комплекс провинциала и синдром самозванца

— Пиздец, — говорит Дима. — Просто ёбаный пиздец. Антон поводит бровью, равнодушно моргает, в его глазах лава застывает в базальт — как у фарфоровой куклы, как у трупака ебучего — это бесит Диму больше всего. Все его обожают — боже, Антон, какой ответственный, какой замечательный, трахается, как отлаженный механизм, лишний раз за волосы не потянет; вежливо откажется выпить, потому что знает: набухается в хлам, побьётся в истерике на полу минут двадцать, захуярит кого-нибудь ножом, вилкой или шампуром. Диме от него тошно, он отворачивается к окну, не глядя, ставит пятки на вздутый паркет — в лужу выдохшегося энергетика — и считает до десяти, чтобы отпустило. — Так и не скажешь ничего? — Дима бурчит в итоге почти беззлобно, не в его интересах начинать срачи с самого утра, подбирает слова аккуратнее обычного. — Ханжа. — И тебе доброе утро. — Ой, нахуй сходи. Он окончательно смаргивает сон и непослушные волосы с глаз, надо бы подстричься, но у него руки из жопы, его мёртвый кореш и то лучше справится, но через полчаса стоит в ванной с ножницами у лба. Чёлка странно вьётся, ножницы падают на пол, и Дима думает, как же он, мать его, терпеть не может Антона, идеального, лживого, абсолютно индиффирентного, разбивает зеркало своей упрямой башкой, хмурится и шипит. Мягкий укор в янтаре, точно мёртвое насекомое, застывает ровно за ним, у Антона в руках пинцет, будто он знал, как месяцами ошивался у его комнаты, скрипя дурацкими замшевыми оксфордами в стоимость всей их шараги, будто знал, что у него откажет сердце. — Кретин ты, Дмитрий, — снисходительно хмыкает Антон, щурясь и прицельно тягая изо лба осколки один за другим. Дима и правда чувствует себя полным кретином, пока стискивает зубы и пытается не дёргаться, сидя в полосатых семейниках и длинных чёрных носках из Дикси — сто пятьдесят рублей за упаковку — бок о бок с подгоревшим омлетом на розовых тарелках, жилка на его виске нервно пульсирует, но только язвительно лыбится: — Зато у меня башка крепкая. Он несуразный и колючий, грубоватый даже, весь из себя как оголённый провод, чуть что не так — и до сердечного приступа изжалит, изведёт, и изведётся сам. Антону вообще-то такие не нравятся, но что-то его выкашивает изнутри и пережимает грудину, когда в смехе взахлёб в миллиметре от неслучившейся автомобильной аварии ему видится ожидание смерти. Такое уже случалось: Антон решил — это ничего не значит. Олежа, который ночами латал ему раны и подшивал изорванные супергеройские тряпки, радовался возможности быть использованным и был влюблён в него до одурения, полетел из окна через пару месяцев. Дима не такой — далеко не такой, он дурной и сварливый, если бы Антон изводил его просьбами-приказами, если бы бился у него в руках рыбой, выброшенной на берег, я убил человека, я убил, он своими руками, загорелыми, мозолистыми, пропахшими сигаретным дымом, сам бы его и придушил, но он живёт в той самой комнате, где Антон, грязный и разбитый, отмывал комками скатавшуюся помаду с лица, обнажая залёгшие под глазами тени и царапину на переносице, когда под его домом выжидали ментовские автомобили, спит на той самой кровати, где он харкал кровью в жестяной тазик, перепуганный Олежа гладил ему плечи и прикладывался носом к взмокшим вискам. Только распахни двери — и они друг другу никто, и он Антону не дорог ни на каплю, и его ломает сингулярной псиной привязанностью так, что Антону больно сюда возвращаться, и оттого он везёт бухого в хлам Диму к себе в квартиру, и однажды просто молча кладёт перед ним тощую связку ключей, а Дима кажется маленьким инородным телом в скатавшемся тициановом свитере посреди антоновой огромной квартиры, потому и единственным живым, что в ней было, оттого он таскается на кладбище с охапками живых цветов, голыми руками тянет сорняки из влажной земли, ведь он видел, видел, кто отключил Олежу от аппарата жизнеобеспечения, оттого запах разложения забивает ему ноздри даже на собственной кухне и полгода длится непроходящая бессонница. Израненный лоб кровит и зудит нещадно, Антон достаёт из холодильника перекись, и Диме нереально хочется выдать что-то тупое, но он не успевает — вскидывается от острой боли и часто дышит. — А чё у тебя посуда розовая? — насмешливо тянет он, только боль сходит на нет. — Ты дальтоник, что ли? — Да, — сухо отвечает Антон и отступает, устало смежая указательный и большой пальцы на переносице; его голос смягчается, — Ради бога, прекрати задавать глупые вопросы и садись завтракать. Дима, потупившись, слезает со стола и берёт тарелку в руки. Они едят молча, изредка вилка бряцает по керамическому дну. Почему Дима продолжает приходить сюда, напиваться с Антоном, заниматься с ним сексом, глотать горелый омлет, ездить в дорогом авто с пристёгнутым ремнём безопасности, он сам не знает. Он не думает об этом, резво набивая рот, не думает, звеня пряжкой ремня, не думает, окидывая взглядом антоново шерстяное пальто и чёткие правильные черты лица. Старый замок на лёгкой осенней (для него — демисезонной) дублёнке заедает, Дима матерится себе под нос, бешено дёргает бегунок на молнии туда-сюда. Обалдевший рыжий котёнок с настенного календаря таращится на него с издёвкой. Дима-тогда-ещё-сопливый-первокурсник купил его на чистом приколе, Антон широко и острозубо улыбнулся, сказал, что они похожи. Он был прав: иногда Диме всё ещё кажется, что у него выгоревшие брови и смешные красные уши, а вместо крови — горько-солёное тёплое море. В Сочи было весело — его постоянно обсыпало веснушками, загорелого жилистого мальчишку с облупившимся носом и босыми ногами, это всё прошлое, будто и не было никогда Мити, Митеньки, сыночка, сейчас он разве что беспокойная наглая чайка с пустыми глазами. Когда реальный Антон, пепельно-серые от недосыпов веки, высокий лоб, поджатые губы, стряхивает его пальцы с замка, металлическая застёжка жужжит и почти впивается ему в горло, Дима не сразу понимает, что происходит. В ладонь ровным шелестом ложатся купюры — тысяч десять, не меньше — он тут же протестующе тянет бегунок вниз и осоловело смотрит на свои руки. — Это ещё зачем? — Дима с отвращением и испугом разглядывает деньги, кажется, впервые в своей жизни, белеет хуже мела. — Это значит ты считаешь, что я... — Не дури, — Антон обрывает его на полуслове. — Ты зеркало разбил, сходи и купи новое, у меня сегодня пары до вечера. От него тянет тяжёлым мужским парфюмом: мускус, кожа и дерево — Дима морщится и нервно чихает, на ходу распихивая деньги по передним карманам джинс, вылетает из квартиры на лестничную площадку — курить — через два пролёта перегибается через перила и кричит что-то вроде: «Не, подвозить не надо, сам доберусь». Антон кидает ему забытые в спешке ключи и нажимает на кнопку лифта с тяжёлым вздохом — на языке Димы это значит «тебе это не нужно».

***

От хрупкой готичной девчонки с фиолетовым каре, стрелками до ушей и мини-юбкой, задравшейся до середины бедра, несёт спиртом, жжёной пластмассой и аммиаком, перебивающими плотный шлейф назойливой подделки на сан ларан. Капроновые чёрные колготки порваны по всей длине, она совсем босая, в мокрых шмотках, смотрит на него с подозрением — не каждый день в жулебинской залупе встретишь мажорика — и вяло улыбается. — Он белку словил, попытался в ванне утопиться, и ботинки мне потом заблевал ещё, я запаниковала. Протрезвела почти, сука. У него в голове что-то щёлкает: это Оля, он видел её на похоронах, ещё рыжей, как на детских фотографиях, она смолила сигарету над могилой, делала вид, что в целом ей всё равно — отец растоптал детскую мечту её брата, а он — её, она оказалась слабейшим звеном пищевой цепочки, бум, прощай, спортивная карьера — тушь размазалась по скуле и сквозь плотный тон проступили веснушки. Она и без того всю жизнь одинока, хуже быть просто не могло, но в этот момент будто из лёгких вышибли воздух: они дружили в детстве, он учил её читать, а сейчас лежит в гробу с выбеленным лицом, это же её брат, господи. Антон смотрит на неё вопросительно, она прикрывает глаза и вздыхает. — Ты у него на быстром наборе. Почему? На Антона из-за её спины равнодушно смотрит Дипломатор, этих листовок становится всё больше, хэштег нам нужно поговорить, где наш герой, ваш герой мешает нейролептики с алкоголем и цепляется за прошлое, под горлом собирается тошнота. Оле думается, сначала ты забрал моего брата, теперь заберёшь и его, единственное родное, что у меня когда-либо было, но она сама позвонила, приходится стоять тут провинившейся девочкой, будто она окно разбила, утреннюю кашу кому-то на голову выбросила или ещё чего. Она отворачивается и невнятно машет рукой, чтобы он шёл за ней, в облезлую пасть грязно-жёлтого подъезда. — Я не знаю, — невнятно шепчет ей в спину Антон, будто и не было никогда его поставленной дикции и красивых обертонов. Где-то на подкорке у Оли вертится: это неправда, ты знаешь, я знаю — но никто об этом не говорит и не будет, вот и всё. — Вытащила его на этаж, чтобы продышался, а то там, — она кивает на дверь, приглушающую поддатых студентов и визг колонок, — в ковёр бы закатали или ещё что. Сама уйти не могу, там куча малолеток, кто проследит, а? Она нежно наблюдает за тем, как Дима в грязно-белой рубашке с влажным расстёгнутым воротом, накинутой поверх дублёнке, свернувшийся на ступеньках больным животным, подскакивает, спотыкается, прикладываясь спиной о дверной косяк. — Ол-ик!-чка, любимая, я так рад тебя видеть! — от одного вида Антона его перекашивает. — А этот урод тут откуда? — Этот урод сейчас отвезёт тебя проспаться. Дима, будь умничкой, а? Ради меня? Складка на его лбу разглаживается, как не было, Дима поднимается, заметно шатаясь, и наугад заваливается на Антона, шумно дыша ему в шею, линию челюсти щекочут влажные волосы, вода катится по шее и за шиворот, он морщится. Дима ловит олино запястье где-то у своей гладковыбритой щеки и светло улыбается. — Если ради тебя, то ладно. Нап-напиши мне с утра, окей? — Окей, — Оля тянет вверх уголок рта, кладёт холодную руку на димин затылок, мажет по скуле бордовой помадой, обновлённой где-то минут двадцать до. — Только давай не на ботинки в следующий раз, дурик, босиком холодно. Антону кажется, он пачкает эту интимную, личную сцену своим присутствием, и отводит глаза, заветренные, уставшие, полные туману, хотя он железно трезв; кальянный рэп, отросший малетт, тяжёлая голова у него на плече — как в тумане. Он слышит, как глухо стучат олины пятки вверх по лестнице, Оля салютует ему от двери, шепчет «спасибо» одними губами, она понимает, что он умнее и ответственнее, чем она когда-либо была, но это никогда не помогало — он никогда не мог помочь достаточно. Легче не становится. Дима под боком болтает какой-то невнятный бред, теперь его приходится только придерживать его за пояс, чтобы случайно не навернулся. Антон усаживает его в машину, Дима захлопывает дверцу с такой силой, что воздух, кажется, звенит и крошится, и Антон, огибая капот, занимает водительское сидение, включает зажигание, думает, ничего, проспится, полегчает, всё уляжется. Руль ощущается в ладонях почти невесомо, главное — не потерять управление, каким же сонным и уставшим он сейчас себя чувствует, он почти засыпает, когда автомобиль выезжает на трассу, но Дима меняется в лице, безнадёжно вцепляется в предплечье и обжигает шёпотом ухо. — Он делает мне больно, и я делаю ему больно, блять, это какой-то сраный уроборос, а он мне единственный близкий человек, и знаешь, в чём прикол? — Дима давит истеричный смешок, пихает Антона локтём под ребро, у него взгляд побитой собаки, от которого становится тошно. — Спроси у меня, в чём, ну давай, Антон-гандон. — В чём? — Он мёртвый, но это всё хуйня. Суть в том, что я никогда не буду для него важнее тебя. У Антона внутри что-то переворачивается, этого не может быть, Дима живёт в его комнате, вечно таскается с его конспектом, болтает с воздухом, зачем он соврал на кладбище, если у них нет больше ничего общего кроме скорби. Дима убирает руки, предплечье горит, как обожжённое, и пахнет палью. — Ты пьян, — у него ломается голос, он так устал, это просто совпадение. Он повторяет ещё раз, скорее, чтобы успокоить себя, чем Диму: — Ты пьян. — Да чтоб ты сдох. Дима резко дёргает его на себя за лацканы пиджака, впивается в лицо срезанными до мяса ногтями так, будто хочет продавить его до кровавых вмятин, тяжело дышит в рот и задавленно смеётся. Антон гладит его по мокрому затылку, бормочет «тише, тише», горькому и солёному, как море, прежде чем темнота застилает глаза.

***

Дима подходит к нему сам, непривычно весёлый, рассекает по коридору в палёных адидасовских кроссовках с сочинского рынка, придерживает лямку рюкзака одной рукой, ещё неделю назад в универских коридорах он его сторонился, кидал волчьи взгляды исподлобья, «не хочу, чтобы со мной общались из-за тебя», не то, чтобы с ним кто-то общался из-за него самого. Дима на своём потоке — что-то вроде мальчика на побегушках, смешной, дурацкий, оторви и выбрось, утыкается острым носом ему в щеку, ведёт по шероховатой от щетины линии челюсти и хохочет, какая-то девчонка смотрит на него, как на ненормального и отшатывается. Антон знает, на кроссовках протираются пятки, нужно купить ему новые, его пугает эта мысль, он видит что-то неправильное в прижавшемся тёплом бедре, в весёлом огоньке в глазах, разглаживающем грубые черты, в том, что после пары Дима ищет его, чтобы чуть ли не начать лизаться прилюдно. — Поехали в Сочи, — широко улыбается Дима в паре сантиметров от его лица. — Я сегодня экзамен сдал на пятёрку, никаких пересдач, а дальше праздники. С сёстрами познакомлю, они обалдеют, ты же типа сын депутата. Звёздочкин-хуёздочкин, все дела. — У тебя же вроде девушка есть. — Да ладно тебе, Тох, — Дима ластится под руку прибившимся щенком, Антон думает об Олеже, он никогда так его не называл, ему становится противно. — Прикинь, я ведь даже фамилии её не знаю. — Душнова. Дима растерянно не может разглядеть в его лице ничего, не понимает, шутит он или нет, и локтями его, статичного, замершего дурацкой картинкой, задевают вперёд идущие студенты. Минуты бесконечно тянутся и рассыпаются в ничто, когда он пытается понять — она не может быть той самой Олей, спортсменкой, рыжая коса, ромашки-бантики, его Оля любит чёрные розы, он мотался в центр, чтобы просрать на них половину стипендии, спортивная травма, они с Антоном — старые знакомые, почему именно она, в какой момент его жизнь стала крутиться вокруг него. — Что ты сказал? Повтори, — он говорит нетвёрдо, с нервным смешком в голосе, надеясь, что ему послышалось, до Антона его слова доносятся сквозь вакуум, его уши забиты ватой — медицинской, стеклянной, каменной — он думает, если сейчас скажет, это будет правильно. — Душнова. Её фамилия. Антон видит, как Дима запрокидывает голову, стеклянно уставившись в пустоту, беззвучно шевелит губами, он думает, мне кажется, я болен, кажется, вчера забыл закинуться нейролептиками под завязку, и чувствовать только пустое, ахроматическое и огромное ничто. Дима бледнеет, судорожно хватая воздух ртом, и кидается к лестнице, унося за собой последнее человеческое тепло. Антону кажется — так надо.

***

Дверь запереть никто не удосужился, Антон почти расслабляется, щелчком проворачивает замок с обратной стороны, разувшись, оставляет у входа пакет из продуктового — копчёная курица и пару салатов в пластиковых коробочках — сам он даже яйцо без растекающегося желтка и скорлупы в яичнице на сковороду разбить не в состоянии. Он сразу замечает Диму, сидящего на диване неподвижно, Дима смотрит на него с яростью дикого животного, сузив злые глаза, это готовность к нападению в дикой природе, и он ощущает интерес. — Ну что такое? — Антон подходит ближе, комкает кашемир у него на плече, обнажая поблескивающий резкой полосой шрам на уязвимой шее, в темноте свитер Димы кажется почти кроваво-красным. — Дмитрий? Дима бросается на него, как бешеная псина, кулак врезается в челюсть, зубы лязгают, воздух ржавый на вкус, когда-то служебный пёс отца оставил ему шрам в подколенной ямке, Антон не двигается с места, смежает глаза в янтарном змеином прищуре, получается совсем не так, как Дима себе воображал, и он останавливается. — Ты мне вот что скажи: почему это всегда, блять, оказываешься ты? Антона отбрасывает куда-то далеко, так думал он, когда глотал обиды горстями и когда Антон отвечал тем же, это читалось в глазах у его сестры, когда они пришли забрать тело, теперь и Дима. Он не спрашивает, что случилось — рядом валяется свитер крупной вязки с уродливой горчичной буквой «Д» на всю грудь — приподнимается на локтях и спокойно смотрит на Диму, растерянного, взбалмошного, неистового, его становится жалко, но Антон знает, что больше всего он ненавидит казаться жалким. Его руки всё ещё сжаты в кулаках, он смотрит куда-то сквозь. — Честно? Я правда не знаю, что ты хочешь услышать. — Может и ничего, — он будто для себя что-то решает, прикладывается к чужой скуле и выжидающе смотрит. Антон лезет под свитер холодными руками, Дима дёргается и сводит брови к переносице. — Для тебя это не ново? Он хмыкает: обычно Дима пристально смотрит на него искоса и сбегает, когда он пытается подойти, иногда матерится по телефону, чтобы он впрягся за него перед преподавателем, иногда язвительно хамит, закидывает ноги на стол, курит в спальне, на кухне, в автомобиле, но это, пожалуй, ново. Дима вскидывается, вгрызается в антонову шею, под тяжёлой челюстью расцветает кровоподтёк, сдавливает руками глотку, выжимая стон. Для него это превращается в соревнование, игриво загораются рыжие крапинки в ядовито-зелёном. Антон кажется себе сплошной сухой веткой, но, когда Дима целует его смазанно и слюняво, будто подросток, разглаживается его усталое лицо, он сжимает пальцы сильнее, и Антон чувствует в себе тёплое горькое море, в котором хочется захлебнуться, и снова видит перед собой Олежу, такого же смешного и тощего, как год назад, тянущегося поцеловать его глупо и наивно, от него пахнет ладаном, он скользит сквозь руки, как мёрзлая рыба, плюхается на пол. — Ты жалкий, — шипит ему в губы Дима, хотя знает, жалкий здесь только он, сейчас это не важно и не важно вообще ничего, убирает пальцы, когда из антоновой глотки выходит только сдавленный хрип, — «Где наш герой?» Какой из тебя герой, а? Антон обнимает его, потому что больше некого, что-то неуловимо болезненное проскальзывает в его лице, Дима ёрзает на бёдрах, как неприкаянный, пытаясь прижать его к себе по инерции, от Антона тянет тяжёлым мужским парфюмом — мускус, кожа и дерево — какой-то обречённостью и смертью. Диме становится страшно, он беспокойно взлохмачивает ему волосы, разрушая остатки укладки, обнажая белёсые корни — в семье Звёздочкиных седеют рано — Антон помнит задушевные разговоры отца с капитаном полиции, в его волосах уже пробивалась седина, Антону было пять, а его отцу — двадцать семь, он уже отращивал бороду и терял весёлые искры в глазах. — Ну правда, хватит, — Дима неуклюже хлопает его по плечу. — Я так не могу. — Ты не можешь душить меня дольше? — Нет. Антон толкает ему язык меж зубов и тянет за волосы. Дима думает, меня не должно быть здесь, я не тот, кто ему нужен, того — иссохшего, сгнившего до основания, пожирают черви, его запасные очки лежат на прикроватном столике, а он — живой и дышащий, кажется, не сильно отличается. Когда Антон расстёгивает заедающую ширинку на его джинсах своими белыми зубами за косарей пятьдесят и потирается носом о подвздошную, Дима сожалеет о том, что у него сердце, а не вакуумная дыра.

***

Он потягивается, размежает веки, по ощущению — засыпанные песком, стаскивает чёрные солнцезащитные очки, попадает себе пальцем в глаз, но картина всё та же — за толстым стеклом грязный снег и облезлые кусты, красно-белая эмблема лукойла, пара-тройка автомобилей. Под боком чёткий профиль Антона, сосредоточенного на дороге, его жёлтые змеиные глаза не хищные, а усталые, он замечает, что Дима проснулся, тепло улыбается тонкой полоской рта. — Куда мы едем? — В Сочи. — Прости, что? — Дима агрессивно растирает виски, смотрит на него с вызовом. Антон с лёгким беспокойством наблюдает за тем, как он шарится в карманах, размокшую сигарету выкидывает в окно, она улетает назад со свистом, обломанную напополам зажимает во рту. — Ты хотел домой, мы едем в Сочи, всё же обговорили. — Ты угашенный, блять? — он говорит сквозь зубы, резко повернув голову, щёлкает колёсиком зажигалки. — Я ничего не понимаю. — И не надо, — говорит Антон, съезжая на обочину. — Спи. Очки резко сползают с переносицы и разбиваются.