Увядший багрянец

— Томо, клянешься ли ты, быть всегда со мной, не отпускать, даже если мы повзрослеем, у нас будут жёны и дети. Поклянись же!  — Клянусь, Казу. Клятва — выброшенное слово, усеянное паутинами надежд, на то, в чём тебе клялись. Доверие — хрупкая частица человека, подорвав её — ты никогда не оправишься от давящих стенок своего сознания. Томо.       Дорогой друг, с самого несчастного детства, у самого несчастного — Казухи. Как же так получилось, что все, что было между ними, вдруг резко разбилось, разлетелось на мелкие кусочки, прорезая тонкое, невинное сердце — прям как стеклянная ваза, что порезала запястье Казухи.  Вечер того дня, был: удушающим, давящим на лёгкие до хрипа в горле, разрезая барабанные перепонки, тонким стеклом. Стеклом — в его глазах. Именно тогда, будучи подростком, Казуха увидел в мёртвых очах — себя. Своё отражение. Трепещущие ресницы. Боль в глазах с примесью крови.  Им уже не поможет клятва.       Томо — всегда был жизнерадостным парнем, что никогда не падал духом, но сейчас он лежит в луже своей же крови. Алая жидкость растекалась мелкими струйками по асфальту, норовясь найти путь в потрескавшихся  впадинах. Прошло ровно пять лет. Рана — не заживала; Казуха был живым трупом, детское тельце не выдерживало, не выдерживало побоев от одноклассников, не выдерживало стресса, усталости, опустошения, одиночества. Зеркал. 

***

      Кучка парней столпились в круг, не пропуская свет уходящего солнца; Они кинули его на асфальт, так же, как выбрасывают мусор; Казуха стёр локоть, но его это не волновало, он даже не чувствовал, страх сочился по всему телу, как и кровь с его руки. Прям как у Томо… — Эй, выблядок, ты нас слышишь?! — звонкий противный голос, отдавал в уши, но парень не мог уловить суть сказанного вопроса, — Ох, я вижу ты у нас тихий… Парни, это даже сыграет нам на руку! — мерзкая улыбка поползла по всему лицу, обличая жёлтые зубы. Где они находились? Задний двор школы? Нет, слишком опасно и видно. Такие как они, действуют: быстро, жестоко и безнаказанно. Потерянный клубочек продолжал лежать на земле, изолируясь от всего, успокаивал себя: «Это пройдёт, всё случится быстро». Томо бы задал вопрос: «Почему же ты не сопротивляешься, Казуха?» Но опустошённое тело слишком долго прибывало в депрессивном состоянии. Ему так его не хватает… Шайка не стала тратить время на "молчаливые ответы". — Парни, дерзайте. — двое подростков взяли грубо мальчишку за запястья, и потащили в тёмный угол. Света больше нет, как и здравого рассудка. Как же бедный Казу хотел: домой, к мамам, к своей комнате, к холодной могиле друга… Он просто тихо направлялся домой, но назад пути уже не было. Он должен отмучаться, его возможно побьют, а может выкинуть школьные принадлежности в мусорный бак. Казуха стерпит, так же, как и стерпел смерть Томо. Впрочем он так думал, пока не почувствовал, как мерзкие шершавые пальцы не коснулись ремня на его брюках, — Вот это нам пригодится. — один оскалился, как-то криво улыбаясь; Казуху стошнило бы, будь у него хоть что-то в желудке. Вот тут, он уже понимал предельно всё: мозг заставлял шевелить былыми шестерёнками, детское сердце увеличивало свой ритм в стократ, понимание всей ситуации — осело камнем на спине. Он не мог встать, закричать, он не мог — ничего. В горле стоял ком, конечности подрагивали, а слёзы непроизвольно стекали по лицу. — Ну чего же ты плачешь, милашка? Это будет приятно… — тон человека визави, не внушал доверия, только — липкий страх. Они сняли с него бежевые шорты, с его кожаным плетённым ремешком — подарок мамы, следом куда-то в сторону откинуло нижнее белье. Его резко перевернули на живот, заставляя стать на колени, а голову склонить вниз; Казуха в который раз проехался счёсанными локтями по остаткам камушков на асфальте: они саднили, а блондин пытался выбраться, когда чужие, небрежные руки обвили его талию, поглаживая ягодицы, вскоре одарив шлепком по обеим. — О, Господи, такой тихий мальчик, неужто все такие податливые? Признай — тебе нравится. — послышался лязг широкого ремня, что спереди, что сзади. Казуха отдал бы сейчас всё, чтобы находиться в уютной комнате у себя под одеялом, а не холодном углу, без тепловатого освещения солнцем. Он сжался, когда почувствовал узкую кожаную ленту — его ремень; Он прошёлся по красноватым сторонам, касаясь концом напряженного входа. Казуха сжался всею душой и телом. Тревожно, мерзко, унизительно — это лишь первое, что ощущал Казуха из беспощадного перечня. Послышался гулкий, разрезающий воздух шлепок, что Казуха зажмурился; Тошнотворный смех прорезался сзади, спереди, беловолосый терялся в пространстве: уши закладывало, а противные отголоски звучали где-то приглушено вдали. Он оглядывался вокруг, но в глазах мутило из-за солёных слёз и усталости, зрение не фокусировалось, а наоборот теряло свою чёткость. Он надеялся что это сон. Дурной кошмар. Однако надежды увяли, когда он почувствовал головку чужого органа, рядом с чувственным колечком мышц.  Он как был погружен в черную воду, что затаскивала его вниз,  рядом лежащая бутылка была наспех разбита, а незнакомая фигура выводила разные узоры, новые раны кровоточили, алая жидкость впитывалась в ткань одежды, засыхала на коже, кровь была похожа на его глаза, и Казуха знает, что будет отмываться в кипятке не полчаса: будет отдирать свою кожу, открывая вновь раны от новых увечий, и знает, что после этих событий — не сможет смотреть в зеркало, зрея лишь ту же самую  кровь — его глаза.