Каракули

      - Живее заходим, Видящие, не толпимся. Вот ваше новое жилье до поры, пока милость нашего господина, светоносного Дагота Ура, не пребудет на вас. Поесть вам принесут, спать можете в любом незанятом месте, удобства в дальнем углу. Утром, затем сразу после трапезы, в полдень, после второй трапезы и перед сном мы возносим хвалу господину. Пропускать молитвы не советую, это будет обнаружено и строго наказано. Между трапезами вы будете изучать священную правдивую историю о великом Шестом доме - Доме Дагот, его славе, трагедии и падении. Теперь же, в знак того, что вы принимаете учение нашего господина и учителя и скрывать вам нечего, я прошу вас передать мне все ваши пожитки и одежду, которые вам более не понадобятся. Все вы - братья и сестры, одна кровь, плоть и вера. Вам нечего стыдиться друг друга, нечего скрывать бренную плоть. Господин дарует вам плоть новую. В его плоти и его плотью вы придете к нему и станете служить ему! Сбросьте жалкое бремя мира лживых богов, сейчас же! Я жду.       Приведший их в этот сырой зал выжидающе замер. С виду похожий на обычного данмера, облаченный в длинную, до пят, робу. Похожий - если не считать пронзительного, гнусавого голоса - и невообразимой, похожей на щупальце... штуки, что росла на месте его лица, полностью заменяя нос и глаза. Это щупальце - или нос? - беспрестанно шевелилось, всасывая воздух и словно исследуя все вокруг. Этот жуткий провожатый представился как Дагот Ралас, младший жрец Дома Дагот.       Неофиты-Видящие, пять юношей и две девушки, все данмеры, нерешительно замерли, перебарывая в себе ханжеские условности морровиндского воспитания, но после нетерпеливого жеста жуткого жреца словно очнулись, начав быстро срывать с себя нехитрую одежду.       - Набедренные повязки можете оставить! - усмехнулся жрец. Остальное бросьте в корыто в углу.       Видящие, смущаясь и спеша, выполнили указание - но не все: один из юношей так и остался стоять одетым.       - Я не могу! Не стану! Было моей ошибкой прийти сюда! Пожалуйста, пожалуйста, позвольте мне уйти, я никому не скажу!       - Принято! - ответил Дагот Ралас, щелкнув пальцами, на что как из-под земли появились два прислужника-данмера, кожа которых была словно посыпана пеплом. - Ты уйдешь и никому ничего не скажешь, обещаю.       Указав прислужникам на строптивого юнца, он лишь усмехнулся, когда того, истошно вопящего, уволокли прочь.       - Одним нечестивцем стало меньше, - сухо отрезал жрец. - Всем прочим трижды прочесть искупляющую молитву господину и его семи братьям. После можете отдыхать.       Дагот Ралас удалился. Неофиты, прошептав срывающимися голосами требуемые молитвы, без сил повалились на холодный каменный пол, на котором не оказалось ни единой тряпки и ни охапки креш-травы, чтобы лежать было теплее. К вещам же, все еще лежащем в корыте, они прикоснуться не решились, несмотря на то, что никто им этого не запрещал. Вскоре, несмотря на стыд, они сбились в плотную кучу, чтобы хоть немного согреться. И вскоре они забылись беспокойным сном, все, кроме одного, лицо которого, покрытое ритуальной татуировкой выдавало эшлендерское происхождение. Он, несмотря на сильную усталость, никак не мог уснуть, одолеваемый воспоминаниями. * * *       Его звали Якин, его племя называло себя Ахеммуза. Впрочем, покинув родичей, он потерял право считать себя членом племени и свое родовое имя - просто Якин. Он стал плодом грешной страсти молодой шаманки и одного из гулаханов племени, не родной по крови, а принятый по прохождению испытания храбрости. Когда правда раскрылась, обесчестивший женщину эшлендер добровольно ушел в изгнание, но родившийся ребенок был оставлен и воспитан одной из женщин племени, а когда вырос - сумел стать гулаханом. Правду о своем происхождении он узнал уже позже, хоть она и больно ранила его, но никак не влияла на заслуженную личной силой и храбростью славу.       Влияло другое: юный данмер нередко видел тревожащие его сны. Поначалу считая их откровениями предков, он внимал, но те становились все мрачнее и настойчивее. Юный гулахан уже хотел поделиться своей тревогой с шаманкой, которая, как он знал, была его истинной матерью, но случай - счастливый или нет - спутал все его планы. Прямо перед ним к шаманке протиснулась старая Зула, что тоже была, как шептались сплетницы, не истинной Ахеммуза, а похищенной храбрым воином рабыней Дома Телванни. Зулу тоже терзали злые сны, после которых та вела себя, словно безумная: дрожала, шарахалась от всех, шептала непонятные слова. Теперь же, решив, что у шаманки найдется заговор или зелье, она пришла рассказать о своей беде. Но мать Якина решила иначе, вдруг позвонив в маленький колокольчик, по сигналу которого соплеменники ворвались в шатер, быстро связав руки и ноги старой женщине, начавшей жалобно хныкать. После чего шаманка вознамерилась изгнать злых духов из соплеменницы.       Вопли несчастной старухи были слышны до самого утра, но результата это не дало. И на рассвете покрытую ссадинами воющую Зулу вывели в пустошь, где сильнейший страж племени милосердно прервал ее мучения ударом тяжелого эшлендерского копья, попавшим точно в сердце.       Разумеется, Якин тогда резко передумал открываться племени, так как был убежден, что повторит путь «поддавшейся порче», как назвали в племени Зулу, похороненную в безымянной могиле. Решив молчать и терпеть, он начал еще усерднее тренироваться с оружием, чаще отправляться в дозоры и на охоту, добывая опасных кагути и алитов, - все, чтобы вымотать себя и уснуть без сновидений. Однако спал он все равно плохо. Тогда он начал продавать свою долю шкур бродячим торговцам за кувшин гриифа или суджаммы, пока однажды не попался пьяным на глаза ашхану, заслужив изрядную трепку.       Но сны не прекращались, наоборот - становились все сильнее и настойчивее. Якин метался и разговаривал во сне, из-за чего на него начали коситься соплеменники. Боясь, что правда откроется, он решил сам покинуть родное стойбище, зная, что назад пути не будет. В пути его бред становился все отчетливее, пока ноги несли его через пустоши на запад, в покрытые пеплом земли племени Уршилаку, а голос, что начал звучать в его видениях, снова и снова повторял одно и то же слово: «Когорун».       Несколько раз он, измученный голодом и снами, едва не погиб в когтях хищников - с собой у него был лишь дешевый железный нож, более он ничего не стал брать у уже бывших соплеменников.       И вот, когда уже жажда и голод грозили окончательно сломить безумного бродягу, он наткнулся на какие-то руины, наполовину занесенные песком, где его поприветствовал неизвестный, закутанный в плащ с капюшоном, полностью скрывавший его тело. Словами приветствия были: «Добро пожаловать в Когорун, брат!» Услыхав их, Якин потерял сознание. Он дошел.       Но дошел куда - и зачем? * * *       Утром их грубо разбудил призыв к молитве, после которой последовала трапеза - кусок какого-то полусырого мяса, отвратительного с виду, истекающего желтыми каплями жира, и холодная вода. Еду принесли все те же пепельные молчаливые прислужники. Затем всех снова призвали к изнуряющей молитве, сразу после которой явился Дагот Ралас, с ходу начав читать не менее нудную проповедь своим гнусавым монотонным речитативом:       - Шестой Дом - это Дом Дагот, некогда великий, ныне преданный и забытый всеми. Долгие века пролетели со дня его падения над пустошью, некогда бывшей цветущим садом - землей Дома Дагот, нашего Дома. Само имя его было предано забвению, наследие погребено в песках, а жившие под его сенью рассеялись по всем землям, забыв о славных предках и великом прошлом.       - Но в урочный час, - продолжил жрец. - Господин наш, великий Ворин Дагот, преданный и погубленный ложными богами, восстал из мертвых. Движимый жаждой возмездия и справедливости, презрел он оковы смерти, отныне нарекши себя Даготом Уром, а также воскресил чудесным образом семерых военачальников и названных братьев своих. От них началось возрождение величия Дома, который долгие века спал, но пробудился. Благостную весть о том получили многие из тех, в чьих жилах текла кровь Дома, получили в тот час, когда на глаза их спускалась завеса снов, а разум не ослеплял блеск этой ложной реальности. Так прибыли сюда и вы, прозревая истину, по причине чего я и называю вас отныне Видящими, братья. Многие познали ныне благодать нашего господина, приняв его плоть и бессмертие. Таков я, чье тело более не страшится смерти, которую презрел наш господин и учитель Дагот Ур, благословенно будь его имя. Путь перерождения тяжел и долог и не все являют себя достойными истинного бессмертия и истинной реальности. Но милостью господина все невзгоды наши да преодолены будут, посему же молитесь ему неустанно, зрите его откровения - и примете благодать. Достойнейшие же из достойных будут благословлены самим Даготом Утолом, названным братом господина, что послан вдохновлять нас, меньшую братию в этих священных залах Когоруна, что некогда был столицей и крепостью Дома Дагот. О, Священный Брат, заступись за нас перед господином и пошли нам его благодать!       - Теперь же, Видящие, - поднял руки жрец. - Падите ниц и славьте, славьте господина нашего, молите его даровать вам благословение!       Неофиты, замерзшие, изнуренные проповедью, послушно склонились, бессвязно, но истово шепча свои мольбы великому господину, понукаемые экстатическими возгласами Дагота Раласа, призывавшего молиться рьяно, до самозабвения, пока пара молодых меров, юноша и девушка, не потеряли сознание, при виде чего жрец лишь довольно хмыкнул и удалился.       Вновь приволокли котлы с неизвестным мясом, на которое оголодавшие Видящие с жадностью накинулись. После очередной, ставшей уже привычной, молитвы, их отправили работать. Работа оказалась не сложной, но какой-то бестолковой: мести полы, утопавшие в толстом слое песка и пыли, которые лишь ложились чуть поодаль. Или составлять друг на друга древние ветхие столы и стулья, натирать до блеска древние щиты и иную рухлядь, далее складывавшуюся в такие же груды, как и те, из которых ее только что извлекли. Однако это помогало согреться и размяться, быстрее гнало кровь по жилам, а поэтому не ленился никто. Затем они вернулись в ставший уже привычным зал, где кто-то уже убрал из корыта их вещи. После очередной молитвы резкие голоса служителей призвали всех ко сну. Усталые неофиты снова легли бок обок и уснули.       И пришли видения, должные быть священными, но вызывавшие лишь страх и головные боли. Фантасмагория диковинных образов, вереницы чьих-то лиц и калейдоскоп картин, а над ними всеми - огромная фигура худого, жилистого данмера в массивной золотой маске. Тот взирал на всех присутствующих, видя все, безмолвно поощряя всех, но почему-то пугал до дрожи.       Остальные подробности видения забылись, как только хриплые голоса оповестили о приходе утра, но голова оставалась мутной. Сон не освежил Видящих, но, напротив, словно одурманил, словно высосал последние силы. Судя по их виду - так обстояли дела у всех, но получить еще хоть немного времени для отдыха увы, не удалось. Молитвы читались без души, словно в тумане.       Новый день полностью повторял предыдущий, только протекал будто в полудреме. Молитва, еда, снова молитва, проповедь... Голос жреца, рассказывавшего о великих делах Дома, словно вкручивался в усталые головы, проникая без помех со стороны усталого разума. А вот еда неожиданно вызвала тошноту, организм словно отказывался принимать незнакомую пищу, сопротивляясь всеми силами. Но ничего иного здесь, судя по всему, получить было нельзя, да и служители внимательно следили, чтобы никто не тратил еду попусту, так что пришлось пересиливать себя. Остаток дня прошел в рутине.       Утро третьего дня началось со скверного самочувствия, Якина и остальных, судя по их побледневшим лицам, мучили дурнота и жар. Еда казалась на редкость омерзительной, сил не было совсем, тело трясло в ознобе. Но никто их не пожалел и день шел по привычному распорядку: молитвы, еда, проповеди и труд. И сны, которые выматывали сильнее, чем лихорадка.       Четвертое утро принесло неприятный сюрприз: юноша и девушка, ранее лишившиеся чувств на молитве, проснулись явно не в себе и в очень скверном состоянии. Их кожа сильно побледнела и покрылась многочисленными вздутиями. Вскоре нарывы стали вскрываться, отравляя воздух мерзким запахом гноя, желтыми каплями стекавшего по обнаженным телам. Заболевшие выли дикими голосами, мешая другим неофитам молиться.       Явившийся с проповедью жрец, тут же нацелив свой «хобот» на хрипящих сорванными голосами больных, от которых прочие Видящие старались держаться подальше. По его знаку несчастных, не церемонясь, волоком вытащили прочь, и как ни в чем не бывало, начался рассказ о том, как их господин и учитель был предан теми, кому хранил верность. На работу их в этот раз не отправляли, чему Якин был бы признателен, если бы не лежал в беспамятстве.       Наутро жар словно немного спал и захотелось есть - даже единственное местное блюдо не казалось уже таким мерзким. Да и работа после спорилась, словно бы у них прибавилось сил. * * *       Через пару недель столь же однообразного труда, Якин заметил, что у него и его собратьев кожа начала тускнеть и покрываться чешуйками, словно присыпанная пеплом, совсем как у здешних молчаливых прислужников. С этого дня порции мяса, уже не вызывавшего отвращения, были увеличены вдвое, а тело словно привыкло к холоду каменного приюта, и тот более не ощущался. Им даже выдали простенькие одежды, нечто вроде коротенькой робы, хоть на наготу никто из них не обращал никакого внимания, все мысли были сосредоточены на молитвах и благочестивых проповедях. Сразу двоим предложили стать прислужниками - и те с готовностью согласились, тут же покинув приют, в который, впрочем, тут же привели группу из пятерых таких же пепельнокожих. Якин уже знал, что их теперь называют Рабами Пепла, но неблагозвучное наименование его нисколько не беспокоило.       Молитва и проповедь стали окном в мир чудес, а сны, которые им посылал сам Священный Брат Дагот Утол, стали откровениями, не особо понятными, но вызывавшими священный трепет.       Теперь уже их отправляли на иную работу, чем бессмысленное перекладывание вещей, делавшееся, как благодушно пояснил им жрец Дагот Ралас, для улучшения кровотока в теле, что позволяло благословению господина лучше наполнять их грешные тела. Новым местом оказался большой зал, в котором было оборудовано нечто, напоминавшее загоны для скота. Скотом же в нем были странно медлительные существа, отдаленно напоминавшие меров с несоразмерно прочему увеличенными частями тел. Их бледная, как у недов, кожа вся лоснилась от истекавшей из нарывов желтоватой слизи, а под ней перекатывались клубки мышц, настолько огромных, что существа с трудом могли двигаться.       Среди них Якин вдруг узнал отекшие лица той пары данмеров, что покинули их, когда тяжело заболели. Видимо, та болезнь продолжала прогрессировать, так как глаза - как и у всех тварей в загоне, впрочем, - были абсолютно пусты, а нарывы и сплетения мускулов устрашали. Однако каким-то образом они продолжали держаться вместе.       - Калеки корпруса, - объяснил немногословный прислужник в кожаном фартуке, - Бессловесный скот, источник мяса. Смотрите сюда.       После чего ухватил за руку того самого юношу-данмера и повел в угол загона. Огромная мускулистая тварь безвольно ковыляла за худым прислужником, не пытаясь вырваться. В углу была свалена груда плетеных корзин и лежало несколько ржавых тесаков. Выбрав себе подходящий, служитель размахнулся и одним ударом срезал ломоть темного мяса с плеча калеки, испустившего рев, но не двинувшегося с места. Затем последовали куски, срезанные с бедер, груди и могучей спины. Срезанная плоть падала в подставленную корзину. Сделав дело, он оттолкнул несчастного, истекающего кровью, калеку. Но прямо на глазах кровь переставала течь, а страшные срезы покрывались тонкой кожицей и бледнели. Затем той же участи подверглась и девушка, после чего пара несчастных отправилась восвояси, время от времени испуская стоны, но двигаясь заметно быстрее, чем раньше.       - Жалеть не нужно, новенькие. Им и самим легче без лишнего мяса. Ничего, снова нарастет!       Получается, они все это время ели и едят мясо меров, больных страшно уродующих их недугом? И тоже больны им, конечно же, - но иначе. Наводило на мысли и то, что назвав несчастных «калеками корпруса», им прямо указали, что эта страшная, неизлечимая болезнь, которой боится весь Вварденфелл - и есть благословение, которого они жаждали? Теперь становились понятными и страшный «хобот» Дагота Раласа, и внешний вид увиденного «Поднявшегося спящего» - огромной неповоротливой твари, полностью укрытой мешковатой мантией, из под капюшона которой виднелись лишь какие-то щупальца, будто у дреуга. Бушующий в их телах корпрус, постепенно менял самую их природу, сохраняя лишь разум, и медленно превращал их в нечто... иное?       Якин прервал раздумья, ухватив за руку ближайшего к нему калеку, аккуратно и размеренно срезав с него куски мяса, спокойно, словно разделывал добытого кагути, заслужив тем самым от старшего прислужника одобрительный кивок. Затем еще один, и еще... Корзины быстро наполнялись. Заполнив их доверху, они погрузили мясо в тележку, в которую были запряжены куда менее изуродованные «божественной болезнью», но точно так же покрытые язвами меры с ничего не выражающими глазами. Щелканье хлыста заставило жуткий экипаж резво припустить по коридору и мясо было доставлено в другой огромный зал, полный чада, пара и запахов пищи - на кухню, кормившую всех обитателей Когоруна. Кухонные прислужники моментально разгрузили их тележку, оставив взамен стопку пустых корзин. Чуя запах пищи, запряженные жалобно завыли - и служитель кухни бросил им по сырому куску мяса. Урча и чавкая, те принялись пожирать его. Заметив брезгливые взгляды новеньких, кормящий пояснил:       - Ловчие любят мясо сырым. Жалкие животные, недостойные благодати господина.       Вернув повозку на ферму мяса, Рабы Пепла были отпущены восвояси. Прочитав традиционную молитву и проглотив свои порции пищи, осознание источника которой никак не повлияло на их аппетит, прислужники возблагодарили господина вновь и отправились отдыхать. У Якина почему-то разболелась голова.       Но вместо ожидаемых откровений, озаренных сиянием маски божественного Дагота Ура, бывшему эшлендеру привиделось нечто иное. Несомненно, это также были откровения, но ничуть не похожие на мрачные образы, насылаемые Даготом Утолом и его господином, укрывшимся на Красной горе. Это были видения... будущего? Некий герой, подобно славным витязям прошлых эпох, творил свои, несомненно великие, но малопонятные с первого взгляда деяния. Лицо его было укрыто словно бы переливающимся туманом, но тело, закованное в крепкую броню, сияло, словно озаряемое невидимым факелом. Герой общался с другими людьми, сражался с врагами и чудовищами, сидел за кружкой пенного мацта. Сражаясь, он то храбро шел в бой, то, крадучись, атаковал врага со спины. Менялась и его поза: от сгорбленной и униженной, одетого в потертую рубаху, когда окружающие насмешливо показывали на него пальцами - до гордой и самонадеянной, когда те же люди шли к нему, склонив головы, учтиво спрашивая о чем-то. Затем вновь позор падал на голову героя, сокрушая славу и сгибая его плечи, и вновь он упрямо шел наверх, добиваясь своего по праву. Лишь он казался живым в этих образах, прочие же словно были послушными болванчиками.       Свет, озарявший героя, вдруг сложился в призрачный силуэт, в котором Якин узнал священные знаки: серп луны и звезду со множеством лучей. Знаки великой богини Азуры, почитаемой у народа Эшленда, но считавшейся ложной богиней у народа юга. Герой был руководим самой Матерью Розы!       Видение вдруг угасло, словно задутая свеча. Вновь над сонмом неподвижных фигур, застывших в мареве тумана, засияла золотая маска господина. Истинная реальность, как называл это Дагот Ралас, являла себя, но внемлющий Раб еще хранил в памяти первое видение.       И снова день, полностью повторявший предыдущие: он снова молился, слушал проповедь о будущем величии Дома и кромсал мясо несчастных калек, должное прокормить прожорливое чудище, именуемое Когорун. Голова продолжала болеть, переносица и скулы неприятно ныли. Привычно заглушающая мысли молитва немного помогала справиться с болью, а он нетерпеливо жаждал возможности уснуть, чтобы увидеть продолжение своего видения.       И его ожидания сбылись. Герой снова странствовал по его беспокойным снам, сражаясь клинком и чарами, получая исцеление в храмах и ища зловещие древние артефакты. Он вновь то облачался в доспех и шел сражаться, то входил в палаты почтенных старцев в длинных одеждах, сам одетый подобно им. А иногда он же крался под покровом тьмы, словно последний вор.       Снова время светлого видения минуло - и был долгий день, посвященный трудам, укреплявшим тело и дух. Голова болела невыносимо, причем и у многих из тех, кто жил с ним в одном зале. Жрец же от всех недомоганий советовал то же, что и всегда: усерднее молиться господину, не щадя себя.       После молитв их вновь отправили рыться в старых вещах, поскольку в их загоне урожай мяса был собран, а новое должно было нарасти лишь через несколько дней. Население же Когоруна понемногу росло и Якин, теперь уже служитель, вместе с другими такими же, расчищали очередной зал заброшенной крепости для размещения неофитов. И там, среди пыли и мусора он нашел сокровище: несколько листов пожелтевшей бумаги, старое перо и закупоренный пузырек, в котором что-то плескалось. Специально небрежным движением, он сгреб все это в старую корзину и словно бы понес ее в большой разлом стены, который они заполняли всяческим хламом. Там же, удостоверившись что его никто не видит, он проверил находку. Перья были остры, а в пузырьке действительно были чернила, все еще пригодные для письма и отменно красящие пальцы. Торопливо спрятав эти бесценные для него сейчас вещи в свою скромную одежду, Якин побежал обратно. Что-то говорило ему, что видение нужно записать, это очень важно... пока он еще может и помнит. И уже «дома», в их зале, он запрятал письменные принадлежности в трещине стены близ отхожего места. И после очередной молитвы дождался, наконец, нового видения.       Теперь герой пустился в действительно эпичное странствие. Вокруг него громоздились высокие горы, прямо у ног его текла раскаленная лава - огненная кровь Красной горы. Когда он, утомленный, забывался сном, то ворочался и вскрикивал, мучимый кошмарами, терзавшими его так же, как и самого Якина, когда тот брел по пустыне. В один момент даже показался словно бы зал Когоруна, который они очищали сегодня, обнаружив изящный кубок цвета крови, тут же забранный жрецом. А вот уже в неком невообразимом месте герой схватился со множеством тварей, вот он бежит по гулким мосткам, сделанным из металла и - тут образ на миг размылся промелькнувшим откровением золотой маски господина - и вот уже герой рубит, отчаянно рубит своим диковинным мечом огромное кровоточащее сердце, агонию которого Якин ощутил, словно бы в своей собственной груди. А затем наступила тишина. И покой, покой, какого Якин не знал никогда в своей короткой жизни, словно ниспосланный богами. И это был конец видения.       Он вскочил и кинулся за своим письменным набором. Была глубокая ночь, все спали, но светильники, горевшие в залах Когоруна день и ночь, давали достаточно света. Якин начал лихорадочно писать, перенося видение на бумажный лист. Вести записи он умел: как-то ашхан не пожалел десяти связок лучших гуарьих шкур, для обучения грамоте гулаханов, чтобы приезжие купцы не могли больше обманывать его племя.       Строки каракулей и кляксы ложились на лист. Голова болела нещадно, руки дрожали. Но на бумаге получались стихи, странные, но вдохновенные: «Громкие крики повсюду! Белее самой Белизны! Чернее самой Черноты! Позор и Сын, Солнце и Тень! Сильнее богов, ярче всех смертных! Только Он Проснулся! Только Он Жив!..»       К моменту, когда обитатели зала пробудились для молитвы, он уже дописал свой экстатический труд, словно вышедший из самой его души. Спрятав листок под одеждой, он сидел неподвижно в углу минуту, другую... А затем его голова словно взорвалась болью.       Ничего не соображая от лютой, грызущей боли в костях черепа, он, воя, вцепился в свое лицо, желая лишь вырвать это ощущение прочь, избавиться от него - любой ценой!       Вдруг его кости хрустнули, словно были сделаны из тонкого стекла. Хрустнули и стали крошиться в пальцах, рассекая кожу, за которой покоились.       Понимая, что произошло непоправимое, он отнял залитые темной кровью руки от лица - и лицо покинуло его тоже, жалко шлепнувшись на пол кучкой мяса и изломанных костей. Его крепкие скулы, нос и алые глаза покинули его навеки, оставив на своем месте безобразную, невообразимую дыру в самой его голове. Однако боль тоже сразу же покинула его.       И он почувствовал еще кое-что. Точнее - не почувствовал: голос, что не давал покоя в родном стойбище, приведший его сюда и даже в залах Когоруна непрестанно твердивший что-то - замолк. Наступила тишина. Оглушительная, такая желанная ранее. Непривычная. Нестерпимая. Его бог умолк и не желал говорить с ним более.       Пришедший к своим ученикам Дагот Ралас с нескрываемым удовлетворением чуял, что один из них уже перешел в стадию Пепельного Зомби. Чуял своим восприимчивым «хоботом», заменявшим ему самые зоркие глаза. Он был доволен и горд этим Зомби, опередившим своих сверстников почти на пару недель. О, Священный Брат будет гордиться им, Даготом Раласом, скромным жрецом своего господина!       Оповестив испуганных жуткой метаморфозой Рабов, что то – не кара, а напротив, благодать снизошла на их собрата, он наказал осторожно и бережно отвести его в особые покои, где тому надлежит пребывать без священного зова господина, пока истинная плоть не пробудится.       В одеждах трясущегося Зомби-новичка что-то зашуршало, служители насторожились. По знаку жреца они достали мятую сложенную бумагу, тотчас передав ему. * * * «...Нет больше Сил, Проклятий, Заклинаний! Ослабли цепи! Пелена спадает с глаз! Я вижу тебя своими глазами! И везде тишина! Я просыпаюсь! Помню! Боже!»       Дагот Утол, Священный Брат собственной персоной, читал поданную ему бумагу своим монотонным голосом. Огромное бледное лицо его, как всегда, не выражало эмоций, принесший же листок Дагот Ралас был вне себя, его «хобот» то раздувался, то опадал, мечась из стороны в сторону.       - Это мятежные стихи, мятежное пророчество, ложное, однако пронизанное силой Врага! Очевидно, что тот проник в разум Раба, который и записал это на бумаге прямо перед тем, как произошла его метаморфоза. Теперь он уже ничем не отличается от подобных ему, истово взывая к господину. Но кто знает, не пробудит ли Враг вновь его сны? Я полагаю, Священный Брат, что было бы правильнее...       - Было бы правильнее оставить уникального слугу нашего в покое, Дагот Ралас, и еженедельно оповещать меня о его состоянии! Я соглашусь, что дар этот еретический, однако - дар есть дар! Из этого еретика восстанет Слуга Дома, который сможет прозревать будущее, как делают слуги Врага, что несомненно достался ему от шаманов его кочевого племени. Такой Дар будет очень радостно получить нашему господину, о, он будет доволен! Корпрус и одиночество вылечат эту мятежную душу, как делали то всегда. Его Плотью и в Его Плоти, жрец!       Даготу Раласу не оставалось ничего, кроме как повторить священные слова и удалиться. * * *       - Где ты, господин! Я не слышу тебя! Поговори со мной! Пожалуйста!