***
Они снова в ссоре. Такое уже было. Давно было, но было же. Тем не менее, Акито нашёл силы поговорить, а Тойя — не противиться этому говору, плыть против течения отца и дальше. Однако… Однако навряд ли они помирятся снова.***
Тойя ничего не чувствовал. Или чувствовал. Досаду? Может, пустоту? Жгучую. Но как же пустота может жечь? Уж лучше чувствовать боль, нежели ничего. Но так больно, что не хочется существовать вообще. Акито наговорил много обидных вещей: «Ну и подсасывайся к своему папаше, валяй», «ползай на коленях перед своим роялем». Это неприятно. Но и для Акито тоже. Ему ведь тоже больно. Пусть тогда он был зол, не контролировал свою агрессию, но Аояги уверен, что Акито винит себя в этом не меньше самого Тойи. И это не звучит приятно, ему не хотелось бы, чтобы рыжий бичевался. Можно ли всё исправить? Тойя жалел. Жалел, что не смог ничего сказать. Обидного? Слишком боится обидеть, задеть больную тему. А ведь мог бы. Тойя хотел оправдаться, но это ещё больше разожгло бы пыл напарника. Уже не напарника. Тогда… старого друга. Знакомого. Кто Акито теперь для Тойи? Парень, предложивший когда-то петь вместе, разглядевший в его застоявшихся умениях искорку, которая подожжёт преграду в сознании Тойи, выметет классику. Парень, кардинально изменивший его жизнь. Когда-то было так давно. А теперь нет этого «когда-то». Теперь только «теперь». Теперь Аояги скованной походкой бродил по узким улочкам, как по каменному лабиринту. Лабиринту, из которого белой крыске не суждено выбраться живой. Небо серое. Ветер больше не ласковый и жалеющий. Суровый. Умертвляющий, не умиротворяющий. Может, просто холодная пора года приближается. Природа всегда как будто подражала яркости Вивид стрит, пронося над ней по насыщенному голубизной небу зефирные облака. Жизнерадостная молодёжь и дерзкие надписи на стенах, музыка из каждой щели. Куда всё это делось? — Фроунинг стрит? — усмехнулся, но пропала тут же улыбка. Тойя свёл брови, как будто над чем-то серьёзно задумался. Не смешная шутка. Совершенно. В голове гудело. «Твоя жизнь — классика». Моя жизнь — моя жизнь, и ты с этим ничего не поделаешь. «Для меня папа как огромная стена.» «Ты ведь знаешь всю ценность классики!» Как он говорил? Бесценна? Не может быть бесценным рабство. Или может? Чтобы никто его не купил и чтоб утонуло навсегда в своей ценности. Не могут быть счастливы рабы также, как работодатели, ведь разное у всех счастье. В крупинке хлеба и блеске золота. Разное и одинаковое одновременно. «Делит музыку на хорушую и плохую.» «Аояги Харумичи, да? Его и по телевизору показывали.» «Точно, папа Тойи ведь известный музыкант.» Мысли, мысли, мысли. Забивают голову, аж тошно. Кружится. Хочет ли отец, чтобы сынишка стал таким же успешным и известным, или чтоб оглох и сгнил в своей подсобке в обнимку с пианино?***
Где-то в противоположном направлении также мутно, но решительнее Тойи шагал Акито. Он, наверное, сейчас очень зол. Но не на друга, на себя. Всю последующую ночь будет кориться за случившееся. — Я поссорился с отцом. — Снова? И снова из-за музыки? Кивнул головой. — Я не знаю твоего батю, однако он предстаёт передо мной как последний урод. Молчание в ответ. Ни «я согласен», ни «не говори так!» Может, для парня и вовсе не имеет значения, что думают о его отце. Что думает его отец. Тойя разорвал те листики с головокружительными нотами прямо на глазах разъярённого отца. Он любит классику, верно? Он же сам так говорил. Просто мимолётный порыв. Да. Он любит классику, но не сегодня. И точно не завтра. Мужчина быстро вдохнул. Шлёп! На щеке остался красный отпечаток, как от ожога. Щека и впрямь горела. Но было скорее обидно, чем больно. Получить пощёчину за ноты, продающиеся даже в киоске рядом с домом. А если бы Тойя ударил скрипку? Рояль? Не жить ему на этом свете. — Ты хоть осознаёшь, сколько сил и своего времени я вкладываю в твоё обучение? Сколько нервов я потратил на твои выходки! — голос ли отца это, утробное рычание старого зверя. — Ты только и способен, что убегать! Убегать и играть свою чёртову современную музыку! Долго собираешься продолжать? Ты бездарен. Олух. Все люди как люди — Тойя хочет выпендриться. — Выпендриться… — Что ты там бормочешь? Обиделся? — саркастический тон. — Да что ты… Да что ты знаешь о моих чувствах?! — Тойя вспылил. Выпустили искру в комнате, заполненной газом. — Почему ты не хочешь понять меня? Почему ты считаешь, что делаешь лучше, заставляя играть меня свои гнилые композиции?! Ты сделал мою жизнь хуже! Ублюдок! — Не смей говорить так! — А то что? Может, ударишь меня ещё раз? — понизил голос чуть ли не до шёпота, как будто маленький ребёнок просит запрещенную ему шоколадку. Звучит такая надежда, будто Тойя на самом деле хочет получить. Подставить вторую щёку. Надежда это, или отчаяние? Харумичи поджал губы. Волосы на затылке встали дыбом. — Убирайся. С глаз моих убирайся. Делай что хочешь. Тойя вжался, скрутив гримасу. Желая съязвить в ответ, он приоткрыл рот, но горло не давало вымолвить ни звука, спазмы сковали. Картинка перед глазами стала размываться. Резким движением подался к входной двери. Распахнул, молнией вылетел и был таков. Потерялся во мгле ночи.***
Сколько бежал Тойя не знает. Запыхался. Снаружи холодно, и пусть парень разгорячился, через десять минут толстовка перестанет согревать. Уф. Светит одинокий жёлтый фонарь, в огне которого подсвечиваются пролетающие листья, пушинки. Так одиноко, ни души. Он остановился на одной из улиц района Вивид. Уныло. Куда унылее, чем на привычной ему улице. Наверное, эта просто не самая посещаемая. Да, атмосфера явно не та, однако сейчас подходит лучше всего. Ведь когда тебе грустно, ты слушаешь грустную музыку, усугубляя положение, а не весёлую. Какой в этом смысл? Просто погрустить? Ну да, иногда нужно и погрустить. Но тогда непонятны люди, жалующиеся на грусть. «Отец несправедлив, но понимает ли он это?» Не может ли Тойя сам распоряжаться своей жизнью, или дать сыну искать себя — преступление? Думается, Харумичи не ответит на этот вопрос. В груди засвербило, Тойя расплакался. Сжал ладони в кулаки, ударил по стене дома, к которому прислонился. Со всей дури. Может, какая-нибудь старуха сейчас думает о призраках на улице, старательно зажмуривает глаза, мол, «я сплю, меня вы не касайтесь» и трясётся под пышным одеялом. Парень спустился спиной по стене, сел на корточки. Подул ветерок, что сразу охладил лицо, льдом прошёлся по тонким следам слёз. Тойя зажмурился. Больно. Где-то глубоко внутри больно. Вмиг потерял дорогого друга, вмиг остался один-одинёшенек на пустой улице, в целом мире. Эту ночь Тойя провёл бессонно, сидя подле уже ставшего родным кафе.***
«Отец на работе, вернётся вечером», — мать дружелюбно предупредила, занимаясь готовкой на кухне. Странно споконо, после вчерашней истерики. «Где ты пропалал всю ночь, Тойя?! Я места себе не находила, я думала, сойду с ума! Не смей вот так убегать снова!» Тойю это не волновало, его тело трясло по другой причине. Он делал что-то не так. Тойя целенаправленно, уверенно шагал к роялю. По собственной воле шагал к роялю. Плавно, будто подплыл. Провёл рукой по клавишам. Всё такие же гладкие, не стёртые пальцами. Хорошо это или плохо? Парень давно не играл. По своему желанию и подавно. А было ли желание когда-то? В первые дни занятия за роялем интересовали, отец был лоялен, никаких трудностей. А дальше постоянные упрёки, новые композиции, написанные пьяными безымянными композиторами, в аду им гореть. И пусть папаша не был пьяным во время создания музыки, его музыку Тойя учил. И очень любил, пусть пальцы потом болели сильно, удовольствие некое своеобразное получал. «Мне нравится эта композиция, вот, » — небрежно подсовывает драгоценный листик с нотами прямо под нос. — «Учи». Свинцовые воспоминания, тяжёлые, давят. — А ты спрашивал, что нравится мне? Интересовался моим мнением хоть раз в жизни? Хотелось бы Тойе добавить «твоей поганой жизни», но как бы он ни презирал установки отца, его воспитывали уважать старших, даже таких. Поганых. «Вы с твоим отцом так похожи, Тойя!» Ведь и мать была увлечена классической музыкой. Складывалось ощущение, что вся семья стояла за спиной великого музыканта, все ополчились на маленького, не имеющего свободы Тойю. — Теперь, — сел за фортепиано, опасливо дотронулся. Не может же оно укусить, как пёс, с которым плохо обращались: они в одной колее, но всё же. — Теперь я буду играть то, что хочу я. И Тойя начал.***
Входная дверь недовольно хлопнула. «Я дома». Дома. Отец пришёл. Тойя дёрнулся. Какую реакцию ожидать? Может, опять накричит? Это он хорошо умеет. Пальцы дёрнулись вместе с корпусом, отчего мелодия взволновалась, поёжилась, но, быстро приведя музыку в норму, Аояги выпрямился. Мать разговаривала с отцом, однако быстренько замолчала. Харумичи уловил звук клавиш. Аккуратный, но пронзительный. Мягкие, неуверенные отцовские шаги. Несвойственно для него. В голове как будто что-то щёлкнуло. Казалось, будто слышны прикосновения к каждой ворсинке ковра, пусть все звуки в этом доме заглушала мелодия. Рояль. Его сын, его неблагодарный сын играл на рояли. Отец не рассчитывал не то что увидеть Тойю за инструментом, а увидеть его вообще. Сам же прогнал. Тем не менее, он здесь. И даже скрипка. Маленький чехол с лежащей там скрипкой был открыт, подобно гробику младенца. Что то знакомое, до боли знакомое. Ностальгия пробежала мурашками по спине. Это его композиция, композиция Аояги Харумичи, великого музыканта всех времён и народов. Ошарашенный, в некоторой степени удовлетворённый, но настолько горькое это удовлетворение, что даже противно. Сухость во рту, язык шершаво прилип к нёбу. Полушёпот. — Тойя… Неспешные шаги, такие же растерянные. Всё таки понял, что Харумичи хотел от него, всё-таки снова сел на неудобный стульчик пред инструментом. Рука тянется погладить сына по голове, похвалить, направить, подсказать. Погладить? Как домашнее животное. — Не подходи. Мужчина остановился. Голос задрожал. — Сын… Ты… На роя… — Заткнись. Я тебя ненавижу. Всё та же мерная, успокаивающая мелодия разливалась по дому. Что-то препятствовало. Еле уловимый стук. Стук. О клавиши разбивались солёные капельки слёз.