У оборотней всегда серая шерсть

Уже второю седмицу в царских палатах готовились к свадьбе. Да с таким тщанием, чтобы гуляние было достойно царевича Василия и прекрасной Елены. Доставали из сундуков белые скатерти и парадное платье слугам, варили пиво и мёд. Проверяли погреба – какую еду пора бы ставить на стол. С ранней и до поздней зорьки сбивались с ног, пребывали в хлопотах и предвкушениях скорой радости. Хотя – куда там двор! Царь-отец – и тот оживился, расцвёл, аки яблонька по весне. Аж позабыл скорбеть об Иванушке, младшем сыне. Безвременно сложившем буйную головушку, не вернувшемся из дальних земель. И лишь один царевич Пётр не хлопотал, не радовался – а кручинился. И тем темней были его думы, чем ближе брат подходил к венцу. Вот наступил предпоследний день. С вечера начиналось празднование у жениха. Сваха уже обошла палаты с рябиновой ветвью – от сглаза. В холодной светлице поставили молодым ложе: сноп на снопе, перина на перине. Разложили куньи меха, втащили кадушки с рожью, ячменём и овсом – на достаток. А, как закончили, царевич Василий лично проверил, повалявшись, удобное ли постлали им с невестой. - Ой, хорошо! – промурлыкал он, растянувшись. – Аж утопаю в перине! Но не успел он встать, как увидел – в комнате Пётр, а дверь заперта. - Вася, обожди, слово хочу сказать, - шепнул он, шагнув к ложу. - Какое слово, Петька? – Василий сел и глотнул из склянки. Вечера не дождался – уже приложился к наливке из отцовых погребов, так было невмочь. - А такое… Зря мы с тобой это… Свадьбу вам учинили. - Это ещё почему?! – рявкнул Василий, не дослушав. От ревности глаза вмиг выкатились, налились кровью, лицо побагровело. - Ты что городишь?! – вскочил он с ложа, развалив верхние перины. – Завидно, да, паскудник?! – кинулся с кулаками на Петра. – Передумал, да?! Себе мою невесту забрать решил?! Царевниной красной насладиться?! Он хотел заехать брату по носу – да не позволил хмелёк. И то, что Пётр ловко увернулся, перехватив его руку. Больше надо было времени в военных упражнениях проводить, как царевичу должно. Меньше шляться по кабакам и боярским пирушкам. - Ты сам знаешь, Василий – я женат! – в голосе Петра гнев рокотал, как далёкий гром. Обидно, когда родной брат напрасно винит во грехе. – Нашёл, покуда странствовал, силясь отцов указ исполнить, вместо Жар-Птицы супругу. По другой причине говорю я сие тебе – остеречь хочу, пока не поздно. - От Елены, что ль? - От неё, братец. Странно мы с нею встретились, слишком гладко всё обернулось. - Но почему? - Не верю я, что Ванька сам мог отцов наказ выполнить, да сверх него заморских чудес добыть. И после сих подвигов лежал, убитый простым разбойником. Пётр присел на упавшую перину и посмотрел на стену. Грозно вились по ней растения и птицы, намалёванные художником. Аж не Сирины-Алконосты, и не древа волшебные – чудища морские с извивающимися щупальцами. У кого-то ж хватило воображения и мастерства… А перед глазами так и встала та ночь, когда возвращались они с Василием домой с пустыми руками. Дорога петляет посреди леса, луны нет, деревья стонут, словно великаны во тьме. Летучие мыши кричат, а брат за спиной похабные песни горланит. Навеселе. Выбрал царевич Василий у камня дорогу «будешь голоден и холоден». И – нате, проехал полторы версты и обнаружил на ней кабак. Где за год и промотал всё добро, выделенное ему отцом на поиски Жар-Птицы. Да не одни деньги – и коня, и седло с чепраком, и красный кафтан с сапогами, и меч. Едва последнюю рубаху на кружку наливки не выменял – насилу Пётр его на крыльцо вытянул за ухо. - Замолчи – разбойников приманишь! – в который раз шикнул он на него. – Или силу нечистую – лешего какого! Приедем домой - вот там, в палатах, и будешь горло драть! И, едва Василий замолк, услышал Пётр женский плач. Невдалеке, и такой пронзительный, аж разрывалось сердце. - Последи за конями, Васька, - попросил он, спешившись. - А ты куда? – испугался брат. - Проверю, кто это. - Но там ж нечистая сила! – попробовал Василий остановить его. – Леший! Съест он тебя – а я как домой один покажусь? Но Пётр к нему и не обернулся. Где творилась несправедливость, страдание, не мог он проехать мимо, как бы не заметив человека. Бросив его наедине с бедой. Не узнав, что случилось, и чем помочь. Потому обнажил он меч и двинулся на звук плача, раздвигая кусты и ветви мохнатых елей. И, чем отчётливей тот становился, тем ярче во мраке леса золотился странный, неземной свет. Словно и вправду – нечисть шалила. Когда же Пётр отогнул последнюю лапу, то остановился, как вкопанный. Не зная, явь ему предстала, или морок. У тлеющего костра убивалась девица - прекрасная, аж «не в сказке сказать, не описать пером». В разорванных одеждах, растрёпанная и избитая. Подле неё стояла клетка с большой птицей, переливающейся пламенем и яхонтами, поодаль бил копытом чёрный конь с длинной золотой гривой. А на границе круга света лежало тело мужчины. - Не бойся меня, краса! – шагнул к ней Пётр, стараясь не напугать ещё пуще. – Я не обижу! Я не колдун, не разбойник – я царский сын! Скажи мне – что случилось здесь? И кто твой спутник? И девица со слезами ответила: - Я – Елена, прозванная Прекрасной, дочь заморского государя Далмата! А спутником моим был Иван, сын царя Демьяна. С Жар-Птицей и златогривым конём, мы ехали в его родную сторонушку. Легли отдохнуть – и на нас напали разбойники. Его убили, а меня чести лишили! Сказала – и зарыдала ещё пуще, закрыв лицо со стыда. Перевернул Пётр тело – и верно, узнал Ивана, непутёвого младшего братца. Вплоть до серебряного перстня на руке – подарка отца любимому сыну. - И что мне было делать?! – ворвался в воспоминания Василий. – Обречь раскрасавицу на позор? Она ж ясно сказала: «теперь не вольна без мужа домой вернуться». Вот я и подсобил, по доброму сердцу. Пронёсся перед глазами Петра и тот разговор Елены с Василием - её просьбы, мольбы. Как ползала перед ним, аж протрезвевшем от неожиданности, рыдала, хватала за полу кафтана. Вспомнил он и похороны Ивана в ближайшей деревне, на самом краю кладбища. Нет. Определённо странно. Что-то неправильное, невозможное, недоброе кроется здесь. - А тебе она, наконец, рассказала? – спросил он Василия настойчиво. - Чего? – хлопнул тот глазами. - Да как Ванька Жар-Птицу, её и Златогривого коня добыл. - Неа, - мотнул Василий головой. – Молчит, сердечная. А как сверну на разговор о сём, покатятся слёзы из глаз, отвернётся и отмахнётся. Мол, от одного имени Ваньки душа на куски разрывается. Погодить просит, как рана подзаживёт. - Мда, - повторил Пётр себе под нос. – Странно это. Невозможно. Неправильно. Весь день он бродил по белокаменным палатам сам не свой. Меч не давался в руки, книги не читались, тревога глодала, как лютый зверь. Размышлял он о тайне Елены и за столом, и во время разговоров с боярами, и прогуливаясь с отцом по заснеженному саду. А пуще прочего – у дивной яблони, не вянущей и зимой, с ветвей которой Жар-Птица отказывалась клевать плоды. Царь суёт, умоляет – а она воротит яхонтовый клюв. Хоть ты тресни. И от вида сего, проносилось в мыслях Петра, что сани по снежному полю, как на самом деле Ваня её перо «добыл». Положил всему начало враньём. Как, три года назад, начали вдруг по ночам пропадать золотые яблочки. И ни один сторож – ни стрелец, ни боярин, ни простой мужик, не сумел укараулить вора. Наобещает царю, попросит награды, простоит до утра. И голову с плеч теряет, на потеху площадной толпе. Продолжалось это около месяца. Пока однажды Пётр не увидел, как волокли в погреб конюха Пахома, отца семерых малых детей. Представил, как они сиротами останутся – и не сумел стерпеть такого злодейства. Недаром бояре поговаривали: - Доброе, честное сердце у него. Как у матушки – царицы покойной. Да уж слишком – такому царём не бывать. В гневе, влетел он к отцу, отвесил поклон в пояс и молвил: - Государь-батюшка, обождите! Что ж это делается?! Которая уже голова с плеч летит?! Народ зря губите с этим деревом! - А как иначе мне вора изловить? – спросил царь. – Это дерево, между прочим, нам престол дало! Не привези его мой отец из дальних земель, подарком невесте – не унаследовал бы он её царство! Ровно кощунник - и смеющий его обрывать, и не сумевший сберечь! Тогда Пётр грохнулся отцу в ноги. - Раз так, лучше я покараулю ночь! Изловлю святотатца – либо и мне голову долой! Столь горячо молил он, что согласился царь Демьян. Но с двумя условиями: - Сына я не казню. И не один – все трое сторожите, по ночи. Ибо вы – братья, поровну делить вам и тягости, и почёт. Видно боялся – коль Пётр изловит вора, народ его за подвиг прославит. И его любимцу – Ивану, будет ещё большее осуждение. И так младший царевич прослыл недоброй славой, таская золотую и серебряную посуду у бояр со столов. Приедет на праздник, они, на радостях, лучшие ложки и блюда из сундуков вынут. А он – цоп! – и унесёт домой в рукавице, сапоге, за кушаком. И не отнимешь, обратно не вернёшь. Оттого и ходило по граду-столице: - Чем дальше, тем сыновья у царя хуже. Лучше бы в третий раз и не женился! Обидно! Вот сел Пётр с вечера под яблоню. Просторожил дотемна – окна терема потухли, звёздочки зажглись на высоком небе. Начало его помаленьку клонить в сон, а борется. Ходит туда-сюда, по сторонам поглядывает, оборачивается на любой шорох. Как вдруг – шасть! Тень из-под куста к стволу метнулась и хвать яблоко с ветки! - Стоять, вор! – кинулся Пётр в погоню. В три скачка настиг он тень, повалил на траву, перевернул. Глядь в лицо – а оно-то знакомое. Иван! - Ты что творишь, змей подколодный! – принялся он ругаться. – Совсем стыд потерял – у батюшки родного воровать вздумал! Сколько людей из-за тебя загубили! Сколько голов слетело в крови на площадь! Сразу смекнул он, почему казнённые «никого не видали». Ловили, верно, Ивана – и не раз. Но обличать пред грозным царём сына-любимца боялись. А Иван стонет: - Пусти меня Петька, ой, пусти! Трава режется, держишь больно! - Ты знаешь, что это за яблоня?! – крикнул Пётр. – Дедов подарок бабке! Через неё мы – царские дети! Её беречь и чтить должно, а не обрывать! - Буду чтить, Петька, ой буду! Только пусти! - И к отцу явишься, признаешься, повинишься? - И явлюсь, и признаюсь, и повинюсь! Только пусти! И сам не ходи, не обличай! - Обещаешь? - Вот, те слово даю! Поверил Пётр брату и на том отпустил его. Сам же он сделал, как Иван просил – смолчал. Дал ему возможность лично признаться в содеянном. Только вот Иван обманул – признаваться не стал. На следующую ночь, в стражу Василия, опять пропали яблоки с веток. А в черёд самого вора случилось чудо. Солнышко красное не успело взойти – а весь двор уже сбегался в царские покои, глядеть Жар-Птицыно перо. Во всё горло Иван похвалялся: - Вот, кто деревце-то ощипывал! Подкрался я к ней, схватил за хвост, но не удержал! Вырвалась, тварь – одно пёрышко оставила в руке! И бояре охают-ахают, верят на слово. Царь любимца хвалит, золотом осыпает, полцарства сулит. - Откуда ты его взял? – схватил Пётр брата за кафтан, как двор из покоев разошёлся. - У торговца чужестранного купил! – довольно тот ухмыляется. – На яблоки обменял! - Ах ты, бесстыжий, отца обманул! - А ты ему ляпнуть правды-то не смей! Не поверит же, скажет: «из зависти обхаиваешь», из царства изгонит! Вот и как он настоящую птицу сумел добыть? После такого обмана? Мало-помалу, склонился к вечеру день. Началась свадьба – первое гуляние у жениха. Влетели в ворота скоморохи, тащат медведя на привязи, дудят в дудки. В санях, устланных мехом, сильнейших столичных колдунов привезли – защитить молодых от сглаза и порчи, потекли меды по белым скатертям. Василий прям за столом засыпает - падает в мисы красивым лицом. Отец смеётся, друзья его на ноги поднимают, под руки водят. Срамота, а не жених! Обидно Петру глядеть, как брат, что мог бы и людям послужить, и дела в государстве улучшить, так бесцельно тратит единственную жизнь. Сам же он, пока веселье да попойка, времени не терял. Призвал к себе начальника стрельцов и дал наказ назавтра готовым быть. - Если свадьба не так пойдёт, скрутите того, кто на жизни царя и царевичей покусится, - велел. – Ибо сдаётся мне, что невестушка наша не с добром явилась. Приказать – приказал. Но не успокоилось сердце, не улеглась тревога. Так и неймётся самому правду разузнать. Не гадать, не блуждать в потёмках – вытащить тайну на свет. Разобраться наконец, враг Елена, или мнится ему? Долго Пётр сомневался – а стоит ли? Но в конце сделал выбор, принял решение. И, поймав бабу, нёсшую невесте подарки от жениха, забрал у неё серьги, бусы и плеть. - Не суетись, Феодорушка, - говорит. – Сам невестке отнесу! Тихо поднялся он в тёмный терем – закрытую часть царских палат. Ту, где родилась и умерла его бабка, не выходя дальше сада с заветной яблонькой. Где, среди ковров, мехов и тяжёлых одежд, зачахли матери его, Василия и Ивана – дочки королевская, боярская и крестьянская. Променявшие вольную жизнь на богатую тюрьму, не увидев больше белого света. Здесь, на самом верху, за семью замками, была заточена теперь и Прекрасная Елена. С трепетом, Пётр толкнул последнюю дверь. И, много седмиц спустя, снова узрел её. Накрашенную и убранную, сидящую на лавке у резного оконца. - Ворон костей не занесёт, добрый молодец сам придёт, - напевала она глухо, словно заклятье. И от звука голоса её, Петру сделалось жутко. - Чего это я боюсь? – укорил он себя. – Из трёх дорог избрал ту, где «сам умрёшь, а конь жив останется»! Двенадцать разбойников, засевших на ней, одолел, дочку царскую, Марьюшку, в награду получил! Полмира в поисках Жар-Птицы изъездил… а от песни струхнул! Молвил – и шагнул через порог. Елена же подскочила и осеклась, заметив в стекле отражение. - Ты зачем явился, деверь? – развернулась она. - Плеть от милого принести, - ответил Пётр, бросив к её ногам подарок. – Ибо проведал – плохой женой ты ему станешь, не заслужишь серёг! Елена обиделась, надула губы. - Почто спас – а теперь обижать вздумал? - По то, что раньше не ведал, а теперь узнал, невестка – с нечистой силой ты связалась. Задумала престол к рукам прибрать, брата и батюшку погубить. Сказал Пётр это, желая припугнуть. Неловко ему было – вдруг зря обидит невинную женщину? Но Елена вздрогнула, как осиновый лист. И тут же взор её, как зелёным огнём полыхнул. - Кто наушничал тебе?! – зашипела она. - Не выдам имени, - надавил Пётр, поняв – подозревал верно. – Но путь, коли не расскажешь честно, какими чарами пользовалась, тебе один. На костёр! Али в высокую башню, до скончания века! Елена холодно усмехнулась, гордо вскинула голову. - Не погубишь. Жалостлив больно. - Погублю. Стража… - закричал Пётр было. Однако Елена метнулась к нему и схватила за руку – крепко-крепко. - Молчи, деверь!!! – замолила она. – Не кличь, не зови… Всё открою, как есть! - Так скажи – с какой нечистью в сговоре, Ивану отцовский наказ выполнить помогла?! - Сейчас, сокол ясный, только не сжигай… Ибо не я – другой, заместо Ивана, меня, Златогривого коня и Жар-Птицу добыл… Я лишь чуть-чуть подсобила… - Кто? – грозно пророкотал Пётр, освобождаясь из белых рук. - Хочешь узнать, так слушай внимательно, - Елена отошла к окну, вперила взор в метель и темень. И начала рассказ: Вот, как случилось всё. Да - выехал твой брат за Жар-Птицей. Но от рождения был он подлец и трус. Потому и избрал у камня третью дорогу – правую, где суждено «коня потерять». И не отмерял версты, как и взаправду разорвал под ним скакуна Серый Волк. А после вернулся, извинился и молвил: - Раз погубил - сам буду заместо. Только вот не сообразил Ванька – не простой волк то оказался, а оборотень. Колдун. Человек, надевавший шкуру, ударившись оземь. Не слушал, видимо, старых нянек, мудрости поучавших – у оборотней всегда серая шерсть. А колдун сей поначалу на славу служил. Домчал Ваньку до стольного града, где правил Жар-Птицын владелец - царь Афрон. И научил, как выкрасть её из палат - да позарился твой братец на клетку, ибо золотая. Попался. Царь Афрон же, когда стража его приволокла, разгневался. - Златогривого коня достань мне, щенок! – закричал. – Иначе ославлю, разнесу по белу свету – мол, сын царя Демьяна оказался вором! Так отправился он за Златогривым конём. Но и там не сдержался - соблазнился, схватил уздечку. И уже царь Кусман стращал: - Добудь Елену Прекрасную, не то позором покрою! Оттого и выкрал меня не Ванька, а сам колдун, взявшийся за дело, уразумев – брат твой вороват, но слишком. Не способен удержать рук. До сих пор вздрагиваю, как вспомню тот день: вышла я погулять в отцов сад. Срываю цветочки, подхожу к розовому кусту – а он шасть из гущи ветвей! Схватил, через золотую решётку перемахнул и дал дёру, да так, что я аж сознанья лишилась. А как в себя пришла, вижу – вокруг осины мелькают, берёзы. Лежу на волчьей спине, и братец твой слюнями исходит… Лапает за белое тело, даром чужая невеста! Мерзко мне сделалось, гадко, противно. И, едва ноченька опустилась, попробовала я бежать в лес, воротиться домой. Да только не ушла далеко – колдун изловил, приняв истинный облик – молодецкий. Дорогу заступил, за руки взял и заговорил – нежно, ласково. - Доверься, - молвил. – Краса, милая, потерпи. Ну повыполняй малость, что сей обнаглевший боярский внучок потребует! Потом на царство венчаю, смарагдами-яхонтами осыплю! - На царство венчаешь? – удивилась я. И открыл оборотень тогда, что не просто так помогает Ивану. Не задаром таскает его на горбушке по миру, чудеса достаёт. На самом деле мстил он за обман, свершённый полвека назад, забытый среди людей. Жил он тогда в лесу, промышлял ведовством. И однажды явился к нему в избу молодой боярин, стал в ножки кланяться, просить, молить: - Добудь, да добудь, чародей, росток яблоньки молодильной! - А на что тебе? – спросил он. - Иначе с царевной не обвенчаюсь, - ответил. – Да престол с рукой её не получу! Условие родительское, царь не отдаст! - А как расплатишься, наградишь? - Коли поможешь - ничего не пожалею! Клянусь - хоть место в боярской думе дам, хоть полсокровищницы, хоть полцарства! Однако, когда колдун ему деревце добыл – из-за моря, великими страданиями и трудами, слова боярин тот не сдержал. Пришёл он в град-столицу, к нему – уже молодому царю, попросился, сказал: - Награди-ка, как обещал, шубой боярской! А тот в ответ: - Когда обещал?! И в руки стрельцам отдал, в погреба заточил, чуть головы не лишил! Едва выбрался чародей на белый свет. А когда в себя пришёл, обозлился и осерчал. - Как посадил на престол, так и сниму! – воскликнул. – И уж не шубу боярскую, и не половину – всё царство возьму! Потому подождал он, покуда поколение сменится, и принялся мстить. Напервой хитростью и обманом, рассорил он друг с другом и отцом вас – внуков боярских. После подсунул вору-Ивану перо Жар-Птицы, заделавшись чужестранным торговцем. Да советом намекнул, как оправдаться, соврать. А следом подтолкнул царя Демьяна отправить всех троих в дальний путь… Тогда же почувствовал он, что полюблюсь я Ваньке. Ох, полюблюсь, силы нет! Что привяжется твой братец ко мне, заканючит: - Ах, Серый Волк, жаль мне расставаться с такой красотою! И совсем потеряет бдительность, дабы моими руками начала совершаться месть. Именно ради неё, желанной, колдун провёл стариков-царей. Оба раза – и у Кусмана, и у Афрона, когда и меня, и Златогривого коня меняли, ударялся он оземь. Кувыркался через голову, обращался, в кого требовалось, и шёл ко двору. А после, сбежав из палат, быстро догонял нас. Когда же ночевали мы последнюю ночь до той поляны, где был разорван конь, молвил: - Дальше я с вами не пойду, Еленушка. Наутро боярскому внуку скажу – отсель сопровождать не дозволено. - Ужель меня с извергом покинешь? – заплакала я, испугалась. – Али не видишь, как таращится? Тебя боится, рук не распускает, а как уйдёшь – силой возьмёт! Тогда прижал он меня к сердцу ретивому и поцеловал, крепко-крепко. А после протянул кинжал и говорит: - Спрячь под летником и подожди миг удобный. И пронзи им Ивана, да так, чтобы наверняка в могилу сошёл! Когда же умрёт, вижу - наедут вскорости его братья, Василий и Пётр. Солги им – мол, напали разбойники, умоли с собою в палаты забрать. И клянусь – вскоре свидимся. И, когда колдун ушёл в лес, а Ванька взаправду взял меня силой, так я и поступила. Как было велено. Закончила Елена признание, голову склонила. А Пётр застыл, скованный гневом и болью. Казалось ему – пошевелится и не удержится, вцепится в горло убийце брата. Даром, что нелюбимого, свершавшего преступления одно за другим. Надломит белую шею прежде, нежели та до второго доберётся. Не сразу удалось ему собой овладеть, унять жажду отомстить, упиться кровью за кровь. - Спасла ты себя признанием, - молвил он глухо. – Не в огонь, и не в башню – в монастырь отправлю, на вечное покаяние! И крикнул: - Стража! Заговор! Измена! Крикнул – и не заметил, сколь яростным огнём сверкнули Еленины очи. - Раз так, то не ведаешь ты, глупец – многому колдун меня научил! - Научил… научил… научил… - отдалось эхом от свода терема. А на взор Петра словно пала мутная пелена. Сквозь неё увидел он, как ворвались в запретный покой грозные стрельцы. Как скрутили изменницу, увели в подземелье в цепях. Будто в полусне, спустился он на шумный пир, пересказал её признание отцу, боярам и дворянам. Утешил Василия – вначале разбуянившегося, а после в рёв – мол, лишился красы-невесты! Странно. Очень странно! Слишком легко и быстро удалось сладить с бедой! То и дело являлась сия мысль в разуме Петра среди многих. Настойчиво, словно за рукав теребя. Или за плечо, пытаясь растрясти, пробудить. Не сразу Пётр внял ей. Но от упорства оной устал и зажмурился, замотал головой, отгоняя морок. И пелена, наброшенная в тереме у Елены, спала с его глаз. Вот тут и стало ясно, почему слишком быстро явилась стража, а отец оказался слишком сговорчив. Увидел Пётр вокруг себя не царские палаты, не белые скатерти и расшитые кафтаны, а грязный хлев! Вонь, помои, кривые чёрные доски, сквозь щели которых чуть-чуть голубеет рассвет. Вместо стола – перевёрнутое корыто, вместо лавки – гора соломы! А вместо брата – жирный подсвинок, уже в лицо рылом лезет, сейчас заест! Шарахнулся Пётр от свиньи, вскочил, поскользнулся, едва нашарил в темноте дверь. Подналёг плечом разок-другой, вырвался на улицу, огляделся. Да не может быть! Ужель, те бочки у покосившейся избы помни́лись ему за отцовский престол? Грязные улицы – за красный терем, за высокое белое крыльцо? - Как я здесь очутился? – не понимал он. И тут вспомнил слова Елены: «многому… научил…». - Морок! – догадался Пётр. – Волк ж часть знаний ей передал, тоже колдуньей сделал! Вот и обманула она меня – сама в палатах осталась, а я, как безумный, по городу бродил! За призраками гонялся! Надо поторопиться, спешить, пока Василий её до венца не довёл! Посмотрел Пётр на небо, пытаясь определить час. Едва занималось над столицей солнце, но зимой, как трудяга-крестьянин, поздно вставало оно с небесных перин. Значит, мог уже и пир кончиться, и Василий с Еленой прижаться щеками к тафте, в зеркале друг друга увидеть и кольцами обменяться. И в сани усесться, отправиться под шутки скоморохов в храм. О, только бы успеть, не опоздать! И Пётр побежал на главную площадь. Побежал быстро. Но, чуть показались вдали белые стены и золочённые купола, как разрезал морозный воздух звон свадебных колоколов. А следом возникла преграда - честной народ, столпившийся поглазеть, приветствовать молодую царевну. Набился он на площадь, как солёная рыба в бочку. Насилу Пётр протолкался локтями до ряда стрельцов, очертивших дорогу от храма до крепостных ворот. Коим он сам давеча приказал Василия стеречь. - Пустите меня к царю! – приказал он. Но стрелец прикрикнул, замахнувшись бердышом: - Куда лезешь, мужик?! Не положено! Сейчас царевич Василий поедет венчаться с Еленой Прекрасной! - Да брат его я! – вскричал Пётр. - Какой ещё брат?! - Царевич Пётр, наследник царя Демьяна! - Ох и насмешил, так и поверил, да! – стрелец едва за бока не схватился. – Наследник в палатах сидит, нездоровится ему! Сам брата вчера нам оборонять велел! - Невеста царевича – колдунья и заговорщица! – попытался Пётр донести. – Я давеча разоблачил её, а она заморочила меня, вывела из палат! Остановите венчание! Посадите её в темницу, закуйте в кандалы! А ровно – и сообщника её… И вдруг ощутил он, как расступается за спиной толпа. Стихает многоголосый гомон, сменяясь охами удивления. - Ой, как же так? - Объявляли же – в дороге погиб! - Ужель, с того света к нам воротился? Обернулся Пётр – и чуть не рухнул наземь. Стоял посреди площади Иван. Живой, здоровый, щёки румянятся на морозе, ни царапинки на теле. В том же кафтане, штанах, сапогах и шапке, как наши они с Василием его убитым по осени. Проводили в последний путь и положили в сырую землю. - Ты как ожил, меньшой? – шагнул он Ивану навстречу. И сразу отпустил, ибо не братнины глаза вперились в него. А иные – злые, холодные, звериные. Без капли человеческого тепла. - А ну, расступись! – приказал лже-Иван стрельцам, направившись вперёд. Не удостоив Петра ответом. Да так властно, что те пропустили, не смея перечить. И он встал посреди дороги, где уже летели к храму сани и колымаги, взрезая полозьями снег. Но, едва завидев лже-Ивана, вздыбились горячие кони. Заржали, прервали бег. - Кто посмел?! – подскочил с медвежьих шкур царь. – Голову отрубить! В погреба! И ахнул, узнав яко бы любимого сына. Не обратив внимания ни на лёд в очах, ни на то, как рассыпались прочь колдуны, приглашённые для защиты брачующихся. - Я, батюшка! – воскликнул лже-Иван. – Ибо брат мой, Василий, женится на моей невесте! - Твоей невесте?! – удивился царь. – Но ты же мёртвый лежал! - Не мёртвый, батюшка, - ответил лже-Иван. – А убитый. Братьями родными, злодеями, Василием и Петром! Разнёс ветер его слова над площадью, заволновались стрельцы. Ахнул честной народ, подался поближе. А лже-Иван уж начал рассказ. О всём том, в чём признавалась ночью Елена, подробно и по порядку. Но не упоминая, как «друг Серый Волк» в человека обращался и заговор плёл. Закончил он тем, как спрыснул тот его тело Живой и Мёртвой водой. Исцелил раны, нанесённые Василием и Петром, жизнь воротил. И когда молвил он сие, выскочила из золочённой колымаги и Елена. - Да, государь! – возопила. - Он – мой настоящий жених! Молчала я, таилась из страха, ибо царевич Пётр грозил отрубить голову, коли проговорюсь! - Неправда это! – качнулся на санях вдрызг пьяный Василий. Но куда там! Обогнал истину обман! Уже висит царь Демьян у лже-Ивана на шее, обливаясь слезами, шумит народ, клянёт «братоубийц». И не знает Пётр, как это остановить. Но тут вдруг бросилась ему в глаза колдунова рука. - Не слушайте, отец! – возгласил он. – Вглядитесь в лицо! Али не видите – не Иван перед вами, а оборотень в личине?! Тот, которому дед полцарства в обмен на яблоню молодильную обещал?! Или на пальцы – где подарок ваш, заветный серебряный перстенёк? Иван-то его, не снимая, носил! А силе нечистой металл сей – погибель! Вздрогнул царь Демьян от таких слов. Уставился на сына, побагровел от ярости. Однако не на оборотня разгневался он, а на слишком честные, неосторожные слова. - Какую яблоню?! – громыхнул он. – Какой оборотень? Али вздумал память предка порочить? А перстенёк-то, видать, сам с тела стащил! Сейчас перевернут стрельцы сундуки в ваших покоях, найдут, покуда вы с Васькой будете гнить в погребах! И в единый миг окружили стрельцы царевича Петра. Ни за что, ни про что заломали, связали белые руки. - Отпусти, помилуй, батюшка-царь! – завопил Василий, сдёрнутый с саней. Но, как известно, сердце государево твёрже камня. Нет в нём ни жалости, ни честности, ни доброты и милосердия. Ибо иначе трудно власть удержать. А у некоторых, к тому же, и разума со справедливостью. - Опомнись, отец! – вопил Пётр, пока волокли его в темницу по белому снегу. – Не брата – врага, колдуна с ведьмой, садишь ты на престол! А в голове копошились мысли: прознает ли тесть, что произошло? Нападёт ли на отца, али смирится? И родит ли жена - Марьюшка сына-богатыря, который, как подрастёт освободит и его, и царство? Когда же захлопнулись тяжёлые двери темницы, заглушив ликование народа, от толстого каменного свода точно отдались слова бояр: Доброе, честное сердце у него… Да уж слишком… Такому царём не бывать.