Песнь о потерянном хаски и одиноком львёнке

      Небрежный удар монет об поверхность деревянной лавки, мгновенно утопающий в веренице криков и споров, окружающих небольшой рынок, и Тасянь-цзюнь — не без недовольства — тянется, чтобы забрать свой законно заработанный танхулу.       Скажи ему кто в прошлом, что он, великолепный и прославленный Император, будет вынужден спуститься к низам, зарабатывая деньги на помощи простым смертным, то он бы трижды чертыхнулся, а потом казнил любого, кто посмел бы такой исход ему напророчить. Но… Он вроде начинает — пытается, по крайней мере — жить заново, вдали от призраков прошлого, и поэтому к унизительным правилам относится более лояльно. Всё лучше, чем делить одно тело со своей неприятной копией, в конце концов.       — Дня хорошего, господин! — с довольной улыбкой на лице прощается продавец, пересчитывая монетки.       Тасянь-цзюнь щедро окатывает его косым взглядом. Желать хорошего дня с такими ценами — просто высший уровень лицемерия.       Да уж… Не ворчания на цены на территории сомнительных рынков он от своей жизни ожидал. Хотя, продолжения этой его жизни он и не ждал вовсе. Надеялся, что умрёт, поглотив яд, и, наконец, распрощается с тошнотворной жизнью, лишённой всякого смысла. Только вот что-то — всё — пошло не так, и существующие боги не просто над ним поиздевались, вернув к живым, но и чуть позже позволили ему и Мо Цзунши заиметь отдельные тела.       Разумеется, чего не сделаешь во благо золотого и прекрасного Мо Жаня. Видите ли, на мозги он ему капает! Пф!       (Голос, подозрительно столь же звонкий, как голос его бывшего наложника, принимается его отругивать: не так всё было, они лишь счастья ему желали, вот и придумали способ разделить, и всё далее, по списку.)       Тасянь-цзюнь трёт взмокший висок, устраиваясь под небольшим деревом. Надкусывает сладость, прикрывая глаза, и устало вздыхает.       И почему Ваньнин так старательно надеялся, что ему удастся существовать в спокойствии и гармонии? Он человек испорченный, и грязь это укоренилась в подкорке его мозга достаточно плотно, чтобы быть оттуда вычищенной. Да и не сказать, что он ищет способы как это сделать — он себя и таким принимает.       В общем, мирная жизнь втроём, которую Чу Ваньнин ждал так сильно, немного не задалась. Месяц, проведённый под одной крышей с влюбленными голубками довели Тасянь-цзюня до желания постранствовать одному, в тишине и спокойствии. Чтобы… Что? Он сказать не мог. Ему просто мерещится что чего-то не хватает; чего-то, что его дурацкая копия нашла для себя, а он ещё нет.       Вот только почему это он ждал, что мир без цветка в груди будет ощущаться приятнее того, который он помнит — неизвестно. Возможно, то просто отговорка, выдуманная для воодушевлённого его решением пса?       …Короче говоря, чем больше времени Тасянь-цзюнь проводит среди смертных, тем увереннее становится в своём желании их всех перебить.       (В письмах Ваньнину он об этом, само собой, не пишет. Лишь сухо подытоживает свои скитания многозначительным непривычно.)       — Дочь шлюхи!       Брови Императора сходятся на переносице.       Ссоры на рынке явление обычное, будничное. То небольшая кража произойдёт, то просто попытка выбить скидку вместе с зубами продавца. Не особо приятное зрелище, но со всей ненавистью Императора к шуму, здесь он ощущает себя привычнее всего. Роднее, что ли.       — Да лучше уж быть дочерью шлюхи, чем матерью ублюдка! — доносится вслед писклявый голос.       Тасянь-цзюнь невольно давится смешком, приоткрывая глаза.       Правда, позабавленная улыбка угасает, когда тот всё же разглядывает виновников очередного скандала, заполнившего площадь.       Среди беспокойной толпы, что стремительно оступается по сторонам под тяжёлыми шагами грозного мужчины, облачённого в траурные цвета, виднеется ещё одна фигура. Совсем небольшая — крохотная, даже — и явно детская. Она визжит и брыкается, будучи схваченной за воротник. Короткие ноги беспощадно пинают воздух, в попытке освободиться из хватки, а ладони слепо ударяют по руке своего надзирателя.       — За языком следи, отродье!       С подачи тяжёлой руки девочка — Тасянь-цзюнь щурится; вроде, всё же девочка — пролетает четверть площади, с оглушительным грохотом впечатываясь прямиком в ту самую лавку с танхулу. Та опрокидывается на продавца. Хотя, наказанной, кажется, всё не почём. Запыхающееся личико, разукрашенное царапинами издаёт отчаянный крик, и подхватывая заострённую палочку для засахаренных фруктов, вновь вскакивает на ноги, неугомонным вихрем кидаясь на мужчину.       Появившийся из ниоткуда кнут, с треском отшвыривающий девочку обратно, служит достойным ответом.       Тасянь-цзюнь клацает языком.       Это всё невольно распутывает клубок неприятных воспоминаний — и о жизни на улицах, и о старых наказаниях учителя — и он дёргает плечом.       Ему бы тактично прикрыть глаза, но всё это слишком несправедливо, чтобы отмалчиваться. Где же обещанный лучший мир, в котором всё не так уж и плохо, а ненависть его беспричинна? Где, если невольно ничего толком и не изменилось? Всё те же сценарии, всё те же мотивы. Всё то же безразличие толпы.       — Бить детей, — кнут, перехваченный мозолистой, испещрённой шрамами ладонью, ощущается обжигающим, — какова благородность.       Покалывающее ощущение вынуждает Тасянь-цзюня удовлетворённо оскалиться, обнажая передние клыки. Вот оно! Вот по этому ощущению он столь отчаянно скучал в своих путешествиях!       Оппонент перед ним, разумеется, не Ваньнин — и даже не его пресловутый двоюродный брат со своими проклятыми недо-любовниками — а разборка длится совсем ничего, заканчиваясь вышвыриванием дешёвого заклинателя, ничего толком не умеющего, прочь. От того и странное чувство незаконченности витает в воздухе. Хотелось бы, в идеале, догнать подлеца и уничтожить, но…       …Он обещал Чу Ваньнину больше таким не промышлять. Да и себе, в какой-то степени, тоже.       Поэтому он лишь мирно возвращается к девочке, напоследок желая проверить её состояние.       Та находится, стоящей к нему спиной, слегка сгорбленной — впрочем, даже с расправленными плечами она едва дотягивается до императорского бедра — и что-то нечленораздельно шипящей. Тасянь-цзюнь уже решает, что работа его здесь окончена, ведь нянчиться с чужим ребёнком он не обязывался, когда яростный шёпот сменяется слышным вскриком.       — Блядские заклинатели! Да я ебала вас всех! Во все щели! Уроды! Всех перебью! Вот вырасту, и перебью!       …Мило.       Тасянь-цзюнь лениво опирается об ближайший столб, сверля затылок девочки пристальным взглядом.       — Если хочешь перебить заклинателей, то сначала им нужно стать, — лениво подсказывает он с видом знатока.       Так сказать, знаем. Плавали.       Девочка мгновенно разворачивается к нему лицом, и из-под криво отрезанных по плечи тёмных прядей, заслоняющих лицо, на него уставляются в ответ злобные чёрные бусины.       — …Блять, — как-то озадаченно складывает руки на груди она.       — Действительно.       Мелкий комок агрессии шмыгает носом, и Тасянь-цзюнь запоздало замечает кровавую тонкую нить, отпечатавшуюся на бледной коже наискосок, от середины шеи к ямке меж ключиц. Помедлив, почти нехотя, он интересуется:       — Болит?       — Нет, — парирует она быстрее, чем он договаривает. Вместо этого, она интересуется: — Даочжан, а ты же заклинатель, получается?       — Возможно, — он скептично изгибает брови.       — Круто, — задумчиво потирая рану, выдаёт та. — А научи меня тоже.       Тасянь-цзюнь неиронично содрогается от одной лишь мысли, что кто-то будет называть его учителем, и таковым считать. Чему он там научить может, интересно?       — Ага, чтобы ты потом устроила геноцид? — позабавлено интересуется Тасянь-цзюнь.       Запоздало понимая собственную ошибку, девочка растекается в миловидной, почти безобидной улыбке. Прячет руки за спиной, и перекатываясь с носка на пятку, застенчиво посмеивается.       — Айя, даочжан, шучу же! Вот я стану повзрослее, заклинательницей, и помогать всем буду. Честно.       Уголки губ Тасянь-цзюня непроизвольно взлетают в ухмылке.       Какой дурацкий и забавный ребёнок.       Вот только, он по-прежнему, не учитель. Он вообще не помнит ладил ли когда-нибудь с детьми… Однако подобрать на неделю ребёнка можно. Покажет пару фокусов, подшутит, а потом исчезнет, вернув её обратно в руки коварной судьбы. Это событие хоть немного утолит его страшную скуку. Да и Ваньнину это всегда можно расписать покрасочнее, чем было в действительности!       — Жаль, — неторопливо подходя ближе, он оглядывает девочку ещё раз, — я в ученики беру только тех, у кого в голове дурные намерения.       Малышка распахивает рот, чтобы возмутиться, но Тасянь-цзюнь перебивает:       — Ладно уж, сяо Гунчжу. Займусь тобой.       Он ждёт детское личико, окрашенное радостью и восторгом, но та лишь хмурится пуще прежнего, и, видимо, обнаглев в край, парирует:       — Принцесса? Тц, я императрица!       Тасянь-цзюнь моргает.       Ладно. Всего лишь несколько дней в компании этой сопли он вытерпит. Он терпел своего кузена, он терпел Ваньнина в юности, и Хуа Бинаня он тоже терпел. Справится.       — …Сяо Нян-нян, так сяо Нян-нян.       И исключительно после этих слов, лицо юной императрицы озаряет широчайшая улыбка. Вчерашний Император наблюдает за ней вверх-вниз, и задумчиво хмыкает. Что-то ему, эти передние клыки, выглядывающие из приоткрытых губ, подозрительно напоминают.