* * *
— Я хочу поговорить с тобой, — он позвонил в начале обеденного перерыва, Андрей должен был зайти за ней минут через пять. — Я не знаю, когда. Я перезвоню, — она прервала разговор, слыша, что к кабинету подходит Андрей. Он заглянул в кабинет, прикрывая мобильный рукой: — Катюш, такое дело, зовут на бизнес-ланч, Веритский, пойдешь со мной? Или мне одному? — и он состроил несчастную мину. — Поехали, — вздохнула Катя, — что же делать... Андрей ушел в свой кабинет взять необходимые документы, Катя стала набирать номер, которого не было в ее записной книжке, и который она знала наизусть, но потом передумала и послала смс: «В 7, у тебя», — и, получив сообщение, что смс дошло до адресата, тут же стерла его. Бизнес-ланч прошел нервно, но лучше, чем ожидала Катя. Андрей расточал обаяние, и жена Веритского, особа малоприятная, но имеющая колоссальное влияние на мужа, растаяла и подвинулась к Жданову поближе. Катя только усмехнулась. Телефон коротко пискнул: смс с одним только словом, «Хорошо».* * *
Он проводил ее в комнату, сам ушел на кухню, вернулся с двумя бокалами: ей розовое сухое, себе коньяк. Они пили в полном молчании: он смотрел на нее, ждал, что скажет она, но Катя молчала. Он отставил свой бокал. — Зачем? — он подошел к ней, остановился в полушаге, только руку протяни. — Что «зачем»? — спросила она, отвернувшись к окну. — Чего ты хочешь? Я не поверю, что я тебе надоел. Это все глупое чувство вины? Решила снова стать паинькой? — Это ненормально, жить как я, неужели ты этого не понимаешь? Я устала, — она допила вино, поставила бокал на подоконник, обхватила себя за плечи, словно пытаясь согреться. Их диалог не был похож на предыдущие, и ее это пугало. Чаще всего ее любовник был циничен, самоуверен, спокоен и нагл. И эта его манера вести себя заставляла верить, что он с легкостью переживет их разрыв, что он, если и преследует ее, то только из вредности, что на самом деле она ему не очень и нужна. Так было легче, проще, это снимало с нее всякую вину за разрыв. Так не надо было думать о его чувствах — зачем думать о том, чего нет? Но сейчас он говорил совершенно иначе: устало, обреченно. Он поверил, что это ее окончательное решение, и был готов уйти из ее жизни. Она порывисто потянулась к нему: — Я устала. Я уже ничего не знаю. Ты говорил, что увяз? А я? Я увязла так, что... Но так нельзя, так нельзя, это плохо, ты же сам понимаешь, нам не следовало. Нет, не так... Я не знаю... — Ты любишь его? — спросил он ее спокойно. Катя попыталась отвернуться, но он удержал ее, заглядывая в глаза. — Люблю, — ответила она, — все еще люблю. Он отпустил ее, и Катя тотчас отошла и отвернулась. — Ладно... ты решила так. Пусть так и будет. Ты права, все это уже слишком далеко зашло. Однажды это должно было кончиться, но... — он повысил голос. — Но почему, черт возьми, сегодня? Я не готов. Я не хочу. И ты не хочешь, — прошептал он, подходя и снова обнимая ее. — Я же чувствую, ты не хочешь. — Какая разница, хочу или нет? Это неправильно, — она ждала, что он отпустит ее, и страшилась этого. Еще минуту-другую на прощание постоять около окна, глядя на расстилавшуюся внизу Москву. Еще только минуту. — Кому нужны твои жертвы? — шептал он ей на ухо. — Он не знает, он не узнает никогда. Тогда зачем прекращать? Пусть все идет своим чередом, наши с тобой чувства умрут сами, так всегда бывает, ничего вечного нет, зачем же убивать? Зачем? — он поцеловал ее чуть ниже уха, в висок, он ждал, что Катя повернется к нему. И она повернулась, со всхлипом обнимая его за плечи: — Я устала, я не могу так, меня словно надвое разрубили... Когда я увидела тебя там, в гольф-клубе, я... я думала... я думала, ты специально, я так разозлилась! А потом поняла, что ты... и даже не смотришь, и так... я устала... Он молча притянул ее к себе. Они стояли, обнявшись, и в этой тишине Кате чудилось что-то жуткое. Он молчал, не успокаивал и не ругался, и она понимала, что ему нечего сказать, он так же растерян, как и она. Он увяз. Они увязли в этих отношениях, и выбраться с каждым днем было все тяжелее. И уже было неясно, сможет ли она сохранить брак, потеряв любовника, словно он был одной из опор, поддерживающих ее жизнь. — Я сошла с ума, — Катя взяла себя в руки, вытерла набежавшие слезы, — или просто устала, до отпуска еще далеко... Прости... Он не отпустил ее, наоборот, прижал к себе еще сильнее и вдруг стал говорить: спокойно, уверенно: — Я не отпущу тебя. Хотел бы, но не могу. Я иногда думаю, что проще было бы тебе однажды, давным-давно, скрутить шею. Если бы я знал, чем все это обернется... Я давал нам месяц, может быть, полгода, ну год. Я был уверен, что это все... — он усмехнулся. — Что мне это наскучит. Почему? Объясни мне, почему ты мне не надоела? В тебе же нет ничего такого... Катя попыталась высвободиться, но он не пустил. — Молчи, только вот сейчас молчи. Я не хочу с тобой спорить, мне осточертело это все, но чем сильнее я пытаюсь выпутаться, тем сильнее увязаю. Иногда я настолько зол, что готов убивать, зол на себя, что позволил себе втянуться, на тебя — какого черта ты тогда пришла в библиотеку? Почему я не ушел? Зачем я вообще приехал тогда к Ждановым? — он подцепил ее подбородок пальцем, вынуждая поднять на него глаза. — Три года. Ты представляешь, три года! Катя зажмурилась, ей показалось, что сейчас он признается ей в любви — она хотела этого, хотя ни за что бы не созналась, но она и боялась этого, потому что не представляла, что будет дальше. Он снова обнял ее: — Не бойся, усложнять дальше я не намерен. Ты твердо решила прекратить... все это? — Я устала, так жить нельзя, ты сам понимаешь, и тебе пора... как-то иначе... свою жизнь... — Глупости, — оборвал он. — Глупости. Я хочу видеть тебя. Хотя бы раз в месяц. — Это было что угодно, но не просьба. Констатация факта. Приказ. Заклинание. — Нет, — выдавила она. — Нет. Я знаю, чем это кончается. — Да, нас тянет друг к другу, признайся, тянет, — теперь он обнимал ее совсем иначе, его руки сжимали ее плечи, еще немного — и будут синяки. — Ты сможешь сейчас уйти? Она прикоснулась к его щеке, посмотрела в глаза. Это было так, будто берешь горячими руками первый снег. — Я должна, мы оба... Ты понимаешь? Он поцеловал ее. Еще и еще, стаскивая с нее платье. Она слабо сопротивлялась, но он прошептал: «Не сегодня, не сейчас. Последний раз. Так, чтобы было, что вспомнить, да?» — Только давай без пафоса. — Как скажешь, Катенька, — он снял с нее чулки. Провел большим пальцем от лодыжки до колена, задержался на секунду, чтобы двинуться выше, по внутренней поверхности бедра, ухмыльнулся, видя, как расширяются ее зрачки, слыша, как сбивается ее дыхание. — Я хочу, чтобы ты думала обо мне. Ты будешь вспоминать меня? — он наклонился к ней, прижался губами к нежной коже живота, слегка прикусил и замер, дожидаясь ее ответа. — Да... — Прекрасно... — теперь он усадил ее на себя, так что они оказались лицом к лицу. — Не закрывай глаза! Ненавижу, когда ты убегаешь. Он не торопился, медленно, постепенно наращивал темп, вынуждая Катю поторапливать его, останавливался, когда она уже была готова закричать от сметающего все наслаждения. Снова заставлял ее подниматься к пику, снова останавливался, и так несколько раз, пока она не сжала его коленями и не схватила его за волосы. Он рассмеялся, перевернулся так, что Катя оказалась под ним, и уже не останавливался, пока они оба одновременно не закричали от восторга. — И вот этого ты хочешь нас лишить, — едва переведя дыхание, сказал он. Она молча повернулась на бок, к нему спиной. Они больше не разговаривали. Уходя, он бросил холодно: — Не смей мне звонить. Позвонишь — пеняй на себя, ясно? — Подожди... — она приподнялась на локте, повернулась к нему. — Да? — Я не позвоню, — выдавила из себя Катя. — Ты можешь быть спокоен. — Я и так спокоен, — он улыбнулся ей. — Совершенно спокоен.