Языковой вопрос

Григорий никого не трогал, починял примус, кипятил чайник и накладывал варенье в мисочку, как услышал громкий немецкий мат. Он поперхнулся — за всё время их полувекового общения разной степени близости Виль ни разу не пользовался немецким — и тихо вышел в коридор. Дверь в гостиную была приоткрыта. — Какого чёрта?! — Вильгельм чеканил шаг по комнате так громко, что даже толстый ковер не справлялся заглушить звуки. — Я, блять, кому сказал Инстера никуда не пускать?! Где он сейчас?! Почему он в Зимбабве?! Я спрашиваю, почему он в Зимбабве, а не в Сомали?! Дерьмо. Блядское дерьмо. Не знаю. Пауль, ты точно уверен? Ты, конечно, бессмертный, но давай ты туда не поедешь. Мой дорогой Потсдам, когда ты вписывался за Инстера в прошлый раз, Берхарду пришлось отправлять команду зачистки. Франкфурт был очень недоволен тем, что его ребят гоняли на край земли, когда они были нужны ему в Америке. Нет, Пауль, я не буду говорить, зачем Францу были нужны киллеры в Америке, давай ты сам его об этом спросишь. Да, у меня всё хорошо. Нет, у меня отпуск, я не буду разбираться, что там опять творится. Через две недели. Какая бабушка, Пауль?! Ещё раз скажешь, что я набираю в отпуске вес, и ты будешь сам выгуливать собак Берхарда, когда он в командировке. М-м-м? Ого. Никто не умер? Странно, обычно Бер их выгуливает в наморднике. Боже. Согласен, их надо пристрелить, жаль, что это получится сделать только через Берлинов труп. Да, без проблем, хорошего дня тебе. Боже, — Вильгельм вздохнул. — Ну почему Инс такой идиот… — Кто такой Инстер? — Григорий облокотился о дверной проём. Вильгельм медленно повернулся к нему. Его взгляд пугал. — Ты всё слышал, — Виль говорил на русском. Григорий только сейчас понял, насколько же невыразителен и тускл голос любимого на неродном языке. — Слышал и никому не скажу, что Франкфурту зачем-то потребовались киллеры в Америке. Кто такой Инстер? — Волжский скрестил руки. — Сейчас его зовут Черняховск. Прежнее название — Инстербург. — А, так это про него, — Григорий поморщился. Он помнил, что было после расформирования Восточной Пруссии. Россия, Польша и Литва получили на свою голову несколько десятков старых, опытных воплощений с пруссачеством головного мозга, невыбиваемой верностью Германии и милитаризмом до мозга костей. Все понимали, что эти люди будут лишь создавать им проблемы, и им позволили уехать в Восточную Германию. Инстербург, пятый по величине город Восточной Пруссии, был среди них самым двинутым и чокнутым. Военный социопат, ублюдок с безумной улыбкой, человек, неспособный жить без крови и стали. — Почему ты продолжал слушать? Это очень невежливо, — взгляд Вильгельма пугал. — Я хотел узнать, как ты звучишь на родном языке. — И как? — Григорию даже сами интонации казались пустыми, как автоответчик. — Почему ты никогда не пользуешься немецким? Я только сейчас понял, как много теряется, когда ты говоришь не на привычном языке. — Я не буду говорить на немецком в твоём присутствии, — голос Вильгельма звучал мертво. — Я не хочу, чтобы у тебя начинался приступ. Я не хочу, чтобы мне приходилось тебя останавливать, не хочу делать тебе больно. — А я хочу слышать тебя настоящего. К тому же, — Григорий осторожно обнял любимого, — мне нужно учиться слышать немецкий и не срываться в приступ. Кто, кроме тебя, может мне помочь? — Уверен? — холодные пальцы Виля слегка щекотали новый шрам на шее. Пару дней назад у Григория случился приступ, Вильгельм повалил его на пол и держал, приставив к горлу нож, пока Волжского не отпустило. — Да. — Ладно, — раздражённо выдохнул Виль на немецком. Григорий чуть слышно хмыкнул и поцеловал его в лоб. Такой Вильгельм — живой, энергично-агрессивный, решительный, нравился ему гораздо больше. — Насколько хорошо ты знаешь немецкий? — Ты издеваешься? Я с Поволжья, самого немецкого региона России, я — дворянин и интеллектуал, мне больше четырёхсот лет, я знаю немецкий ненамного хуже русского. — Вот и хорошо, — облегченно сказал Вильгельм. Григорий запустил руку в светлые волосы, почёсывая. У Виля подкосились колени, и он с тихим счастливым мычанием осел на Волжского всем весом. — Кнопка «выкл», — пошутил Григорий, перехватывая любимого поудобней. Вильгельм что-то неосмысленно буркнул. — Отключает сразу и намертво. В комнату с негромким «мявк» зашёл Берн. Виль пару лет назад решил, что Григорию нужен кот, отловил где-то у себя рыжего котёнка и торжественно вручил ему вместе с огромным пакетом документов и справок, шикарным ошейником и маячком на него же. Григорий думал над кличкой секунд десять: Твангсте счастливо тыкался лицом в котика с глазами того же цвета, что у него самого. 'Bernstein' — янтарь. Котик вырос в огромного, толстого, наглого, самодовольного, огненно-рыжего кота с янтарными глазами, гоняющего овчарок, как болонок. «Настоящий прусский кот должен быть большим и толстым», — довольно сказал Вильгельм, когда Григорий показал ему по видеосвязи подрастающего Берна. — «Немцы, уезжая из города, оставляли своих животных, так что, этот кот — коренной пруссак». «Гриша, ты когда мейн-куна завести успел?!» — ужаснулся Рахим, когда приехал к нему в гости. — Тебя тоже почесать, Берн? — Григорий посмотрел на крутящегося у его ног кота. — Сейчас ты чешешь меня, — пробурчал Виль. — Не отвлекайся. — Ревнуешь меня к коту? — Волжский чувствовал, что у него от широкой улыбки губы вот-вот треснут. — М-м-м. — Ясно, абонент вне зоны доступа, — кот, недовольный тем, что на него не обращают внимание, мяукнул и забрался на Григория как на дерево, цепляясь когтями. — Берн, ты совсем, что ли? Берн только самодовольно посмотрел на него своими янтарными глазами, устроился на плечах Вильгельма — вот сволочь, а взбирался-то он по Волжскому — и заурчал, как мотор. — Виль, признавайся, ты специально выбирал кота с таким же цветом глаз, что у тебя самого? — М-м-м, — Григорий понял по интонации, что это значит «нет». — Как же я тебя люблю, когда ты меня чешешь. — То есть, чтобы услышать «я люблю тебя», мне надо просто тебя почесать? — Волжский усмехнулся. Вытащить из Вильгельма слова о собственных чувствах сложнее, чем из Московского бюджет. — М-м-м, — кажется, это значит «да». — Ich liebe dich. Григорий ещё раз подумал, как же много всего в словах Вильгельма, когда он говорит на немецком.