Из темноты

      Он не знает своего имени. Не знает, как его зовут. Не знает, кто он. До сих пор не знает. Он не знает, как выглядит, ни разу не видел своего лица. Но всё-таки кое-что о себе и этом жутком месте он знает.       Он родился… наверное, это слово не совсем подходит. Он появился, очнулся в темноте. Она была повсюду. Густая и вязкая, тяжёлая. Пустая. Вокруг было очень тихо. И первое, что он почувствовал, это всепоглощающий страх. Ему было очень страшно. Невыносимо. Он боялся пошевелиться, боялся моргнуть или закрыть глаза. Он боялся дышать. И он очень боялся окружающего пространства. Оно казалось живым. Оно начало шептать, шелестеть. Оно говорило с ним, только разобрать хоть что-то невозможно.       Скованный страхом, он провёл первый свой осознанный отрезок времени, слушая оглушительный шёпот темноты.       Потом что-то изменилось. Он смог перебороть это первобытное чувство, попытался осмотреться. Разумеется, это оказалось бесполезным. Он видел только чёрное и больше ничего. Он заставил себя двигаться, обмирая где-то внутри, вытянул руку. Ничего. Он ничего не почувствовал. Тьму нельзя почувствовать. Нельзя схватить или пощупать, нельзя сжать рукой, но она была везде. И в нём самом. Он дышал ей, она наполняла его мысли, его сердце, его… душу. Он не знал откуда появлялись все эти слова в его голове, но он знал их смысл, их значение. Он вообще вначале сомневался, что у него есть голова и тело. Его будто бы и не существовало. Но он был. Он думал, он мыслил, чувствовал, а значит, существовал, он реальный. Живой. И страх никуда не делся.       Мыслей было так много, и они тоже пугали. Он подумал… да, он подумал, что должно быть что-то ещё. Он хотел узнать, как он здесь очутился, хотел найти ещё кого-то, такого же, как он. Он не мог быть один, но только лишь одиночество было его постоянным спутником. Теперь их трое: он, страх и одиночество.       Страх немного притуплялся любопытством и желанием от него избавиться, найти выход. Вместо выхода он нашёл зажигалку. Это помогло рассеять тьму, стало немного светлее. В этот момент что-то зажглось, загорелось и в нём самом. Он начал согреваться, хотя до этого даже и не осознавал, насколько ему было холодно. Позже он нашёл определение этому чувству, подходящее слово. Надежда, это была именно она. Слабая, тусклая, но она дала ему кое-что очень важное. Свет и тепло. И матрас. Местами грязный, местами прожжённый, жёсткий, но всё же он был гораздо удобнее, чем ничто из темноты. У него появился свой островок безопасности, он перестал бояться упасть куда-то вниз, провалиться. Теперь у него было что-то твёрдое под ногами, что-то своё. Он мог сесть или лечь, расслабиться. Темнота уже не была глухой. Он не закрывал крышку зажигалки, пламя не гасло. К чёрному добавился яркий тёплый цвет. Солнечный.       Именно тогда он впервые улыбнулся. Попытался. Он не знал, как это делается. Не умел. Но что-то подсказывало ему, что именно так натягиваются мышцы на лице, когда люди улыбаются. Значит, он человек? Хотел бы он увидеть себя со стороны, своё лицо, свою неловкую и неумелую улыбку, кривую, но искреннюю. Интересно, какая она? Красивая?       Ошибочно было так считать, никакой безопасности, спокойствия и надежды, всё тщетно, потому что он тут же провалился в неизвестность, отключился. Он впервые уснул. И это было гораздо хуже, чем вся бесконечность его существования здесь, в этом месте.       Возвращаясь обратно, в свой тёмный мир с лучиком надежды, на матрас, который горел, он принёс и новые чувства. Боль. Невыносимая боль. Он кричал. До этого он не знал, что у него есть голос. Он кричал изо всех сил, чтобы заглушить эту чудовищную боль. Он сгорал заживо и ничего не мог сделать. Он умирал. И он подумал, что так даже лучше. Он перестанет бояться, ему не будет одиноко, и самое главное — боль уйдёт.       Когда он очнулся в следующий раз, она никуда не ушла. Исчез матрас и зажигалка, боль, страх и одиночество остались с ним. Появился старый продавленный затёртый диван и тусклая напольная лампа. Он смог лучше рассмотреть свои руки. Бледная кожа, длинные узловатые пальцы. Ожогов нет. В спешке он ощупал своё лицо, губы, нос, щёки, веки, брови, лоб. Добрался и до макушки головы. Волосы, короткие, жёсткие, ломкие. Рубцов не осталось. Возможно, это был просто сон? Людям же снятся сны, а он человек, только ему почему-то снились одни кошмары.       Он осмелел. Всё дальше и дальше отходил от дивана и лампы, погружался в темноту, исследовал и ничего не находил. Он скитался, но не чувствовал усталости или голода, жажды. Это странно. Он не заострял внимание на этом, что-то подсказывало, что сейчас это неважно. Он не терял надежды и продолжал искать выход, продолжал бояться этого места и шёпота из пустоты, продолжал ощущать неприятную, а временами и резкую, острую боль. Он страдал от одиночества.       Совсем плохо стало, когда он увидел во сне его, другого человека. До этого все провалы не имели чёткого вида или формы, лишь смутные ощущения и боль с пробуждением. Но в этот раз было иначе. Человек… парень, молодой мужчина, у него было имя. Агуст. И он был очень страшным человеком, не в плане внешности, но он пугал. Резкий, громкий, острый, агрессивный, разрушительный, дикий, бешеный. Агуст любил огонь, он хотел всё сжечь. Он сеял хаос и разгром. В его руках была та самая зажигалка, которая впервые отогнала тьму и привнесла в мир пустоты надежду, подарила свет тому, у кого имени не было.       Мир Агуста был мрачен, но не настолько, с темнотой ничто не сравнится, и он был не одинок. Он сражался, боролся с толпами, учинял диверсии, беспорядки и погромы. Он воевал, завоёвывал, он стремился поработить свой мир, подчинить, установить свои порядки. Его преследовали и ловили, били и пытали, а он шало улыбался… скалился дерзко. Его связывали и запирали, а он… он находил выход из ситуации, из каждой ловушки выпутывался, разрезал путы и продолжал бороться. Агуст шёл по головам к власти и могуществу. Он был бесстрашен и силён. У него была зажигалка, нож и цель. Уверенность в себе. Злость и гнев.       Благодаря тем снам и Агусту, он познал новое. Новые чувства, новые эмоции. Гнев. Зависть. Ненависть. Он хотел быть таким, как Агуст, и ненавидел его. Он ему завидовал и боялся.       Однажды, хотя это однажды ничем не отличалось от другого, он проснулся, как и обычно, разрываемый болью и страхом. В руке ощущалось что-то холодное. Металл. Боли было так много, она пульсировала в голове, колола в каждом уголке его тела. Кожа горела, особенно на лице. С ужасом он отбросил окровавленный нож, который до этого сжимал так сильно. Он дрожал, трясся и боялся найти причину, но коснулся своего лица, торопливо ощупал и после впервые заплакал. Совсем свежая рана рассекала правый глаз, она кровоточила. Глубокая полоса начиналась примерно в паре сантиметров над бровью, поверхностно задевала веко и спускалась к щеке почти до её середины.       Он спохватился, соскочил с потрёпанного дивана, потянулся за отброшенным ножом, обтёр окровавленное лезвие рукавом. Ползком подобрался к единственному источнику света, собрался с духом и впервые увидел часть себя, своё отражение. Уродство. Клеймо. Он чувствовал отвращение к себе, теперь и себя он тоже ненавидел.       Иногда во снах было и что-то приятное, тёплое, лёгкое, мягкое. Такое случалось редко. Он видел других людей. Они кому-то улыбались, обнимали кого-то, поддерживали, шутили и смеялись, делали какие-то забавные глупости вместе. Их было шестеро. Они почти всегда были вместе, они заботились друг о друге и о ком-то ещё, седьмом. У этого кого-то было имя, почти все называли его Хён. Этому кому-то он тоже завидовал, он тоже всего этого хотел. У Хёна были друзья, они его любили, а у него нет никого. Он совсем один. Он тоже хотел заботиться о ком-то, он хотел бы подружиться с кем-нибудь, он хотел научиться улыбаться и шутить, смеяться. У него не получалось смеяться, он однажды попытался, и это был ужасный, отвратительный каркающий звук. Как же он хотел выбраться из темноты… к ним. Он устал от одиночества. Он хотел, чтобы его полюбили. Он знал лишь ненависть.       Он отмечал течение времени по незначительному изменению в обстановке. Диван стал новым и кожаным, удобным. Светильник ярче, выше и мощнее. В его мире стало чуть больше света. Но тьмы по-прежнему было слишком много. Одежда тоже менялась. Волосы отрастали или становились короче сами по себе. Рана на лице перестала кровоточить, затянулась, на её месте образовался уродливый шрам. Рубец.       Он научился абстрагироваться от фонового шума, научился находить обратный путь из темноты к дивану и свету. Он просил о помощи, никто не приходил. Он существовал и жил, так и не находя выхода.       Как-то раз голос из темноты стал отчётливее и глубже настолько, что удалось разобрать, что он говорил, о чём шелестел. Шуга. Это было похоже на зов, призыв. Это было похоже на имя. Товарный знак или бренд. Визитная карточка, подпись. Константа. Вроде бы красивое и мягкое, но на самом деле тяжёлое и твёрдое, как камень. С самых первых мгновений в этом мире его пугал этот шипящий гул. Он его ненавидел. Боялся и ненавидел. Его никто не звал, у него не было имени. Его никто не искал, он никому не нужен. Единственное развлечение и отвлечение — это сны.       Агуст занял трон и отрастил волосы. Оттенок изменился, теперь они золотистые и казались гораздо мягче на вид, ухоженные, здоровые. Он носил какую-то странную, но явно дорогую одежду. Чёрный и золотой. У него много украшений, которые тоже стоили очень много. В мире без окон, стен и дверей, пола и крыши нет своей валюты, нет цен, скидок, да и вообще ничего, что можно было бы купить или обменять что-то на что-то. Диван и светильник не в счёт, это своего рода константы, декорации, созданные темнотой. Всё чаще он склонялся к тому, что и его самого создала тьма, что он принадлежит ей, что она с ним играет, истязает просто от скуки. Он завидовал Агусту, ведь тот мог выбирать, он свободен. Он сам сажал людей в клетки, он сам пытал и казнил своих врагов. У Агуста было всё, что хотелось бы и ему. Он так далеко. Высоко. Наверное, он бы смог помочь, если бы услышал. Он такой сильный, он всегда побеждал, всегда справлялся с трудностями, выживал.       У Агуста тоже был шрам, в том же самом месте. Только Агуст был красивым, его даже шрам не портил. По-прежнему уверенный, сильный, могущественный и бесстрашный. Он был богат, он обладал властью. Агуст был королём. И его предали. Почему-то и чужую боль он почувствовал на себе, она немного другая. Она горькая.       Однажды на диване появились мандарины, пара штук. Он знал, что это именно они. Видел, как тот, кого называли Хёном, их ел. Его друзья составляли ему компанию, они опять много смеялись и о чём-то говорили. Мандарины оказались очень сладкими, хотя было очень страшно их попробовать. Он впервые почувствовал себя почти счастливым. Он хотел бы с кем-нибудь поговорить. Он хотел, чтобы его обняли. Он хотел, чтобы его спасли, помогли выбраться отсюда.       С отчаянием он раньше не был знаком. С ним всегда была надежда, она помогала бороться со страхом, болью, ненавистью, завистью, гневом, она помогала искать выход. И она ликовала, когда во тьме появилась белая, почти слепящая, дверь. Наконец-то! Вот и выход. Он сможет уйти отсюда в… куда-то в другое место, в другой мир, нормальный, где есть солнце. Он найдёт друзей, найдёт работу, он будет учиться. У него будут свои деньги, как у Агуста, пусть и не так много, но они будут его, он их заработает. И он сможет их потратить, что-нибудь купить себе. Он хотел бы купить гитару. Он не умел играть, но хотел бы научиться. И он бы смог заботиться о ком-то, тратить эти деньги и на них. Он хотел бы завести кота или собаку, как у Хёна. О! И у него бы было имя, как у Шуги. Он бы смог представиться своим друзьям, и они бы звали его по имени. Но он не знал, какие ещё бывают имена. Он не знал, какое ему можно взять.       Он не знал, кто он такой.       У него нет имени и его покинула надежда. Запертая дверь без ключа — это не выход. Это очередная пытка!       Он старался не сдаваться отчаянию, он очень хотел отсюда выбраться. Он пытался, дверь не поддавалась. Он выбил себе плечо. Валялся у порога без сил, познавая и переживая новый вид с ума сводящей боли. У него не осталось сил даже на крик.       Потом пришла апатия. Он сидел на диване и неотрывно смотрел на закрытую дверь. Иногда он засыпал. Просыпался с рывками и криками от кошмаров.       Когда он снова увидел Агуста, то не сразу его узнал. Но он обрадовался, в какой-то мере он скучал по нему. Боялся, что он умер. Грустил. Но Агуст выжил, это у него в крови — выживание. Он боец, он не умел сдаваться. У него острые зубы, он ими цеплялся за любые шансы, даже призрачные. Агуст вернулся, возродился. Его волосы почернели, он изменил причёску, а шрам почти зажил, поблёк. Его одежда другая: чёрная тройка в тонкую полоску, белая рубашка и галстук. Украшений совсем немного, они сдержанные, изысканные, не такие кричащие и не золотые. Он постарел. Нет-нет, не то слово. Он повзрослел. Агуст казался спокойным. Нет, опять не то. Что же в нём изменилось? Он себя контролировал, сдерживал ярость, гнев, презрение. Он исцелился? Безумие… его почти не разглядеть. Агуст занимался тем, чем привык, чем жил и раньше. Он сражался. На ум пришла мысль, очень тихая, чуть слышная, похожая на страшную тайну. В этот раз Агуст боролся не за власть, нет, не за влияние и деньги, хотя это казалось очевидным, от этого пришедшая в голову идея и выглядела безумной. Агуст боролся сам с собой, со своей копией, со своей тенью. Но ради чего? Очевидно, чтобы выжить. Агуст это умел. Агуст не умел бояться. Он смотрел в лицо своей смерти, то есть самому себе, и смеялся. Он не боялся уходить, он знал, что сможет вернуться. Он умел находить выходы.       В мире с одной единственной дверью Агуст бы ему очень пригодился. Он бы хотел с ним подружиться, ему казалось, что он бы смог его спасти, защитить, что с ним он был бы в безопасности, и ему не было бы страшно. Ненависть сменилась тоской. Мечты снова привели к отчаянию. Он бы не понравился Агусту. Слабый, никчёмный, уродливый. Не его уровень, они никогда не смогли бы быть на равных. Агуст никогда бы не обнял его, не пожалел, не утешил, не сказал бы, что любит. За что его такого любить? Должно быть, всё не просто так, наверное, его за что-то наказали, раз заперли в этой тюрьме без стен и решёток. Агуст бы презирал его, он бы и взглядом своим его не удостоил. А возможно, он бы всё-таки помог найти выход, Агуст с лёгкостью избавлялся от тех, кто ему неугоден.       Он ещё несколько раз пытался разобраться с дверью. Сбил руки в кровь, содрал кожу и снова выбил плечо.       У Хёна жизнь поспокойнее, не такая динамичная, как у Агуста, и не такая жестокая. Хён много работал, наверное. Он постоянно что-то записывал, чирикал и вычёркивал в своём блокноте. У него было много музыкальных инструментов, он умел на них играть. Он мало спал и мало ел. Его лица так и не удалось рассмотреть, только со спины. Широкие плечи, очень часто напряжённые. Свободная одежда, простая, мягкая и комфортная. Густые волосы каждый раз разной длины и разного цвета. В последний раз, когда во сне его занесло к Хёну, его волосы сильно отросли, и они были чёрные. Хотелось бы увидеть его глаза, узнать, чем они наполнены. Ни разу сделать это так и не удалось. Но он видел, как на Хёна смотрели другие, те шестеро забавных и шумных парней. Восторженно, восхищённо, с уважением, трепетом, улыбкой, беспокойством, любовью, нежностью. И у Хёна были родители. Настоящие. Отношения с ними не были простыми и гладкими, но несмотря на всё это, они его любили, они им гордились. У Хёна была семья. А у него, человека без имени, только тьма, диван и лампа.       Ненависть к Хёну тоже прошла, как и зависть. Хён заслужил всё то, что у него есть, всех тех людей, которые с ним рядом, надёжных и верных, преданных. Его есть за что любить. Он казался добрым и трудолюбивым, усердным. Он старался и получил награду. Может быть, если бы Хён оказался здесь, он бы помог ему? Может быть, если бы они вместе постарались, они бы выломали эту чёртову белую дверь или нашли бы ключ? Хён бы обнял его? Он часто делал вид, что ему не нравится обниматься, опять же это можно было сказать только по позе, плечам и маханию рук, но это не отпугивало и не останавливало тех, кого он к себе подпускал, кому позволил быть рядом, кто хотел его обнять. И Хён в их объятиях расслаблялся. И те люди, они были в безопасности рядом с ним. Они были друг для друга зоной комфорта и безопасности, той которую так хотелось обрести.       На диване обнаружилась баночка с таблетками. Они пахли мятой. Ему особо нечем заняться, голода он не чувствовал, а таблетки всё равно съел. Вышло не как с мандаринами. Он не почувствовал себя почти счастливым, он был почти разбит. Он упал куда-то и отключился. Боль не ушла.       У Шуги есть только голос. И он сам себя зовёт, раз за разом повторяет своё имя. Видимо, этот парень очень самовлюблён. И он далёк, он просто недосягаем, как звезда на небе. Шелестящее «Шуга» всегда в этой темноте, он никогда не исчезал. Раньше всё это пугало и, пожалуй, сводило с ума. Теперь уже стало привычным. Нормальным? Неотъемлемой частью жизни в этом странном мире.       В этом мире, сотканном из темноты, нет солнца, нет ветра, дождей и снега. После целой баночки мятных таблеток что-то меняется. Чёрная мгла вокруг стала серой, как серебряный утренний туман. Он до сих пор не знал, откуда такие сравнения и ассоциации. Это странно, никогда не видеть чего-то, но знать и понимать, как это выглядит. Диван тоже серый и на нём подушки. Лампы нет, но что-то точечно светило сверху. Возможно, звёзды. Пол глянцевый и блестящий, зеркально-чёрный. Белая дверь на месте, но она распахнута, и там, за ней, в проёме столько света. А у него нет сил, ни капельки. Он не мог пошевелиться. Ему опять страшно. Он видел свой шанс на спасение, путь открыт, но он не может, у него нет сил. Он умрёт здесь в одиночестве.       Стиснув зубы, собрав всю свою ненависть и злость к себе, все свои страхи, всю свою боль и даже отчаяние, он заставил себя перекатиться на бок и упасть с дивана на пол. Он такой твёрдый, каменный, мраморный. Больно.       Расстояние до двери и свободы казалось бесконечным, непреодолимым. Но он полз и снова боялся, на этот раз не успеть.       На середине пути пошёл дождь. Холодный и колючий ливень. Каменный пол стал скользким и мокрым. Оттолкнуться, продвинуть себя хотя бы ещё немного вперёд не получалось. Просто никак. Казалось, что ровная поверхность накренилась, теперь двигаться надо не прямо, а вверх, и это ещё тяжелее.       Он не мог встать на ноги, да хотя бы даже перевернуться. Он беспомощно тянул руку туда, к выходу, к своей свободе и просил, молил: «Пожалуйста, помогите. Спасите меня».       Он верил, надеялся, что там должен быть кто-то, кто его услышит. Там должен быть кто-то. Пожалуйста, пусть там будет кто-нибудь. Может быть, Агуст или Хён? А может быть, притихший Шуга? Его шёпота из-за дождя совсем не слышно.       Неужели всё закончится именно так? После неизмеримых одиноких дней во тьме, после всех этих пыток, страхов и кошмаров, после всей боли неужели он не заслужил хоть чего-то? Помилования или снисхождения. Прощения. Если бы он знал раньше, если бы ему сказали, что нужно сделать, он бы сделал, но с ним никто не говорил. А теперь у него не осталось сил.       Интересно, кем бы он мог быть? Стать? Какое-бы у него было имя?       Дождь так и льётся, а он, возможно, плакал вместе с ним. Лицо, волосы, одежда — всё мокрое. Пол холодный. Кофта тяжёлая, и её липкое соприкосновение с кожей очень неприятно. Глаза сами собой закрылись. Пусть лучше тьма, чем очередное издевательство над ним. Он не хотел видеть, как умирает надежда. Он не хотел видеть, как закрывается дверь.       Либо всё по-настоящему закончилось, либо он потерял чувствительность. Вместо шёпота и гула дождя, он слышал громкий топот. Уже глупо на что-то надеяться, но чудилось будто бы это были чьи-то шаги, кто-то бежал очень быстро. Даже если… нет, не успеет.       Хотелось бы убедиться, хотя бы одним глазком, вдруг это… неважно. Поздно уже. И холодно. И снова темно. Он никто, для других миров он чужой, недостойный, не заслуживающий и никому не нужный.       Шаги слышались совсем близко, они всё громче, а потом вдруг резко всё стихло.       Прикосновение было ошеломительным, неожиданным, такого быть не могло. Откуда-то появились силы, и он смог открыть мокрые глаза.       Он увидел человека, склонившегося над ним. Его лицо… такое знакомое. Он был похож на Агуста, только у него нет шрама. Взрослый, уверенный, красивый. У него такие же волосы, как у Хёна, наверное, мягкие и гладкие. И он смотрел так участило, взволнованно, обеспокоенно, как будто бы на кого-то важного для него, будто бы ему не всё равно, не противно. Он похож на Шугу, такой же далёкий и недоступный, хотя и совсем рядом. — Прости, — он зачем-то и за что-то извинялся голосом Шуги, его шёпотом. — Прости меня.       Этот человек делал странные вещи. Он зачем-то опустил прямо на мокрый холодный пол, а ведь его одежда так дорого выглядела. Он зачем-то коснулся безжизненной ледяной руки и крепко её сжал, потянул к себе. Он зачем-то обнимал, к себе прижимал, тяжёлую голову на своё крепкое плечо уложил, баюкал, покачивал, не отпускал, твёрдо и сильно держал и говорил, говорил, говорил. Это так странно, но очень приятно. Его впервые обнимал кто-то. Живой. Настоящий. Надёжный. И такой тёплый. Он пах спокойствием и умиротворением, покоем и гармонией. Это очень хороший аромат, ему никогда раньше не доводилось почувствовать такое. И слушать его голос очень приятно.       Хотелось бы спросить, как его зовут или спросить своё имя. Почему-то складывалось такое впечатление, что оно ему известно.       Перед ним никогда не извинялись, с ним вообще никто никогда не говорил, да он и сам был не уверен, что сможет слова вслух произнести. И так не хотелось рушить всё своими глупостями и страхами, ему ведь так хорошо. Он в безопасности.       Дверь всё ещё пропускала свет через проём, она открыта настежь. Он выглядывал из-за чужого плеча с подозрением, а вдруг она захлопнется вот прямо сейчас? Это пугало, уж лучше он тут будет один, чем заставлять кого-то страдать вместе с ним. А он уже привык. — Слышишь меня, Юнги? Обещаю, — интересно, кому это он? Вроде бы никого здесь больше нет. Кто такой Юнги? — Обещаю, всё будет хорошо. Такое больше не повторится. Я люблю тебя. Слышишь? Ты мне нужен. Ты больше не будешь один. Обещаю.       Он всё слышал, но поверить не мог. Это всё очень странно. Поверить очень хотелось. — Юнги? — его собственный голос грубый, шершавый, хриплый, не похож на низкий шёпот Шуги и этого исполнителя самых заветных желаний. — Да. Это наше имя.       Наше? Как необычно. Что-то своё и, в то же время, что-то общее. Такого у него раньше никогда не было. Это же хорошо? Да, «Юнги» звучало очень хорошо. Правильно. — Юнги, здесь слишком темно и тесно. Давай уйдём поскорее отсюда. — Зачем? — его уже не волновало куда, это не так важно. — Жить. Я хочу, чтобы ты смог наконец-то насладиться этой жизнью. Ничего не бойся, я буду с тобой. Я тебя больше не брошу, не оставлю одного. Идём, держись за меня. Она тебе понравится.