Запертая в его любви.

      Маша устала сидеть на кухне, с зажатой губами сигаретой, что уже дошла до самого фильтра. Но она не разжимала губы, наоборот, увеличивала напор, делая себе намного больнее, чем очередное признание Вити.       «Я люблю тебя, слышишь?!» — сколько вранья он доставлял ей этими словами. Люблю. Повторял как заевшуюся пластинку, только бы Машенька не уходила, не бросала, не закатывала истерики. Чтобы просто обнимала, целовала в уложенные гелем волосы, гладила по спине своими тоненькими пальчиками. Делала всë это, только бы не уходила.       Она и не уходила. Ждала, терпела, любила, ненавидела, обнимала, целовала, позволяя ему делать тоже самое. А он знал, что ей неприятно раздвигать перед ним ноги, когда она прекрасно знала, что несколько минут назад, длинногая проститутка раздвигала колени шире, приглашая Пчëлкина развлечься, забыться. Он ненавидел себя за это, что доставляет ей эту боль, сильную, совсем нездоровую, зная, что она всë равно простит.       И пользовался этим. Чувствовал других девушек почти каждую неделю, целовал их также, как целовал Машу.       А ей уже было нормально, что он пришëл в три часа ночи, снова пьяным. Неприятно пахнущего алкоголем встречала, не смотрела на него, презирала его, но продолжала ложиться с ним в одну кровать, позволяя тому обнимать её со спины. А она рыдала тихо, утыкаясь в подушку, когда слышала храп Вити, унюхивала стойкие женские духи. В абсолютной темноте могла увидеть его красные засосы, оставленные какой-то очередной девушкой.       И Витя снова врал. Говорил, что это её засосы, что она виновата в этом, потому что парни снова видели кровавые отметины на шее. Врать ему нравилось, потому что так не было лишних вопросов от девушки, которую отпускать он не хотел. Сам удивлялся, когда приходил, замечая те самые чëрные туфельки на каблуке, то пальто, что постоянно валялось около тумбочки. Хмурился и бросал своё бежевое пальто туда же.       Маша была разбитой, сломленной парнем, который сам подсел к ней в «Метелице». Который сам делал подарки, который сам привëз её к себе в квартиру, который сам трахнул её на кухонной тумбе, который сам влюбил её в себя. И много таких «который». И он был человеком, что разломал её на куски. С каждым приходом всаживал режущий нож, оставляя лезвие прямо в сердцевине груди, а она не убирала его оттуда, оставляла, каждый раз надеясь, что Витя сам его вытащит. Но такого не было.       Она повернула голову медленно, снова слыша три звонка в дверь, затем четыре удара кулаком, затем снова звонок и только тогда она встала со стула, выбрасывая сигарету в открытое нараспашку окно. Витя снова пьяный. Она видела его шатающееся тело, когда взглянула в глазок. И, боже, каким он всë таки был красивым, даже будучи в нетрезвом состоянии, будучи изменщиком, будучи просто всевечно холостым Витей Пчëлкиным.       Она открыла дверь резко, чуть не ударив того. Он лениво поднял взгляд, помахал пустой, выглотой бутылкой и оперелся руками об косяк входной двери, исподлобья смотря на заплаканную девушку. Что-то пробурчал и, оттолкнув одной, тресущейся рукой девичье тельце Маши, прошëл в квартиру, шатаясь, еле-еле стоя на своих ногах.       — Че так долго? — он уселся на тумбочку, немного сгорбился, заикался, когда девушка молча прошла мимо него. — Эй, стой! Ну че ты истеришь-то опять?!       Но только услышал её всхлип и вздрогнул, когда послышался громкий удар. Кажется, что-то разбилось, а Маша только села на подоконник, закуривая уже пятую сигарету за пятнадцать минут. Нечаянно скинула рюмку с коньяком, когда вновь унюхала, что Витя, мать твою, снова вонял женскими духами.       — Маша, это че за хуйня?!       — Отойди от меня, — всхлипнула она, когда тот подошëл к ней, забирая из её худых рук сигарету, тут же зажимая её своими губами.       — Не понял...       — Да ты, блядь, всегда ничего не понимаешь, бедненький! Устал, наверное, прости, что не с поцелуями тебя встретила! Знаю же, что и без меня тебе внимания другие девушки уделяют! А я, дура, сижу и жду его, волнуюсь за него, а он снова трахает какую-то шлюху! Я устала, Вить...       — Устала? — больно усмехнулся он, бросая выкуренную сигарету в раковину. Скинул стоящую на столе тарелку, с чем-то съестным. Он никогда не видел её слëз. Знал, конечно, что плачет по ночам из-за него, но ничего не делал. Больно схватил её за скулы, утыкаясь своим потным лбом к её, не обращая внимания, как Маша зажмурила глаза, ожидая, наверное удара, всплеска очередного гнева, но он только больнее сжимал её щëки, стискивая зубы, почти скрепя ими. — Устала? От чего, позволь узнать? Живëт, сука, в шоколаде. Трахается со мной каждый день, а она устала! Так просвяти меня, дорогая, расскажи, от чего ты, блядь, устала?!       Какую же сейчас боль она чувствовала. Не Витины руки, что крепко держали её, не давая шанса освободиться. А его слова, его поступки, которыми он, почему-то не чувствовал себя отвратно. Она не хотела смотреть в его голубые глаза, потому что знала, что будет если посмотрит в глубину его очей. Снова трахнется с ним прямо здесь, на подоконнике, но не бросит его, что хотела она сделать уже пятый месяц. Дрожала, смотрела на осколки тарелки, на разбросанные макароны, которые она так заботливо приготовила ему, надеясь, что он хоть что-нибудь поест, а не выпьет жадно ненавидящий для неё коньяк.       — Ну посмотри на меня, давай же, Маша! Скажи мне! Скажи, и я уйду, просто скажи, Маш... — он давил на жалость. Специально хмурил брови, разжимал хватку и теперь нежно гладил её щëки, стряхивал её слëзы, прижимался губами к её макушке, впечатывая туда своë враньë. — Я люблю тебя, маленькая моя. Больше жизни люблю, Маш.       — Вить... Ты постоянно делаешь мне больно... Изменяешь, пьëшь! Витя, я не хочу такого! Я любви хочу, — и снова, блядь, принимала его поцелуи. Сидела неподвижно и посмотрела на него, замечая его голубые глаза, мать твою, снова утопая в них. Нет, нельзя вестись на его очередное вранье.       — Маша, я люблю тебя, слышишь? Люблю и всë. Не веришь? — он распахнул глаза. А Маша всë сидела и испуганно смотрела на него, когда тот опускался на колени, продолжая держать её руки, целуя её выпирающиеся костяшки. — Люблю, Машка... Я так тебя люблю...       — Я не люблю тебя, — жуткое, больное враньë. Она смахнула слëзы, что продолжали литься с карих глаз. Медленно слезла с подоконника, продолжая держать безразличность в своих движениях. И, конечно, Витя не поверил. Только криво усмехнулся, встал, отряхнул колени и испытывающе взглянул на неё. — Я не верю тебе больше. Не верю твоим обещаниям, не верю оправданием. А что ещё больнее, Пчëлкин, я не верю, что ты любишь меня. Ты сам всë испортил, взял и растоптал. Думал, что я все эти шесть месяцев хер забила на твои измены? Да нихуя! Я не люблю тебя, и когда уйду, не появляйся в моей жизни, Витя.       Она говорила со слезами на глазах: она смогла сказать то, что пыталась вымолвить пол года. Витя смотрел испуганно, пугающе, с округлыми зрачками, пытаясь унять дрожь во всëм теле. Девушка, которую он любил, которой миллионы раз делал больно — только что, стоя напротив него, бросала его. Он только мог лицезреть её губы, которые ходили ходуном в разные стороны, её пальцы, которые неприлично сжимали помятую футболку.       Кивнул, сжал губы в тоненькую линию. Нет, такого быть не может, чтобы Маша не любила его. Он не верил, но её движения, её эмоции и твëрдые слова говорили об обратном — она говорила на полном серьезе. Сложил руки по бокам, игнорируя зрительный контакт с Машей, которая продолжала стоять, наверное, не зная, что можно добавить. Но знала, что никакие слова больше не помогут.       На этом всë.       Большая, огромная, жирная точка в их отношениях.       Маша мельком уловила красные глаза Вити, что начинали блестеть с каждым разом, когда он единожды проскользил по её фигуре голубыми глазами. Отпустил голову, тяжело выдохнул, усиленно старался сфокусироваться на каком-то предмете, что не напоминал Машу. Но, чëрт возьми, даже этот стул с белой обивкой напоминал Головину: как она сидела на этом стуле, подгиная под себя ноги и посильнее затягиваясь его сигаретой, как запрыгивала на этот стул, как вытягивала голову вверх, целуясь с ним, когда тот нависал над ней, нежно держа за тоненькую шею.       Он поднял взгляд и уже уткнулся только в огни ночной Москвы. Маша отошла от окна. Он слышал копошения в коридоре и прошёл к ней, медленными, тягучими, парализованными от шока шагами. Она неспеша подняла с пола своë пальто, натянула те самые туфельки, которые Витя заботливо снимал. Головина взглянула на него.       Улыбнулась самой искренней и чудесной улыбкой. Подошла к Вите вплотную, рассматривая в последний раз черты его лица. Он вздрогнул, когда её бархатная, нежная ладонь прикоснулась к его щеке. Маша оглаживала её, почти не дотрагиваясь до Витиной кожи. Пчëлкин смотрел на неё. Как её глаза наливались слезами, как она продолжала держать улыбку точно такой же. И он не мог не подарить ей в последний раз последнюю, самую любимую для неё улыбку.       — Будь счастлив, ладно? — бархатистый голос прозвучал совсем не слышно, уже где-то около самой входной двери. И Витя отвернулся, не желая смотреть как девушка уходит, как отвернëтся и он только сможет увидеть её прямую, изящную спину, которую любил постоянно обнимать и оглаживать своими руками. — Ладно... Прощай, Витенька.       Щëлкнул замок и дверь захлопнулась. Как и сердце Пчëлкина, который так и не повернулся в сторону двери.       Может... Нет, не может.       История закончена. Но это не значит, что это всë, ведь так?