Безопасность в кольце рук

Он содрогается, резко вдыхая сквозь стиснутые зубы и просыпается, когда за окном светлеет серым небо. Это всё ещё ночь, пока не перешедшая в раннее утро и комната в это время сливается в бесцветную коробку: стены, пол, мебель, все неживое и словно не настоящее. Обнимая себя руками, растирая покрывшиеся мурашками плечи, Казутора успокаивает дрожь, сосредоточившись только на том, чтобы выровнять дыхание. Сердце перестает колотиться где-то в горле, но норовит пробить грудь, когда прохладные ладони накрывают живот и сухие губы мажут по левой лопатке. Черные вихры волос щекочут спину, когда их обладатель прижимается щекой к белой шее. Подавив желание шугануться куда-нибудь за пределы кровати — вселенной, — Казутора тихо цокает языком и щурится, когда загорается светильник на тумбе. Переворачиваясь на спину, он ловит на себе взгляд почти черных глаз Кейске, приподнявшегося на локте и нависающего теперь над ним. Он не выглядит довольным резким пробуждением, медленно моргает и с трудом держит голову ровно, но вместо возмущения показывает только беспокойство, выраженное в нахмуренных бровях и поджатых губах. Казутора чувствует, как где-то в солнечном сплетении заскребло чувство вины, раскурочивая грудную клетку длиннющими когтями. Подперев в конце концов подбородок рукой, Баджи царапнул короткими ногтями казуторову ладонь и сплел их пальцы в крепкий замок. — Что тебе снилось? — у него голос хриплый и непослушный со сна и вопрос не звучит как вопрос, превращаясь к концу в бормотание. Они взяли за правило о плохом говорить — о сложностях в быту, о конфликтах, о болезнях и болезненных мыслях, о кошмарах. Казутора упрямился какое-то время — какая разница, что произошло, когда его жизнь и так уже в глубокой… И хуже точно никогда не будет. Они оба упрямы, но Баджи в восьми случаях из десяти обычно находил способ Казутору переупрямить. Он вообще взял за привычку брать на себя роль голоса разума после случая в две тысячи пятом. И, по правде, Казутора даже сейчас, в свои двадцать семь, не может с этим свыкнуться. Изменения оказались неожиданными, выйдя из тюрьмы, он сначала подумал, что всё по прежнему — помимо его постоянного, теперь уже осознанного, чувства вины и увеселительных таблеток — от психиатра, всё как надо, — в кармане, — но потом пришлось себе признаться, что Баджи по-настоящему повзрослел. Но был всё еще по уши в него, в Казутору, влюблён. Соглашался на предложение время от времени разговаривать, он неохотно. Потому что в голове у него бардак и собрать из всего, что там намешано что-то… нормальное, нереально. Но он учится. Пожевав губу, смотря куда угодно, только не на Кейске, уже более собранного, Казутора, в конце концов, выдыхает: — Ты. И можно даже ничего не пояснять. «Ты не простил». «Ты отвернулся». «Ты мёртв». «Ты никогда не появлялся в моей жизни». Кейске не спрашивает. Когда Казутора ограничивается одним этим «ты» после очередного кошмара, просто по выражению его лица можно понять, что из миллиона всех возможных событий воспроизвел его дурной мозг. Прикрыв глаза, когда на него натягивают одеяло до самой шеи — Казутора во сне раскрылся и сдвинулся к самому краю постели, — он дает себе несколько секунд на размышления, а потом встаёт и молча надевает большую толстовку. Он не оборачивает, идя в сторону кухни, зная что Баджи, тяжело вздохнув в последний раз, поплёлся следом. Возможно, это их маленькая традиция — посреди ночи распивать в молчании чай, успокаиваясь самим и успокаивая друг друга своим присутствием. Чай на языке немного горчит, Казутора любит послаще, но сахара не добавляет. Ладони согреваются о кружку — его любимую, разукрашенную Баджи лично — немного криво, мультяшный тигр едва узнается за неаккуратными мазками и брызгами краски, — и подаренную на день рождения. Кожа раскраснелась, щеки тоже порозовели и Казутора чувствует, как по телу распространяется жар. Ему наконец-то тепло. Он складывает руки на столешнице и опускает на них голову, засыпая, когда большая ладонь Баджи взъерошивает его волосы и пальцы массируют кожу. В груди взрывается что-то горячее и отчего-то горькое. Казутора так его любит. *** Пробуждение чаще всего дается ему сложно. Он лежит в холодной кровати, свернувшись калачиком, а одеяло сбилось в бесформенную кучу где-то в ногах. Будильник трезвонит неприятной мелодией с тумбы. Нехотя поднимаясь, Казутора растирает плечи закоченевшими руками, вслушиваясь в тишину квартиры. В окно светит ни капли не согревающее осеннее солнце, раскрашивающее пол и стены неприятным — режущим глаз — ярким. От сна послевкусие кисло-сладкое, тянет в грудине и подозрительно щиплет глаза. Никак не получается вспомнить те ощущения, когда горячие ладони гладили кожу живота и трепали по волосам. Не получается вспомнить запах, цвет глаз и голос. Включив телефон, с дрогнувшим сердцем он считывает тридцать первое октября. А значит Кейске ждет его мраморным камнем на кладбище.