Пить электричество

Молнии сверкают, слепя глаза. Он просыпается рывком и сперва даже не понимает, где находится; а потом — осознаёт себя лежащим на мокром асфальте. — Блядь, — ругается, отстукивая зубами диковатый ритм. Вскакивает — мокрый насквозь. Вода стекает с него прямо в лужи под хлюпающими гадами; он заторможенно бросает взгляд вниз и успевает только увидеть себя в отражении, пока тяжёлые дождевые капли, бликуя, окончательно не смазывают его образ. Случайной мыслью проносится, что с таким же инертным интересом в детстве он наблюдал за тем, как расходится кругами вода в мутном проточном озере при игре в блинчики. Миша трогает себя озябшими пальцами — холодный, как труп. Кожа неприятно чувствительная: кажется, если прикоснуться к ней чуть сильнее, то место нажима обязательно протрубит болью. Дрожь пробирает тело, неприятными волнами скатывается с макушки до пяток и обратно, и мышцы сжимаются-разжимаются, сжимаются-разжимаются, сокращаясь, как под разрядами тока. …Где он? Что случилось? Почему не помнит ничего? Напрягается, силится хоть что-то выцепить среди разрозненных образов в тупой от холода башке. Ни хера не вспоминается, на самом деле, и вообще всё такое непонятное. А, нет… Глубоко внутри мелькает нечто мутное и про грязный медицинский шприц и взволнованное мужское лицо, но тут же обрывается, едва сформировавшись, и он плюётся от собственной глупости. Муся всегда называла подобное состояние «весенняя тоска», потому что когда приходил апрель, отец гнал её на высокие подоконники и заставлял отмывать заляпанные, пыльные после зимовки окна. «Мать, — говорил он и шлёпал её полотенцем по бёдрам, когда приходила пора генеральной уборки, — да ты посмотри, сколько грязи на них». И Муся шутливо ворчала в ответ: «Видишь, Мишут, из года в год одно и то же. Весенняя тоска». …Точно. Тоска. Ты, Миша, тоска. Он опять сорвался. Даже не успел пожить после рехаба нормально — почти сразу поехал на Ладожскую за новой дозой. В последний раз — перед тем, как ребята силком отправили его в наркологичку на «прокапаться» — Миша лежал угашенный в каком-то стрёмном притоне, и Андрюха искал его всю ночь. А когда разбил морду бичу, пытавшемуся стырить у Миши с шеи серебряную цепочку — подарок мамы на девятнадцать лет, — лишь выдохнул в белые от герыча губы: «Тоска. Ты, Миша, тоска». Завертелось. И вот нате: снова лежал прикованный к железной кровати с тощим матрасом, с причиняющим боль мочевым катетером, орал в никуда от ломки и ненависти к себе… А потом… Потом вышел и сорвался. …Какую херню ему, блин, подсунули вместо нормального стаффа? Или чё-то не то разбодяжил с лимонной кислотой — вот и не помнит, как тут оказался? Миша встряхивает головой, чувствуя себя мокрой псиной. Или, прости Господи, Мэри Джейн, которая сейчас полезет целоваться с Человеком-пауком, свисающим сверху-вниз, — и эта мысль настолько дикая и ошеломляющая, и тупая, и внезапная, что он тут же начинает смеяться, а потом хрипло закашливается, пытаясь избавиться от тяжести в неудобных лёгких. И зачем тогда только посмотрел новый фильм с Андрюхой?.. Теперь лезет в промёрзшие мозги всякое. Собирается с духом. Оглядывается. Господи, что он учудил на этот раз?.. Университетскую набережную он узнает в любом виде: видел купол Исаакиевского собора на противоположной стороне с её гранитных стенок столько раз, что уже не выжечь из памяти. Короткий, резкий звук бьёт по ушам так неожиданно, что он тут же зажмуривается в испуге. Потом промаргивается и понимает, что это бахнула как будто бы совсем рядом — как будто бы чуть не в него — очередная яркая молния, а за ней следом раскатисто проныл гром. Миша пытается собраться с мыслями, но получается слабо — даже дышится сейчас с трудом, и он чуть ли не моральным пинком заставляет себя восстановить утёкший куда-то дыхательный ритм. Надо сделать что-то, наверное. Добраться до дома. Поймать такси. Заболеет — хер с ним. Главное — добраться, да? Всё хорошо будет. Всё обязательно будет хорошо. …Он всё-таки делает шаг, а потом — ещё один. Вспоминает, каково вообще это — ходить. Как младенец какой-то, ёпт; но ноги-то реально деревянные. Надо двигаться. Шаг-два. Шаг-два-три; отсчитывает, чтоб получилось хоть на чём-то сконцентрироваться. Миша бредёт по размытому ночным дождём асфальту хер знает куда, но в полной уверенности, что впереди его что-то ждёт. Это всё так странно. Мокрые пряди противными змеями липнут к небритым щекам, и он откидывает их с иррациональной злостью, хотя они тут же сосульками свисают обратно. Медуза Горгона, зло шутит он про себя. Проклятое зависимое тело! Угораздило же. Нет бы вставляться дома, как все нормальные люди. Полежал бы спокойно на диване, может, ха, обоссал бы его — и что? Всяко лучше, чем шароёбиться по центру Питера и просыреть насквозь — как пугало посреди огорода, без возможности хоть куда-то спрятаться. Пальцы совсем не слушаются, но он нащупывает во внутреннем кармане косухи телефон-раскладушку. Откидывает верхнюю крышку и щурится от яркого белого экрана. Даже странно, что эта херня китайская ещё работает, блин: а впрочем, часики, тикают, кажется. «11:11», — гласят. Утра, что ли? Бред какой-то. Вокруг темно, как в склепе. Да и людей, куда-то спешащих, вокруг совсем не наблюдается. А в Питере обычно… В Питере обычно не так совсем. Воздух разряженный; озоновый и немножко гнилой. Буря, кажется, усиляется всё быстрее… Голова трещит — мама не горюй. Он всматривается в экран уставшими глазами и замечает в правом уголке перечёркнутые четыре палочки. Связи, походу, тоже нет. Заебись. Злополучные однёрки будто зависли с концами, и то ли время так медленно течёт, то ли он всё ещё на отходняках. Он чувствует себя потерянным; не помнит, когда и почему вышел из дома. Или, может, он опять заторчал у Васи? Вася продавал дёшево и сердито, но иногда мешал какую-то лютую херню. Однажды после подобных экспериментальных опытов Горшок обнаружил себя с разбитой в хлам мордой, заблёванным вплоть до носков — прямо у Андрея на пороге квартиры. Он бездумно бился в дверь, обитую под кожу, и методично расшибал себе лоб. Бум-бум-бум. Тогда совсем странно: Васька — тридцатилетний лоб — жил с мамой где-то на Лиговке, а оттуда до Университетской пешкодралом… Не, вряд ли. Значит, не у барыги. Бум-бум-бум! В какой момент он оказался здесь — посреди чёрной от сырости мостовой, недалеко от Двенадцати коллегий и Кунсткамеры? О предстоящей грозе, кажется, трещали сегодня с утра пораньше по всем новостным каналам. Вокруг — предсказуемо — ни души. Пропитанная водой куртка на нём неприятно пахнет мокрой кожей и дешёвыми сигаретами; запах липкий и тревожащий. Заползает в ноздри, щекочет убитые в хлам обонятельные луковицы, пробирается в гортань, и Миша хрипло закашливается, а потом сплёвывает мокроту прямо в Неву, опрокинувшись всем телом через балюстраду. — Прибьёт Андрюха, ё-моё, — сипит он и смахивает капли со лба. — Пиздец. Сляжет без голоса — минус репы сразу. Чё делать-то? Перед глазами всё плывёт, и ярким отблеском на сетчатке глаза он ловит очередной электрический разряд молнии. Напряжение сковывает всё тело. В башке туман. Когда он успел так вмазаться? Бля-бля-бля! Впереди маячат громоздкими тенями петербургские сфинксы. Страшно. Он пробирается к ним на автомате, не отдавая себе отчёта в собственных действиях. Есть за ним такой грешок: раньше, лет десять назад, они с Андрюхой часто тусовались по эту сторону реки, когда в тухлых подвалах музея становилось совсем невмоготу. Вот они и придумали забаву: перебегать через Дворцовый мост, сразу — на Ваську. К шепсес анх. Хорошо было тогда. «Король и Шут» только-только начинали свой творческий путь, в реставрационке было учиться не то чтобы легко, но хотя бы ненапряжно; Князь всегда был рядом. Совсем молоденький ещё и очень улыбчивый — одно удовольствие. Тётки с красными флажочками в полных руках — смешные такие, с бейджиком «экскурсовод» — всегда повторяли одно и то же группкам из кучкующихся китайцев: что-то про Аменхотепа III, египтоманию и Николая Павловича. Миша слушал и жадно запоминал. Андрюха курил рядом на каменных ступенях и считал пролетающих чаек, щурился уставше на белёсые облака. Так вот: у них устоялся ритуал. Андрей обязательно находил лишнюю монетку либо в кармане, либо под ногами (как-то так каждый раз получалось, что даже если кругом вообще ничего не лежало, его волшебный глазомер всё равно нащупывал совсем рядышком пятикопеечкую монетку — в этом Миша видел знаки судьбы). И отдавал он их, конечно, Мише. Ещё улыбался ехидно и пинал шутливо по голени: «Я-то чё, мне без надобности вообще. Я в эту ерунду не верю. А вот ты…» А Миша — совсем тогда ещё юный и наивный, ни разу не пробовавший героин — почему-то правда верил. Указательным пальцем правой руки обхватывал клык грифона, левой рукой гладил его по голове. С закрытыми глазами усиленно посылал мирозданию главное своё желание — оно у него повторялось из раза в раз, даже формулировка всегда была одинаковая. Потом — бросал монетку в Неву. И смотрел сфинксу в глаза — долго, с чувством. Будто соревновался с ним — как дурак, пытался задоминировать своими чёрными глазюками. Мише казалось, что так желание точно дойдёт до адресата. Оно — глупое, наивное — родилось само. Иногда он просто просил в небо, у космических материй или типа того, без всяких там сопровождающих ритуалов, — когда пробегал мимо; иногда — делал всё по правилам. Как полагается. На всякий случай. Чтобы было. Они на тот момент уже крепко сцепились, никак не могли разлепиться. Ходили всегда и везде вместе; Балу дразнил их постоянно: «Шерочка с машерочкой». Князь по-купчински плевался и начинал идти на Санька с кулаками. Щас я, ма шер, покажу тебе всю силу французского языка! Шутил, конечно, больше… В тот раз, когда Миша впервые загадал своё желание, которое потом стало своеобразной традицией, они опять прогуливали практику, усевшись поближе к ласкающим камень мелким волнам. Покрасневшими глазами следили за проплывающими облаками, молчали — как молчат люди, которым можно совсем не разговаривать. Всё ведь и без того понятно, ну. Кажется, тогда тоже собирался дождь. Андрюха растёкся телесами по граниту, краем уха подслушивал за очередной случайной экскурсией с её мистикой и фараонами, а потом ляпнул вдруг: — Мишка, а мне кажется… Я без тебя не смогу. В Мише всё моментально застопорилось, и хрупкий моторчик внутри вдруг начал барахлить. Будто через стабильное в общем-то сердце пропустили разряд, и оно внезапно дало сбой. Или будто его ёбнуло шаровой — вот такое. Он засмеялся неловко, помолчал. Молчать, впрочем, быстро стало невмоготу. — Чего это ты вдруг, а? — ответил он и перекатился на бок, который тут же обожгло холодом. — В смысле — без «меня»? Я пока здесь вроде, ё-моё. — Мне иногда кажется, — продолжил Андрей, будто не услышал его, и замялся, — что мы с тобой слишком… Как бы это объяснить-то… Миша удивительно быстро понял, что Андрюха имеет в виду. Или, по крайней мере, так ему показалось. Он чувствовал то же. — Одинаково мыслим? Будто единое целое. Андрей посмотрел ему в глаза и кивнул. — Да. Что если вдруг так случится, что тебя когда-то не будет рядом со мной, то я пропаду совсем, наверное. Жить буду, но это не жизнь будет, а скучное существование. Ногами буду чувствовать землю, но мыслями отбуду в другой мир. — Ты тут давай не это, ё-моё, — Миша игриво ткнулся макушкой Андрею в грудь, чтоб развеять возникшую печальную ноту. — Трагедию не разводи. Придумал снова какую-то чушь. Не твоя эта роль. А я — вот он я, блин. Потрогай, если не веришь. А Андрей взглянул на него так… Миша таких взглядов почти никогда не видел. Будто не Андрюха это смотрел со своей вечным огоньком, а кто-то очень-очень старый и очень-очень мудрый. Вот как, например, смотрят сфинксы — так на него взглянула бездна из родных глаз. — Не знаю, Миш. Просто чувствую так. Что если тебя в моей жизни не станет, то я уже не смогу быть счастливым. …Миша, как дурачок, залипал на светлых глазах и думал только о том, что не позволит, чтоб это случилось на его веку. — Не, Андрюх, — зевнул он намеренно раскрепощённо, чтоб свернуть как-то с этой болезненной темы, — хуйня всё эти твои предчувствия. Ты давай лучше мне новую песню напиши, а то тянешь всё кота за яйца. Нашёлся, бля, новый Кашпировский. И гыгыкнул потом так, чтоб до конца уничтожить возникший вдруг морок. Андрюха ничего на это не ответил. Только вздохнул с уставшей гримасой и отвернулся к грифону. — …А со сфинксами, дорогие жители и гости города, связана особая легенда. Говорят, они умеют исполнять желания. Надо лишь совершить определённую последовательность действий… — бубнила тяжеловесная блондинка с красным флажком совсем рядом. Когда Андрюха отошёл поссать, Миша впервые загадал то самое желание, которое загадывал потом ещё множество раз. Андрею ничего не сказал — не надо было ему это знать. Сказал бы ещё, что Миша опять мается ерундой. А это… Это была не ерунда. Это было важно. Он попросил тогда у великих тысячелетних созданий важное, назревшее — и ему на нос тут же упала первая крупная дождевая капля. А дождь в тот день всё-таки начался. …С футболки течёт так, что впору выжимать, и в ботинках продолжает мерзко хлюпать. Хочется выть белугой — куда-то в холодный воздух, в пузыри на лужах, в зияющую черноту реки. — Да блядь, — кряхтит он и шлёпает по очередной луже полуразваливающимися гадами. — Влип, ё-моё. Небо будто чернеет ещё сильнее, хотя казалось бы — невозможно. Мрачные сфинксы плывут, растворяются в этом пожирающем всё на своём пути мраке. «СФИНКСЪ / ИЗЪ ДРЕВНИХ ѲИВЪ ВЪ ЕГИПТѢ. / ПЕРЕВЕЗЕНЪ ВЪ ГРАДЪ СВЯТАГО ПЕТРА / ВЪ 1832 ГОДУ», — истекает буквами древний гранит. Страшно почему-то очень; телефон бесполезный, позвать — некого. Что делать — тоже решительно непонятно. Хочется почему-то совершить что-то такое… Что-то знакомое и понятное. Чтоб привести мозги в чувство. Успокоиться хотя бы немножко. Миша нащупывает в кармане монетку. Она тоже мокрая-мокрая, холодная — холод обжигает подушечки, но он не обращает внимания и шепчет что-то себе под нос. Нева сегодня неспокойная: исходит пеной, как дементная бабка, завывает, волнами подтачивает камень. Так и норовит куда-то сбежать. Миша спускается через пролёт, безнадёжно смотря на свою обувь — её, похоже, потом только выбрасывать. Ладно, раз уж всё равно здесь… Он крутит кругляшок — кажется, самый настоящий рубль — в руках, мыслями пытается хоть как-то устаканиться, приземлить себя. Ну и глупости. Он всегда желает одного и того же — просто потому, что привычка. Ритуал. Потому что думать о том, что всё будет хорошо, всегда как-то проще. Смотрит в глаза сфинксу — тому самому, с которым всегда ведёт молчаливый разговор. Молнии белыми зигзагами прореживают небо. У него всё словно горит внутри — то ли заболевает, то ли просто не по себе. Как будто напряжение херачит по расширенным сосудам. Не влезай. Убьёт. — Я хочу… — шепчет он. — Я хочу, чтобы… …Ему кажется, что тысячелетний сфинкс подмигивает в ответ.

***

Он просыпается рывком и сперва даже не понимает, где находится; а потом — осознаёт себя лежащим на тесной койке реанимобиля (это всё так знакомо — повторялось множество раз). «Блядь», — мысленно ругается, отстукивая зубами диковатый ритм. Язык не слушается. — Вентрикулярная фибрилляция, — говорит мужчина в белой маске. — Разряд. Разряд. Грудь обвивают странного вида присоски. Внутри всё горит. — Вы меня слышите? У Вас была клиническая смерть. Передозировка героином. Слышите? Разряд. Настенные часы за смутной фигурой доктора отсвечивают: «11:11». Становится тошно. Молнии сверкают, слепя глаза. …Он всегда загадывает у сфинксов крайне обычное и в чём-то даже глупое желание. Смотрит живому камню в глаза, боясь спугнуть щекочущую надежду в сердце. Пожалуйста. Ну пожалуйста! — Я, ё-моё, хочу, чтоб Андрюха счастлив был. Слышите, блин? Счастлив.