Не должен
29 апреля 2023 г. в 00:07
Есть слишком много вещей, которые Даламар делать не должен. Например, заливать кипятком неприятную смесь трав и листьев, что заменяет учителю чай. Не должен — ведь у Рейстлина не хватает ни сил, ни голоса, чтобы прошептать ему короткий приказ.
Не должен.
Не должен помогать учителю напиться, чтобы страшный кровавый кашель унялся хотя бы на час. Не должен касаться ласково седых кудрей, гладить влажные виски, словно застарелую боль прогнать пытаясь, стирать пот с измождённого лица…
Даламар не должен считать это лицо прекрасным.
Рейстлин Маджере — величайший тёмный маг из всех рождённых на Кринне — раскинулся безвольной куклой в кресле и тяжёлых век поднять не может. Рейстлин Маджере, один из опаснейших противников Конклава, раздавлен жуткой болезнью, от которой ни одно лекарство помочь не в силах. Никогда прежде Даламар его таким не видел.
Эльф прикусывает губу, смотря на своего учителя — едва ли не всесильного и сейчас терзаемого лихорадкой.
Неотправленное письмо жжёт кожу под мантией — Даламар собирается отчёт Конклаву отправить, но не успевает. Следовало бы поторопиться — Ложа ждать не любит, а случай удаётся воистину удачный. Как легко можно было бы расправиться с парализованным болезнью Рейстлином…
Рейстлином, чьё хриплое дыхание срывается на приглушённый стон. Рейстлином, что обессиленно голову роняет Даламару на плечо, скользит по шёлку и бархату безвольными пальцами. Рейстлином, который кажется не тяжелее ивовой ветви — немудрено с его изяществом, нездоровой худобой и тонкими птичьими косточками…
Даламар не должен шептать, но шепчет:
— Тише, шалафи, тише. Вам нужен отдых, — и несёт учителя на руках в его покои.
Надеется отчаянно, что никакое проклятие или ловушка на дверях не сработает — в изобретательности и мнительности Рейстлину отказывать не приходится. Но Даламар прижимает учителя к груди, словно драгоценнейшую из магических книг, и мёртвые обитатели башни отступают, склоняя головы.
Даламар никогда не был в его покоях. Даламар должен жадно каждую вещицу ловить, тайны и секреты учителя выискивая и выпытывая, нежданной возможностью наслаждаться и пользоваться, как любой порядочный тёмный маг. Рейстлин на его месте точно воспользовался бы случаем. Рейстлин бы не смотрел на своего учителя взволнованно, не шептал тихое «всё хорошо, шалафи, я рядом» на чужой отчаянный вскрик, не бросался к полкам с целебными зельями, судорожно перебирая колбы.
Даламар не должен так беспокоиться, в самом деле.
Не должен сидеть у постели часами, заставляя мечущегося Рейстлина пить зелья, не должен вскидываться посреди ночи, нащупывая на чужом тонком запястье блёклый пульс, потому что дыхание его учителя затихает и обрывается. Не должен сидеть над бумагами, пытаясь сообразить, что он не так делает.
Потому что Рейстлину Маджере не становится лучше.
Магия оборачивается смертельным ядом, а былое могущество — абсолютным бессилием, и Даламар ничего, ничего не может. Он не целитель, и тёмное волшебство помочь не в силах, и он тепеть себе самому кажется глупым, ничтожным мальчишкой, каким его Рейстлин и называл.
Даламар ненавидит его за это — заслуженное высокомерие, острый ум и ехидные насмешки.
Даламар желает отчаянно, чтобы учитель очнулся, и на губах его вновь расцвела злая ухмылка, и жуткие золотые глаза знакомыми хитрыми огоньками замерцали, и он вновь гадость своему нерадивому ученику сказал. Даламар желать не должен, но желает, чтобы всё стало, как прежде.
Жёлтая кожа Рейстлина кажется полупрозрачным мутным стеклом, и ниточка пульса срывается в бездну. Даламар своей госпоже Такхизис молится, но будто она ответит ему. Будто поможет, исцелит того, кто против неё в решающий миг поднялся и мир в считанные минуты спас.
Даламар не должен стискивать чужие пальцы и петь. Петь тихую, печальную песню своей покинутой родины. Петь о забытой весне, что вернётся спустя тысячи зим, о потерявшихся и нашедшихся птичьих стаях, о красоте, навеки для Рейстлина потерянной. Потеряна для Рейстлина красота, для Даламара — родина, но он поёт, и каждое слово режет его язык, словно кинжал, обжигает, как пламя.
Но учитель улыбается во сне — краешком искривлённых губ, лишь призраком грустной улыбки, — и тёмный эльф проглатывает тоску и слёзы, текущие по щекам.
Он знает, о чём никогда не спросит Рейстлина, что никогда не попробует разыскать сам. О чём никогда не напишет Конклаву.
Он добровольно забудет имя, которое Рейстлин хрипит в кошмарах и бреду.
Даламар не должен унижаться и ни о чём своих врагов просить. Даламар не должен влезать в долги, за которые расплатиться не сможет, и влезать не самого себя ради — ради учителя.
Нет.
Всё-таки ради себя.
— Ты будешь жить, шалафи, — зло и нежно шепчет Даламар на третью ночь, склоняясь над спящим Рейстлином. — Смерть и мрак тебя не получат без боя.
Запах распустившихся роз дурит и кружит голову, утренний свет жжёт веки, привыкшую к холодно-бархатной тьме башни эльфийскую кожу, Даламар щурится и едва не спотыкается. Он сильнее натягивает капюшон и лишь беззвучно скалится, когда в душной, тесной толпе его толкают. Швыряют вслед ругательствами и шипением. Когда у светлого храма от него отшатываются жрецы — в недоумении и ужасе.
Даламар стискивает зубы.
Кажется, будто сапоги сейчас расплавятся, а его охватит костёр, на котором извечно любили сжигать магов. Он вновь спотыкается, задыхаясь от оглушительного запаха роз и сладкого фимиама, пытается содрать то ли призрачный воск, то ли саднящее лицо. Идти в храм Паладайна — это безумие.
Но он идёт, не поворачивая головы, не позволяя спине сгорбиться, а плечам — безвольно опуститься. Ему кажется, что благодать светлого бога извивается, ползёт под кожей, словно черви.
Даламар всегда может вернуться, но продолжать — дело принципа. Он не бросит своего учителя. Даже если в конце концов эльф всё-таки падает на раскалённую лестницу, не в силах сделать больше ни шага. Сладостный запах фимиама закручивается на шее тугой удавкой; ему чудится, мнится, что ещё чуть-чуть — и чёрный плащ, и бледная кожа пойдут пузырями от страшных ожогов. Лики статуй кажутся более ужасающими, чем умертвия из башни, но и неизмеримо прекраснее — всё-таки увлечение Рейстлина некромантией Даламар одобрять не мог.
Злая ухмылка сковывает губы — может, Паладайн убьёт его на месте за святотатство, пусть так. Но он хотя бы увидит нечто прекрасное.
Прекрасно и лицо юной жрицы, плывущее в полуденном мареве. Даламар так и не запоминает его, так и не позволяет капюшону упасть на плечи. Лишь хрипит из последних сил:
— Элистан. Мне нужен Элистан…
— Кто пустил сюда… — голос жрицы полон холодного изумления и гнева, но на её хрупкое плечо ложится старческая ладонь.
— Оставь его, дитя. Каждый вправе обратиться за помощью.
Даламар слышит лишь нетерпеливый, прошитый возмущением вздох и удаляющиеся шаги; видит строгие серые глаза верховного жреца Паладайна. Чувствует его холодное прикосновение ко лбу — и боль унимается.
Когда они с Элистаном идут по саду, раскинувшемуся у храма, запах роз больше Даламара не душит. Тёмный эльф спокоен, и голос его твёрд.
— Зачем ты пришёл? — спрашивает Элистан — спокойно и строго.
— Я же рассказал вам, — начинает Даламар, но запинается под чужим зорким взглядом. — Вы бы не пришли, если бы я написал вам письмо, разве не так? Вы помогаете людям, но у всего есть предел.
Верховный жрец лишь качает седой головой, и тёмный эльф досадливо поджимает губы. Он не знает, почему Элистан медлит и не может дать чёткий ответ. Даже если ему откажут, Даламар сможет скорее вернуться в Палантасскую башню и придумать новый план, приглядеть за учителем.
У него нет времени на умные разговоры, интеллектуальные игры или интриги жрецов и магов. У него нет времени на загадки молчащего Элистана.
— Спасите моего шалафи, — шагает вперёд Даламар. — И я заплачу вам долг за него в тот день, когда вы потребуете.
Он не должен говорить эти слова. Не должен стоять здесь — такой жалкий, ничтожный и чужой в этой светлой обители. Не должен сжимать кулаки и с отчаянной, наивной надеждой вглядываться в задумчивое лицо верховного жреца.
Не должен так злиться — о, он всегда спокоен, но отчего-то не сейчас, — когда мягкая улыбка озаряет лицо Элистана, и льдистые глаза наполняются теплом.
— Веди, дитя моё.
…Он не должен так суетиться, когда Рейстлин приходит в себя. Особенно, учитывая, что учитель с каждой минутой смотрит на него всё с большим подозрением.
— С возвращением, шалафи, — ровно произносит Даламар, ставя перед Рейстлином его завтрак.
Тот (весьма неохотно) притрагивается к остывшей еде лишь спустя несколько часов, когда обходит всю башню, проверяет каждое заклинание, сохранность своих вещей и драгоценных секретов. По-видимому, никаких свидетельств предательства своего ученика он не находит. И приходит к выводу, что тот всё равно слишком бестолочь, чтобы умело их от Рейстлина скрыть.
Даламар не должен.
Не должен так улыбаться, когда учитель кривит губы и снисходительно смотрит на него, всё ещё полный настороженного недоверия:
— Никогда не поверю, что ты упустил такой шанс.
— Не все ваши уроки я усваиваю с первого раза, — вздыхая, с притворной невинностью тянет Даламар, и Рейстлин скалится:
— Что верно, то верно. Надеюсь, ты успеешь в сжатые сроки наверстать упущенное, — и, с трудом опираясь на свой посох, ковыляет к двери. Лишь у самого порога он оборачивается и с невольной комичностью (или так чудится повеселевшему эльфу) добавляет. — Вернусь из лаборатории — проверю.
Даламар, не выдержав, мягко смеётся.
Кажется, в чём-то его шалафи неправ: скрывать следы он умеет прекрасно. Рейстлин никогда не узнает, кто помог ему оправиться от тяжёлой болезни. Как и то, что в тот день из башни без его ведома отправляется два письма.
Даламар не должен и умалчивать о важных вещах, которые творятся в башне, но в том свитке, который он всё же отсылает Конклаву, не прибавляется ни единой строчки.
Второе письмо тоже весьма лаконично. Элистан разворачивает пергамент, перевязанный шёлковой чёрной лентой, и улыбается, смотря на короткое: «Спасибо».