Двадцать четыре градуса тепла по Цельсию

      Вечер был сухим, ерошил волосы и кожу, будто заботливый дед, живущий по-соседству. Его руки были большими, шершавыми, и навевали слабые воспоминания о стогах сена на фермерских угодьях. Но ферма была далеко за пределами чудовищного города, лицо деда затерлась и, сквозь призму детских глаз, виднелось как за сизой дымкой сигарет.       Многое из прошлого было таким — неясным, словно затёртым ластиком, и всегда немного серым, чтобы скрыть, что мир не всегда был таким, какой он есть. Не сказать, что жизнь кажется ужасной, когда живешь в крохотной квартирке с тридцать, а то и меньше квадратов, каждый день убиваешь мечты о хорошей жизни на хреновой, но достаточно оплачиваемой работе, чтобы хватало на квартиру, еду и хоть что-то, что будет делать сущестование лучше. Конечно, хотелось бы жить, но кто спрашивал кто и чего хочет? Мотивационные картинки на аккаунтах богатых детишек, не осознающих степень бедности в их собственной стране, всегда твердили: всё в твоих руках, — но, в самом деле, в её руках были только кожурки от картошки.       Это всё, конечно, юмор, но скоро Эдди могли уволить за отлынивание. Обычно, это не так караемо, но Эден Юджин всегда была случаем человеческого фак-апа.       Её всегда завораживали библиотеки, хранящие в себе труды сотен умов, часы работы, столько беззвучного шума в обители тишины. Идя вдоль стеллажей весом в пол тонны, Эдди будто чувствовала странное жужжание, смесь этих голосов сквозь года и столетия. Школьная библиотека была просто фантастической; казалось, что в ней можно заблудиться и никогда не выходить, просто потому что не хочешь покидать это место. Но мисс Маккензи — библиотекарша — всегда была радикально против переутомления и не позволяла школьникам задерживаться дольше положенного. Как и всё там, мисс Маккензи была словно восьмым чудом света, облаченная в цветастую шаль и обладающая самым чарующим голосом во всём мире. И как же было паршиво подводить её. Но Эден была действительно случаем — ей писали запрет на вход трижды за несколько лет.       В один из случаев, она совершенно случайно снесла собой несколько стопок только завезённых книг прямо на ребёнка младших классов. За это её не вписывали в черный список, но мисс Маккензи смотрела до того печально, что Эдди отказывалась ходить в библиотеку до следующего учебного года. Тем более мальчик, на которого свалилось всё это счастье, получил немаленькие ушибы, но вся вина была переложена на мисс Маккензи. Посчитали, что это её ошибка в неправильном расположении такого количества книг — рядом с лестницей на второй этаж, возле которой стоял читательский стол. В другой раз, Юджин испортила три тома мемуара целителя девятнадцатого века, готовя проект. Но кто же знал, что пунш, стащенный ею с вечеринки, может опрокинуться с тумбы прямо на сумку с книгами? Кроме того, Эдди дали наказание ещё и за сам факт вечеринки, ведь она отказалась говорить кем и где она была устроена. Девочки-соседки гордились ей и шуточно величали её рыцарём красного пунша — одна из немногих гордостей школьного времени. Со временем это просочилось на весь поток и до самого выпуска пол школы звало её пуншем. И это даже не десятая часть проёбов Эдди-пунш-Юджин.       Если в школьные годы это можно было назвать забавным, посмеяться в компании близких, то с возрастом это превращалось в большую проблему. Иногда ей казалось она вся состоит из этих маленьких ошибок, но вся задница была в опозданиях. Юджин опаздывала даже тогда, когда опоздать было практически невозможно. В школе многое было поправимо, тогда как работа — птица совершенно другого полёта. На ней была ответственность не только за себя, но и за тех кого она подводит своей несостоятельностью в делах со временем. Ну, и как не маловажная часть — менеджерка угрожала ей увольнением.       Едва ли получалось вылезти на перекур в четыре минуты, наслаждаясь серой коробкой заднего двора мелкого ресторанчика, лучшей часть которого была лоза, оплетающая окна дома за сетчатыми воротами забора. По ощущениям — единственное не серое создание в этой части Лондона. И эти четыре минуты обязательно прерывались злым криком Коллинс, словно у неё был третий глаз, которым она следила за Эдди. Это блядски бесило, но винить в своей паршивой репутации Эден могла лишь себя.       Но этот вечер действительно казался каким-то… волшебным, что ли? Эден считала, что после выпуска магия едва ли будет являтся в её жизни, но это было совершенно другое волшебство. Что-то больше о детской надежде на чудо.       Голос Коллинс, слышимый из окна, разбил бы любую надежду. Как Эден разбила лампу в одной из комнат наград, изготовленную лучшими артефакторами и легеллиментами магической британии в честь погибших второго мая тысяча девятьсот девяносто восьмого. Её старушке-тетке пришлось отвалить сотню галлеонов за это. Если обычно после проебов Эдди люди усмехались её шкадливо-смущенной улыбке, били по плечу и смеялись, то в этот раз казалось, словно каждый хочет просверлить в её несчастной крашенной головушке дыру. Друзья отводили глаза, учителя неодобрительно поджимали губы, кто-то даже пустил слух, что она поддерживает идеи Воландеморта, то ли племянница одной из жертв, то ли дочь, которая еще и со слезами на милом личике вызвала её на дуэль прямо в большом зале.       Истлевшая сигарета отрезвляюще обожгла пальцы — мир внезапно обрёл звуки. Непрекращающийся шум шин и моторов, гул разговоров, удары закрывающихся дверей, музыка из сотен магазинов и голос недовольной Коллинс, доносящийся из крохотного окна в кухне. Лондонская идиллия — это безумие, несмотря на то, что она даже не в Вест-Энде. Лондон никогда не спит и не замолкает, в нём тысячи туристов и миллионы жителей, ежеминутно поезда отходят от станций, и в то же мгновение приезжают другие, одни находят здесь себя, другие — теряют раз и навсегда. Каждый час кто-то рождается, каждый час — умирает, и не имеет значения как или где. Этот город пожирает с потрохами одних и возносит других.       Единственная цель — не задохнуться в этой мясорубке.       Скрип двери неприятно даёт по ушам, а лицо Коллинс — по глазам, раздражая этими странными изогнутыми бровями.       — Юджин, это последнее предупреждение, — завитая челка подпрыгнула от того, как энергично женщина кивнула. — Ах, пресвятая дева мария, помоги этой пропащей душе! — подняв глаза к небу Коллинс сжала руки у груди. Очередной минус менеджерки — она была убеждённой каталичкой.       Таких последних предупреждений на этой неделе было уже девять. Юджин специально считала.

***

      Лондон не спал. Повлажневший воздух разносил пёстрый запах жаренных крылышек, аккуратно сложенных в бумажный пакет. Широкая улица пустовала и это, что удивительно, не пугало. Люди словно вымерли ради того, чтобы Эдди лишь со второго раза закурила тонкую сигарету. Отчего-то ей всегда было стыдно курить в общественных местах. Но Лондон не спал. Приглушенные разговоры слышались ото всюду, словно призраки бывшей цивилизации. В мире осталась одна она и, может быть, древний дух Брута.       Горький дым оседал где-то внутри разрастающимся блаженством, дарил странное онемение изнутри. Сигарета чуть подрагивала в пальцах.       — Last night in the sky, ooh-ooh-ooh, — лёгкая, будто сатин штор на ветру, песня словно сыпалась из-за окна, чуть освещенного неоновой вывеской. Каждое опорное слово испольнительницы добавляло силы песочному потоку. — Such a bright light. My radar send me danger. But my insticts tell me to keep breathing.       Этим лондон пугал — вечным дыханием, вечной жизнью, и этим же пленял. Дышать здесь — дышать воздухом, которым дышат одновременно сотни тысяч, миллионы людей. В сравнении с детством Эден это колышыщееся море рядом с тонким ручьям. Но у моря лишь клочок суши, у ручья — вся суша мира. На ферме воздух с ней делила лишь её семья, колосья пшеницы, коровы и лошади. В Лондоне нечем дышать. Можно лишь заполнять легкие сизым дымом чужих легких. Иногда это даже приятно, стоит лишь приноровиться и перестать кашлять, выталкивая дым. Стоит лишь дыму забрать тебя.       Сердце невольно пропускает удар, когда неожиданно громко рядом проезжает мопед. Доставщик пиццы останавливается в паре метров от застывшей Эдди, обходит как препятствие на своём пути, слегка покачиваясь в такт музыки в ушах. Он стучит в ближайшую дверь — прямо под неоновым окном. Музыка прекращается. А Лондон продолжает жить к двенадцати часам. Лондон будет жить всегда.       — We are all going to die without… Breathe in deep! What are we going to do without. Oh, leave me something to breathe! We are all going to die without… — музыка заиграла снова, а на ферме уже никто не дышит. И на улице Лондона уже никого, всего на пару минут, но — пу-сто-та.       Едва зайдя в квартиру Эден недовольно сморщилась, понимая, что не открыла окна перед уходом. Затхлый запах чуть с гнильцой от неубранной грязной посуды заполнял пространство под завязку. В несколько широких шагов преодолев небольшую комнату, она рывком открыла окно, заранее зная, что оно заедает. Щелчок и дребезжание старого окна раздалсиь в тишине, напугав двоих — женщину и птицу. Обе не ожидали увидеть другую. Раздался ещё один стук, Эден развернулась, глядя на захлопнувшуюся дверь за своей спиной.       — Пёрл! Больно, старая ты грымза! — птица укусила нерадивую хозяйку, глядя своими умными глазами. Ей, вероятно, пришлось долго ждать за закрытым окном, но это был далеко не первый такой случай. Светлая, почти полностью белая, голубка часто проводила много времени одна. В последенее время услуги почты Юджин были совершенно не нужны.       Неделю назад она отправляла Пёрл в Ливерпуль, к тёте, не ожидая, что капризная птица решит вернуться так быстро. Эден помнила её всю свою жизнь. Где-то в пять она нашла крохотное яйцо на карнизе у своего окна и с радостью потащила находку матери. Мягкая улбыка полных губ, чернильные волосы собранные в длинную косу за спиной и широкий красный пояс — всё, что осталось в памяти-предательнице о том дне. Через неделю постоянного дозора яйцо пропало и появилась Пёрл. Птица росла куда быстрее маленькой Юджин, а мама совсем не менялась. При ней всё так же была мягкая сумка через плечо, черные волосы, а ещё глаза — янтарно-зелёные, среди гущи черных ресниц, озёрами на смуглой коже. Мама была человеком-природой. С ней всегда был влажный запах зарослей, солнца и ветра. И лошадей. Мама и была лошадью — тёмной, высокой и свободной.       Пёрл тоже была свободной, только вся бледная и прозрачная. Мама учила её летать, но она не успела научить Эден. Эден слишком медленно росла, потому что она не была ни лошадью, ни птицей, не свободной — она была просто восьмилетней девочкой.       Мягко погладив крохотный клюв, прося извинения за долгое отсутствие, Эдди приметила небольшой свёрток на темнеющей к хвосту спинке птицы. Голуби не были быстрыми и крупными, как совы, способные кроме того выдержать холодный климат, но в детстве ты не можешь отказаться от чего-то ради удобства — это приходит лишь с возрастом и потемнением мира. Пёрл не воспитывалась как почтовый голубь, не дрессировалась профессионалами, но она была лучшей среди всех птиц мира. Она была семьёй.       Свёрток был скрученным в маленький тубус письмом от тётушки Дейрдре, впрочем, Эдди и не ждала чего-то другого. Нахмурившись недовольно, как это часто было с чем-либо связанным с родственниками, она отложила свёрток на комод, обещая себе обязательно прочитать его на днях. Эдди нужны были острые жареные крылышки и сон. И, может быть, баночка пива. Последнее чего ей хотелось — снова читать о недовольствах старухи технологиями и что она не понимает где прочесть письма в телефоне. Юджин грешным делом молчала, что никаких писем в телефоне она ей не отправляла, мысленно злорадствуя. К чёрту. Всё к чёрту.