? — Никто, — признался находчивый Сеня. — Но истинный пионер всё продумывает наперёд. Как иначе он будет всегда готов? То-то и оно! В другой ситуации Рома не полез бы за словом в карман, но сейчас мог думать исключительно о боли в отлёжанных мышцах. Ещё о Серёже, будь он неладен. По одному ему известной причине Серёжа предпочёл идти рядом с ним, и у Ромы всякий раз сладко ёкало слева под рёбрами, когда он ловил на себе заинтересованный взгляд. Спустя, как ему показалось, целую вечность Рома упал на кровать, даже не удосужившись переодеться. На его счастье, в комнатке нашёлся вполне себе рабочий вентилятор, и существовать в такое пекло стало чуточку легче. Прикрыв глаза, Рома краем уха улавливал отголоски оживлённой беседы Сени с хозяйкой дома, но не мог и не желал разбирать слова. Окна выходили на заросший травой и полевыми цветами дворик, посреди которого высилось раскидистое дерево с кривым стволом — кажется, то была яблоня. Про себя Рома решил, что потом обязательно пройдётся по окрестностям: местность вызывала в нём ностальгию вперемешку с азартом первооткрывателя. В коридоре послышались шаги. — Что, обтекаешь? — осведомился из прохода звуковик Коля. — Угу, — простонал Рома, заставив себя сесть. — Чуть коней не двинул в этой труповозке. Слушай, — неожиданно для себя выдал он, уцепившись за единственную возможность задать один наболевший вопрос. — А где Серёжа? — Шут его знает. В чём, собственно, дело? — Он ведь… ну, гей, да? — Он-то? — удивился Коля. — Бишка. Так сказать, и вашим, и нашим. Ты гомофоб, что ли? — Да не, — он понизил голос, не уверенный, насколько честным был этот ответ. Коля хмыкнул и удалился по своим делам. Рому взяла мучительная зависть: молодой человек из хорошей семьи Серёжа Попов просто был, пока он годами сходил с ума и старался не пялиться не только на девушек, но и на их кавалеров. Пока Серёжа дышал полной грудью, Рома прятался, боялся и ненавидел. Пока Серёжа любил, Рома плевался ядом, лишь бы заслужить одобрение. Лишь бы не разгребать бардак в голове. Лишь бы никто не догадался, кто он такой. Что это за жизнь, когда постоянно бежишь от себя? — Ты что такой? Он поднял голову и встретился взглядом с Серёжей, что уже занёс чемодан в комнатку, поставил его близ пустующей прикроватной тумбочки и принялся разбирать вещи. — Всё хорошо, — соврал Рома. Видимо, сделал он это не очень убедительно, потому как Серёжа оставил своё нехитрое занятие и посмотрел на него с недоверием. — Просто я, ну… — он ляпнул первое, что пришло на ум: — Ты окончил художку, так? Можно посмотреть, как ты рисуешь? Повисла тишина, нарушаемая мерным шумом вентилятора и чириканьем местных пташек. Серёжа немного помолчал, переваривая услышанное, а потом воскликнул: — Эврика! Есть идея получше, — он без приглашения опустился рядом с Ромой и взял его за руку. Тот не смел дохнуть. — Я мог бы написать твой портрет. Как ты на это смотришь?***
Оглядываясь на этот их разговор, Рома пребывал в смятении: ну кто, кто тянул его за язык? Просить о таком было совершенно не в его духе, но теперь оставалось пожинать плоды своей несдержанности и молиться, что всё пройдёт настолько гладко, насколько вообще возможно при таких обстоятельствах. Он сказал «да», побоявшись произвести впечатление человека непостоянного, любящего, когда его упрашивают. Конечно, Серёжа вряд ли стал бы предлагать дважды, просто само его присутствие провоцировало у Ромы тот давно забытый подростковый мандраж, когда чудится, что всё делаешь не так перед симпатичной тебе особой. «Особа» предложил заняться рисованием на следующий день. Не сказать, чтобы Сеня с друзьями очень расстроились в этой связи, ведь они, как и ожидалось, уже распланировали грядущее завтра от и до: помимо прочего, в программе были купание, кутёж и праздное шатание по улицам в поисках приключений. Рома отметил, что Серёжа как будто бы не сильно стремился проводить с ними время, предпочитая его. Это пугало — и нравилось так сильно, что хотелось кричать от восторга. Эмоциональная турбулентность понемногу входила в привычку, но, благо, Рома умел казаться невозмутимым. Выдать его мог разве что румянец — да и тот можно было списать на жару. — Что, готов? — полюбопытствовал Серёжа после завтрака, затачивая ножиком простой карандаш. — Готов. Что мне делать? — Не болтать и не двигаться, когда начну. Холст и масло я с собой не привёз, так что не обессудь. — Как-нибудь переживу, — нервно хохотнул Рома. Он сидел по-турецки на своей незаправленной постели и как заворожённый следил за движениями изящных Серёжиных рук. Закончив с карандашом, те принялись листать страницы блокнота в поисках чистого листа, пока их обладатель мурлыкал какой-то приставучий мотив. Утро выдалось ясное; с улицы тянуло вкусным запахом мангала — кто-то из соседей собрался жарить шашлык. В жёлтых лучах дополуденного солнца кружились сияющие пылинки. На сердце у Ромы было неспокойно, однако то была не липкая тревога, но волнение в предвкушении чего-то особенного. — Итак! — хлопнул в ладоши Серёжа и взялся командовать. — Прими удобное положение, чтобы ничего не затекало. И подвинься ближе к окну, чтобы на лицо падал свет — да, да, вот так, молодец. Не хмурься, расслабь мышцы. Веди себя естественно. Рома покорно выполнял его указания, воображая себя настоящим натурщиком. Прежде ему не доводилось позировать для кого-то, и поэтому Роме так хотелось верить, что Серёже тоже понравится работать с ним. Внимание льстило, да и быть полезным он обожал. Симпатичным себя не считал, но, впрочем, давно принял свою внешность и относился к ней как к данности, на которую не мог повлиять. Должно быть, кто-то из родителей был восточным гостем столицы, и от него Роме достался характерный разрез глаз, высокие скулы и угольно-чёрные волосы — всё же не лучший набор для несладких интернатских деньков, когда всех «не таких» задирали и дети, и воспитатели. Серёжа набрасывал размашистыми линиями, поминутно задирая взгляд на Рому. Он сделался необыкновенно серьёзен и сосредоточен, очутившись в родной стихии и, подобно ловцу жемчуга, погрузившись в процесс с головой. — Та-а-ак, — многозначительно протянул Серёжа спустя пару минут и отложил работу. — Дай-ка поправлю тебе кое-что. Не шевелись. Потом он поднялся и в два шага преодолел расстояние между ними. Присев возле застывшего Ромы, Серёжа запустил пальцы в его жёсткую кудрявую чёлку и зачесал её набок, после чего не по-приятельски бережно коснулся виска и щеки: — Совсем другое дело, правда? — и как наяву Рома услышал треск и звон метафорического стекла, чья толща непростительно долго отделяла его от внешнего мира, в котором с ним так очевидно флиртовали. Он сидел, не двигаясь и чуть раскрыв от изумления рот, и одна бешено мечущаяся мысль вытеснила остальные из черепной коробки: сейчас или никогда! Решение далось ему слишком легко: — Ты… ты сейчас такой красивый, — кровь кипела молоком на плите. — Только сейчас? — понарошку оскорбился Серёжа и коснулся прохладными ладонями его стремительно пунцовеющих щёк. — Вообще, — Рома охотно двинулся навстречу ласкающим рукам. Близость кружила голову похлеще крепкого алкоголя, заглушая голос разума. Плевать на мораль, воспитание и последствия — всё потом, потом… — Ты тоже ничего, знаешь ли, — расщедрился на комплимент Серёжа. — Но сделай лицо попроще, а то будто душу боженьке отдать собираешься. Я не кусаюсь. Затем он легонько надавил на его плечи и добавил, сверкнув своими черносмородиновыми глазищами: — Падай, целоваться будем, — и Рома тут же бухнулся плашмя, не посмев ослушаться столь заманчивого приказа. Роме хотелось всего, сразу и побольше, как ребёнку в кондитерской, однако свалившаяся на него свобода действий окончательно сбила с толку. Смущённый и немного потерянный, он позволил Серёже лечь рядом, дал заключить себя в объятия, разрешил прижать к обклеенной выцветшими обоями стене. Губы к губам — сперва невинно, потом увереннее и крепче. Целовался Серёжа истово и неторопливо, стремился распробовать мгновение, как следует прочувствовать, навсегда сохранить в памяти минуты искренней необузданной нежности. В порыве он льнул к Роме всем телом, словно хотел поглотить целиком и сделаться единым организмом, как делают это глубоководные рыбы. Внизу живота разлилась патока возбуждения, и Рома упёрся пахом в заботливо подставленное бедро. Осмелев, совершенно по-собачьи потёрся о него и грязно выругался, когда Серёжа будто невзначай надавил на обтянутый тканью член. Прежде Рома и не догадывался, что его тело могло так откликаться на ласку, быть источником столь яркого удовольствия; сейчас он, распалённый донельзя, был согласен кончить прямо так, не снимая ставших до боли тесными джинсов. Воздух пропитался запахом вожделения — горячечного и отупляющего, заставлявшего отдаваться без остатка, отринув всяческий стыд. Серёжа по-хозяйски лапал его под футболкой, оглаживал мягкие бока, опускался до поясницы — и вновь поднимался к лопаткам. Пресытившись обычными поцелуями, он переключился на Ромину шею, и тому оставалось лишь переживать волны электричества, прошибавшие от каждого прикосновения губ к коже чуть выше ключиц. — Можно? — шёпотом поинтересовался Серёжа, проведя пальцами вниз по дорожке тёмных волос внизу его живота, на что Рома только умоляюще застонал и подался вперёд; на более осмысленный ответ его попросту не хватило. Впереди у них был ещё целый день.