Неправильные вопросы (The Wrong Questions)

1. Во-первых, Споку не свойственно лгать, и иногда это даёт людям неверное представление. В комнате стоит резкий химический запах алкоголя, который всегда неприятно нервирует Спока. Это земной праздник, а команда только что благополучно завершила задание. И Спок стоит неподалёку, со сжатыми за спиной руками. Он стоит тут, потому что отдалённо предполагает, что его капитан хотел бы, чтобы он был здесь. Даже если в данный момент капитан склоняется к молодой девушке-энсину с тёмными волосами, обрамляющими её раскрасневшиеся щеки. Спок знает, что именно может произойти между энсином и Кирком сегодня ночью, пусть даже в последнее время общение Кирка с женщинами ни к чему не ведёт. Тем не менее Спок знает и рассчитывает этот исход как возможный. И также Спок знает, что прямо сейчас Кирк и энсин, скорее всего, говорят о сексе. Он едва заметно покачивается на носках и снова возвращается на пятки, желая, чтобы было приемлемо вернуться в свою каюту. Здесь для него ничего нет. Но он всё равно остаётся поблизости, погрязая в привычном дискомфорте. Бывают моменты, когда Спок старается не слышать голос капитана, перекрывающий все остальные голоса. Он напоминает себе, что он не при исполнении, что не следует приказам в данный момент, поэтому нет нужды так внимательно следить за тембром и звучанием одного единственного человеческого голоса, но эти усилия всегда тщетны. В комнате отдыха стоит громкий непрерывный гул из множества пьяных голосов, и голос Кирка даже не самый громкий или чёткий среди них. Но именно его голос Спок слышит так, будто он был настроен специально для этого. — … теперь, вы должны поверить, что я и не собирался даже думать о ней в этом плане, не говоря уже о вступлении с ней в брак. Она была первой женой вождя. Но, видите ли, обычаи в этом конкретном поселении на Бета Пхи основаны на, ах, как бы это объяснить, многообещающем значении зрительного контакта, поэтому до того, как я даже понял, что происходит, на моей руке была серебряная церемониальная брачная лента, — говорит Кирк, и его слова вызывают шквал смеха. Смех энсина и остальных за столом. Спок уже слышал эту историю, рассказанную в точно такой же манере девушкам и иначе для другой аудитории, исходя от нужной реакции. А ещё он самолично присутствовал при этом печальном инциденте на Бета Пхи, и знает реальность свободную от вымысла; знает, что именно произошло без прикрас Кирка. Есть множество похожего на эту историю, где Споку принадлежат одновременно и правда, и иллюзия Джеймса Кирка. Спок пытается удержать внимание на какой-нибудь другой беседе просто в качестве эксперимента, будто это головоломка для мозга. Он верит, что мог бы попытаться увидеть возможность иллюзии таким способом, но лишь возвращается к пониманию, что это всего лишь обман разума. Он делает это с голосом Кирка, но реальность затрудняет поддержание иллюзии: почти сразу он снова отчётливо слышит его голос среди белого шума. — Я, конечно же, очень извинялся. Я подвёл её… и это было тяжело. Следует признать, что она была очень красивой леди. Снова взрыв громкого смеха, движение тел в поликарбонатных креслах комнаты отдыха. — Мистер Спок мог бы подтвердить мои слова. Он был свидетелем этого досадного события. Разве она не была прекрасной, мистер Спок? Спок оборачивается на звук своего имени, брови поднимаются под взглядом нескольких пар пьяных и весёлых глаз. И в центре всего этого Джим Кирк: рот приоткрыт и прижат к ободку стеклянного бокала, сияющие тёмные глаза распахнуты и пронзительны. Спок понимает, что это снова тест его человечности, как и множество вещей, которые Кирк говорил ему до этого. Это то, что Кирк делает, что-то приводящее в бешенство, неизбежное. Спрашивая мнение Спока, Кирк также говорит ему: скажи нам, что ты не нашёл её красивой, как никогда не найдешь красивым и меня, Спок. Потому что ты не видишь красоты. Потому что ты можешь казаться человечным в моменты, когда я верю, что могу получить тебя, но затем я снова убеждаюсь, что ты не можешь любить. Ты не нашёл её прекрасной, как никогда не найдёшь красивым меня. Скажи это, чтобы мы могли посмеяться, и я наконец-то мог сделать этот глоток. Спок прочищает горло и устремляет взгляд на дерзкие бездонные глаза капитана. — Я не могу прокомментировать её красоту, капитан, потому что меня более занимала специфическая культурная природа бетаианских брачных ритуалов, — отвечает Спок именно то, что от него ждут, и отвечает абсолютно правдиво, потому что Кирк задаёт неправильные вопросы, как и всегда. Каждый за столом взрывается предвкушённым смехом, и Спок смотрит вниз, брови всё ещё приподняты. Он отдалённо устал от того, что стал кульминацией очередной шутки. — Конечно, конечно, мистер Спок. Ты не тот, кого я должен спрашивать о вопросах касательно спаривания, если это не какой-либо эмпирический вопрос, верно? — отвечает Кирк, всё ещё улыбаясь. Это самоуничижительная улыбка, но Спок уверен, что он единственный, кто замечает. — Возможно, — говорит он, потому что Споку не свойственно лгать, а отвечать на полуправду лучше всего неопределённо. — Я так и думал, — отвечает Кирк и допивает свой напиток. 2. Во-вторых, Кирк всегда задаёт неправильные вопросы. Это загоняет Спока в угол, заставляя снова логично и обдуманно повторять одни и те же слова, потому что у Спока нет других вариантов ответа. Если бы только Кирк спросил: «считаешь ли ты меня красивым?», то Спок ответил бы правдой, ответил бы, что «невыносимо». Однако Кирк никогда не соотносит себя с вопросами Споку о любви, сексе или красоте. Он всегда спрашивает в обобщённом понимании, что Споку равнодушно или дискомфортно. Спок не знает, почему Кирк использует общие темы, чтобы говорить о частностях. Ему кажется ясным, что когда Кирк упоминает секс, он упоминает его с одной единственной целью — протестировать реакцию Спока и оценить интерес Спока к сексу, в частности с ним самим. А это противоположно дискомфорту или равнодушию для Спока. Возможно, так было в самом начале, когда эта идея впервые возникла в его разуме. Но это произошло более года назад, пока он не осознал, как нелогично тратить такое огромное количество энергии, пытаясь перестать хотеть, чего он так глубоко и низменно жаждал. Он всё ещё стыдился своей плоти, стыдился того факта, что его тело требовало, испытывало жар, стремление и нужду под одеялами, настолько сильно, что приходилось засовывать руку под покрывала и одежду и трогать себя, трогать, трогать, пока всё это требование не утолялось, судорожно оставаясь на его ладони жаром и влагой. Однако ненавидеть свою плоть было тем же, что и ненавидеть свою человечность, чем-то хроническим в его крови. Это совершенно не было похоже на тягу к Джиму. Это было противоположно желанию трахнуть Джима Кирка в какой-то странной демонстрации логики. Спок думает, что мог бы сбежать из адской тюрьмы собственной плоти, если бы прикоснулся к телу Джима. Секс не был привлекателен. Это было грязно, неряшливо. С целью воспроизводства, что нелогично в перенаселённом, переутомлённом, перенасыщенном оружием мире. Однако секс с Кирком был бы спасением. Самодостаточный, чистый и базирующийся на самом логичном — на потребности. Потребность не имеет причины, потому что это потребность. Она существует естественно, чисто и несомненно. Спок принял своё влечение к Джиму Кирку. Он принял эту часть своей человечности. Но он не думает, что Джим Кирк принял это в нём. Джим Кирк слишком блестяще и слепо погружён в жалость к себе, чтобы осознать, что его представление о Споке, как о неспособном любить, является лишь когнитивным искажением. Спок никогда не говорил Кирку, что он не может любить. Кирк решил так, чтобы уберечь себя, защитить от боли влюблённости к тому, кто не является человеком. Если бы он задавал точные вопросы, то Спок бы ответил ему правдой: он действительно любит; он любит так глубоко и искренне, что перестал определять любовь как чувство, и обнаружил, что это потребность. Немногие из команды видят в Споке противоречивость. Для них он компьютер, чистая логика, провода и роботизированность. Они не знают, как он борется сам с собой, что его собственная биология расколола его пополам, и что даже будучи чистым вулканцем, он всё равно мог бы оказаться в этой борьбе. Но Кирк, похоже, единственный, кто видит в Споке эту глубину. Спок знает это по ночам, которые они проводят, играя в шахматы и разговаривая так поздно, что грань профессионализма у Кирка становится размыта. По ночам, когда он рассуждает, что Споку должно быть сложно жить между двумя мирами, что все мужчины, включая самого Кирка, борются с различными аспектами своей личности, но Спок — действительно поделён на два мира. И Кирк говорит: «Я знаю, что для большинства вы просто вулканец, потому что в вас течёт вулканская кровь, но исправьте меня, если я ошибаюсь, Спок… я думаю, что вы боретесь со своей второй половиной сильнее, чем показываете». Спок знает, что Джим Кирк видит в нём больше, чем машину, чем вулканца, чем человека. Он видит, что даже если Спок отрицал, там всё равно были чувства. Столь же естественные, сильные и реальные, они бурлили под кожей, как его зеленая кровь. Кирк видит и понимает больше остальных. Но всё ещё игнорирует важную часть. Он верит, что Спок может испытывать боль и радость, сочувствие и страх, но он никогда не рассматривает возможность того, что Спок также способен страдать от любви и желания. Спок знает, что причина в человечности Джима Кирка, которая ограждает его от боли и разочарования. 3. В-третьих, Кирк слишком погружён в себя, эгоцентричен и высокомерен, чтобы быть объективным в этом. Кирк и Спок в турболифте, покидающем лазарет, где доктор МакКой обвинил Спока в бессердечности и бесчувственности. Такие вещи случаются довольно регулярно, но в этот раз причина в том, что Спок не отреагировал на недавнюю смерть члена экипажа так, как предпочёл бы доктор. В турболифте тихо, если не считать гудения и жужжания корабля, и Спок не осознаёт, насколько близко к нему капитан, пока тот не заговаривает: — Что беспокоит вас, мистер Спок? — говорит он, закрывая собой двери лифта. Спок приподнимает бровь, на мгновение задаваясь вопросом, что именно в его молчании свидетельствует о волнении. Он полагает, что это может быть лишь проекцией собственного страдания Кирка из-за потери йомена в лазарете, но он всё равно проверяет себя, проводя быстрое сканирование своего тела в поисках чего-то, что может выглядеть более «беспокойным», чем обычно. — Меня сбивает с толку, что логика доктора МакКоя приравнивает отсутствие выражаемых признаков горя к отсутствию сожалений о смерти живого существа. Спока не устраивают его собственные слова, он не совсем точно озвучил свои мысли, но он знает, что Кирк заполняет пробелы и видит суть лучше, чем кто-либо. — Не обращай внимания на Боунса, — говорит Кирк, проводя рукой между ними в небрежном жесте, — Он не понимает, что существует множество других вариантов выразить себя. Его понимание ограничено собственным опытом, и эмоциональные реакции — это его единственная правда. Бровь Спока умудряется подняться еще на один миллиметр, и он размышляет, как увлекательно, что Кирк говорит о Леонарде МакКое так, будто сам не страдает от той же ошибки мышления. — Меня всегда озадачивала склонность землян оперировать своим опытом как единственно возможным. Кажется, доктор МакКой полагает, что мне недостаёт эмпатии, однако это он не может представить, как переживать что-либо с иной точки зрения, — осторожно говорит Спок. Кирк склоняет голову набок, сдержанная улыбка изгибает его губы. — Ваши прозрения никогда не перестают меня развлекать и изумлять, мистер Спок. — Как и люди никогда не перестают озадачивать и изумлять меня, — отвечает он. Кирк кивает, словно этого ответа и ждёт. Есть мгновение, когда Спок желает сказать что-нибудь ещё, добавить к своим словам, что именно поэтому он и продолжает окружать себя обществом людей. Он не хочет, чтобы Кирк истолковал его комментарий как критическое заявление о человечестве, он не это имеет в виду. Он использует слово «изумлять» только, чтобы передать благоговение перед чем-либо. Однако Спок останавливается. Он по опыту знает, что мало, что можно сделать, чтобы поколебать веру Кирка в то, что Спок не видит красоту в человечестве. Тем более, хоть умозаключения Кирка и неверны, Спок понимает их логику. Он отрицает собственную человечность в пользу вулканской природы, поэтому для Кирка логично предположить, что Спок отрицает человечность в целом. Спок редко выражает что-либо кроме дискомфорта и незаинтересованности, когда речь заходит о любви и желании, поэтому для Кирка логично думать, что Спок не способен ответить ни на любовь, ни на желание. Но вопреки распространённому мнению, логика — это не всё для Спока. Логика ценна: она позволяет предсказать неизвестное с определённой точностью. Однако наиболее логичный путь получить верную информацию не является предположением. Кирк делает логические допущения, но при возможности получить истину напрямую, он этого не делает. Он опасается подтверждения своих умозаключений окончательно. Он настолько свыкся со своей предполагаемой ролью мужчины, обречённого на одиночество и испытующему чувства к тому, кто отрицает сами чувства, что воспринимает это как истину. Он не в состоянии увидеть, как Спок пытается ему показать или сказать что-либо, поглощённый собственной трактовкой. Спок ожидает продолжения диалога, ждёт, что Кирк скажет что-нибудь ещё, ждёт вопроса, который никогда не прозвучит. Он знает, что Кирк видит его, но боится рискнуть, чтобы увидеть его без субъективности мышления. Турболифт на мостике, и они выходят в полной тишине. 4. В-четвёртых, невинность — это не отсутствие чувств, но Спок, кажется, не может объяснить это правильно. Дети невинны, потому что не осознают свою плоть. Они не отрицают и не восхищаются ей, это ещё не включено в их сознание. В то мгновение, когда дети становятся осведомлены, что плоть существует, что она может нагреваться, может быть разрезана, может кровоточить, потеть, кончать, чувствовать — они теряют невинность. Они могут ненавидеть это, могу принимать это, но теперь оно есть, и они пали. Прошло очень много времени с тех пор, как Спок был невинным. Он подозревает, что Кирк этого не знает. Кирк не ненавидит своё тело, поэтому не может понять. Это не значит, что он полностью принимает себя. Напротив, Спок часто замечает, как капитан всегда отстаёт от своих невыполнимых стандартов, не в силах соответствовать планке, которую сам себе и установил. Но вместо того, чтобы винить тело, винить свою кровь, как склонен делать Спок, Кирк движется в другом направлении. Он работает над совершенствованием тела, обеспечивая силу и ловкость, какие только его возраст и способности могут позволить. Он затевает драки с мужчинами вдвое крупнее и соблазняет женщин, которые, по его мнению, слишком хороши для него. Поскольку Кирк эгоцентричен и воспринимает тело скорее как спасение, а не тюрьму, он не видит других причин непринятия своего тела Споком, кроме как невинности. Он считает, что Спок не думает о плоти, не думает о сексе, потому что невинен. Спок не знает, как объяснить Кирку, что он не прав. Реальность такова, что Спок думает о сексе, но лишь о теле Кирка. Он думает об этом часто. О горячей влажной от пота коже Джима как о расплавленной свободе, в которой можно утонуть, ускользнуть от границ собственных костей, застрявших между двумя мирами. Когда боль от существования в своём несовершенном, нечеловеческом, вулканском «я» становится нестерпимой, этот образ определяет его медитацию: «его собственные руки скользят вверх по груди Джима Кирка и смыкаются у него за шеей, его собственные губы в страсти сминаются под зубами, а его самость растворяется в чём-то общем, в чём-то сложном». Спок не боится поглотить Кирка, не боится быть поглощённым им. Но опасается, что Кирк боится быть взятым той силой, что считает невинной. 5. И в-пятых, всё из этого — правда. И Кирк такой, какой он есть. Но помимо этого, и Спок такой, какой есть он. То, что даётся людям легко, Споку не даётся, но он всё равно предпринимает попытки. Отчаянные, возможно, глупые попытки сказать капитану, что он ошибается в своём решении. Он пытается демонстрировать Кирку так часто, как только может, насколько иначе он относится к нему по сравнению с любой другой живой душой на корабле и за его пределами. Однако жесты вулканца незначительны в сравнении с человеческими. Когда Спок пытается, его усилия часто воспринимаются как проблески человечности и сострадания, а не тихие проявления любви. Иногда Спок решает начать этот разговор и сказать капитану правду. Это логично — решить проблему непонимания объяснением. Спок знает об этом. Но знание, что это нужно сказать, и готовность — разные вещи. Он не знает, как начать этот разговор. «Ты ошибаешься, Джим. Я не невинен. Я трогаю себя ночами. И я думаю о тебе. Да, я нахожу большинство вещей по отношению к моей плоти отталкивающими, но не тебя. Никогда тебя. Ты ошибаешься и насчет любви. Я могу любить. Я уже люблю.» Даже по земным меркам такой прилив эмоций считался бы чрезмерным. Однако, это правда. А Спок способен говорить только её. Он не может придумать подходящего образа исказить язык, чтобы эффективно сказать то, что он имеет в виду, и остаться правдивым. Есть человеческие уловки, которые он способен изучить в теории, но не способен применить. И всегда остаётся вопрос о взаимности Кирка. Умозаключения и логические выводы также Спока могут быть ошибочными и субъективными. Он знает, что достоверность применима лишь в расчетах, а поведение Джима Кирка и его блестящий ум, сверкающий солнечным светом, далеки от формул. Но всё, что Джим Кирк делает, указывает, что он тоже найдёт спасение на просторе прохладной кожи Спока, что он также жаждет этого. Логично было бы предположить, что так оно и есть. Спок изучил, как Джим относится к другим членам экипажа. И Кирк не смотрит на них тем же блуждающим, слишком тёмным взглядом, который бережёт лишь для Спока — затаённая улыбка и благоговение с печалью в глазах, будто ночь покрытая золотом. Он прикасается почти ко всем другим, но не с той постоянной решимостью, с которой прикасается к Споку. Он не ищет компанию какого-либо члена экипажа с такой же настойчивой целеустремлённостью, как Спока. Казалось бы, логично заключить, что Кирк будет рад, если его вымысел разрушится правдой Спока. Но что если Спок ошибается? Ему понадобилось столько лет рассуждений и побед, чтобы достичь своего места в мире, где он может признать, что любит и тоскует. Если бы только Кирк задал правильный вопрос, то он бы ответил. Если бы Кирк заметил, как сильно он старается, то Спок бросил бы всё к его ногам и позволил бы правде выплеснуться наружу, как речная вода, как кровь из раны. Если бы представилась возможность. *** Когда она предоставляется, всё происходит совсем иначе. Из-за скудных и ограниченных вариантов размещения на Сигма Центавра IV, неисправного транспортатора и культурных последствий отказа от гостеприимства им с капитаном предстоит поделить помещение для ночлега. Когда жители планеты предлагают грубую хижину с соломенной крышей, Кирк в редкий момент потери спокойствия говорит, что он готов спать снаружи. Спок поднимает бровь, взгляд скользит по телу Кирка, руки сложены за спиной. — Это нелогично, капитан. Сигма Центурианцы предложили нам приют и подходящие условия для ночлега. Нет ни одной причины, по которой вы должны спать на земле. В ответ на логику Кирк ссутуливается, затем кивает, соглашаясь, потому что они оба знают, что его слова вызваны лишь иррациональной эмоциональной реакцией — Разве вам не было бы более комфортно в собственных покоях, мистер Спок? Обе брови Спока поднимаются, потому что это почти правильный вопрос для Кирка. — Отрицательно, — тихо отвечает он. И после этого капитан долго и оценивающе смотрит на него, прежде чем отвернуться к закату. Солнца садятся. Два цитрусово-ярких оранжевых шара тонут за чёрной скалистой линией горизонта. Капитан стоит лицом к неотёсанному окну хижину, и его плечи отчётливо напряжены. Спок смотрит, надеется, ждёт. Его руки теперь сложены перед ним, и он любуется спиной Кирка, натянутыми мышцами, прямо под регламентированной золотой тканью, пульсация на его вене исчезает под зелёным воротником его парадной формы. — Разрешите говорить свободно, капитан? — хрипло говорит Спок. Кирк разворачивается на пятках, подбородок наклонён, глаза насторожены и открыты. — Разрешено. Спок глубоко вздыхает, затем выдыхает, парализованный неадекватностью языка и всем тем, что он не может выразить. — Приношу извинения, если это покажется не относящимся к текущему обсуждению или ответ является личным делом, которое вы желали бы оставить при себе. Тем не менее, мне представляется, что вы… недовольны условиями сна, которые центурианцы предоставили нам эти вечером. Кирк издаёт отрывистый звук, больше похожий на лай, чем смех. — Я такой очевидный, — говорит он тихо, скорее самому себе, не заботясь, что Спок может услышать. Это своего рода побочный комментарий, который взрослый может высказать в присутствии детей без необходимости скрывать свои слова, потому что подтекст всё равно не будет понят. Это указывает на то, что Кирк уверен — Спок не поймёт его намёков. Он добавляет чуть громче: — Это неидеально, да. Но мы ничего не можем поделать с этим сейчас, Спок, поэтому, пожалуйста, не волнуйтесь. Не то чтобы вулканцы волновались, конечно. — Я могу уверить вас, они способны на это. — Это облегчение, — Кирк вздыхает и садится на угол кровати, которую им предстоит разделить сегодня ночью. Это не что иное, как невысокая деревянная рама с покрывалом из ткани и кучей шкур в ногах. Он опирается лбом на ладони и вздыхает. — Сегодня был насыщенный день, Спок. Простите, если я кажусь не в своей тарелке. — Действительно. День был насыщенным, но Спок не хочет говорить об этом, он не хочет переводить тему. Он хочет продолжить их разговор о сегодняшней ночи, о пространстве, которое им нужно разделить, об его отношении к этому. Если только он сумеет говорить об этом, не отступив в комфорт и знакомое напускное безразличие. — Капитан, в чём именно заключается смысл определения «неидеально», если позволите уточнить? Кирк отрывисто поднимает взгляд. В этом взгляде болезненная темнота, что-то глубокое и продолжительное. Что-то внутри Спока в ответ трепещет и задыхается, и он даже не хочет бороться с этим чувством, потому что оно принадлежит Джиму, а он хочет всего, что принадлежит Джиму. — Вы… ну ладно. Близость, Спок, — говорит Кирк, указывая на кровать. — Это не смущает тебя, тоже? Я полагаю, что тебе, как и остальным людям, делить такую узкую кровать с чужим телом было бы… неудобно. Спок делает шаг навстречу Джиму, потому что это ещё ближе к верному вопросу. — Возможно, я посчитал бы близость с другим телом неудобной, — говорит он, склоняя голову набок в поисках ответа, ведь «но не твоим» прозвучит слишком, пугающе личным. — Я полагаю, мы уже находились в довольно тесном пространстве. Он не уверен, что точно имеет в виду, однако помнит, что был достаточно близко, чтобы ощущать дыхание Кирка на своей щеке, ухе и губах. Он был достаточно близко, чтобы чувствовать запах Кирка, видеть быстрый человеческий пульс, дрожащий прямо под его челюстью. — «Находились в довольно тесном…» — Кирк смотрит вниз, проводит рукой по волосам, — Непродолжительное время, Мистер Спок. Прикосновения, разговоры. Но это… это спать в одной постели, — Кирк жестикулирует руками между ними, как обычно, когда пытается что-то доказать. Спок делает глубокий вдох и быстро говорит: — Я не нахожу это смущающим. Он понимает, что это самое близкое к признанию из всего, что он произносил. Он думает на один миг, что это оно. То самое утверждение, что заставит Кирка переосмыслить все свои убеждения касательно Спока. Начать видеть правду, а не вымысел. Затем Кирк отвечает: — Я полагаю, это потому что ты не думаешь о вещах, которые двое могут делать в одной постели, — его голос более усталый, чем печальный или холодный, но в этом есть намёк на недосказанность. — Мы должны оставить эту тему, Спок. Как я уже сказал, тут нет ничего, что мы можем исправить. Спок замолкает на мгновение. Снова тот же результат. Неверное представление Кирка о нём и зияющее пространство между ними, которое не должно существовать. Поэтому он говорит: — Джим, почему ты считаешь, что я не думаю о сексе? Этим он резко захватывает внимание Кирка обратно, и энергия между ними такая тугая, что ощущается, как нечто осязаемое, как стекло, которое может разбиться вдребезги. Глаза Кирка сужены, его голова слегка наклонена вперёд, будто он уверен, что неправильно расслышал, и от этого зависит дальнейшее движение. Это не то, что он ожидал бы услышать от Спока. В частности, между Джимом и сексом всего несколько слов. — Что? — мягко переспрашивает он. — Вы довольно часто предполагаете, что я не думаю о сексе, или символах, или ситуациях, которые предполагают его. Я спросил почему. — Я думал, мне послышалось, — говорит Кирк и встаёт. Он начинает ходить взад-вперёд по длинной стороне комнаты, как он всегда делает, когда близок к разгадке. — Я полагаю, что это потому что ты вулканец, и ты всегда ясно давал понять, что тебя это не интересует. — Прошу прощения, если произвёл такое впечатление, — говорит Спок, прочищая горло, выбирая следующие слова особо тщательно. То, как Кирк кружит вокруг него, словно луна вокруг орбиты, сводит с ума. Он так сильно хотел бы сократить эту дистанцию, схватить капитана за плечи, сказать: «Вы были не правы. Я всецело влюблён в вас». Однако он сжимает руки перед собой. — Это правда, что секс как основная тема — не то, о чём я часто говорю. Ваше предположение было логичным. Удар оглушающей тишины между ними, и Кирк резко останавливается на месте, мышцы его лица напрягаются. — Но? — Но это неверно, — шепчет Спок. И это момент, когда Кирк впервые осознаёт, что они говорят не в общем, а друг о друге. Спок наблюдает, как осознание скользит по лицу Кирка, как яркий янтарный огонь зажигается в его глазах, а губы слегка приоткрываются. — Спок, — говорит он, словно только что видит его. — Капитан. — Но… на Вулкане… Вулкан — это отсылка к koon-ut-kal-if-fee Спока, потому что об этом можно говорить лишь иносказаниями. Кирк, конечно же, пытается удостовериться. Быть уверенным, что это вопрос конкретики, и это именно о нём. Он шагает навстречу Споку, но недостаточно близко для касания. — Пон Фарр — функция биологии, — сквозь сжатые губы говорит Спок. — Стыд по причине неизбежности. Это вне выбора и контроля. Пон Фарр — это больше, чем секс. — Ты хочешь сказать, что нет ничего постыдного в просто сексе? — недоверчиво спрашивает Кирк. Спок может чувствовать изумлённую дрожь, исходящую от него, результат сдерживаемой надежды. Спок хочет освободить его от этого, он хочет прижать их тела друг к другу, сжать их рты, высосать страх из горла Кирка. — Нет, не так, — признаётся Спок, потому что пока у него будут чувства, среди них всегда будет стыд. Он сглатывает, думает и затем: — Я просто говорю, что ты думаешь, что этого не может случиться, Джим, — говорит Спок, и его голос ломается и срывается, пока ничего не остаётся, — но оно может. В мгновение Кирк оказывается на этой же стороне пропасти и держится за плечи Спока с такой отчаянной силой, что их вместе дёргает в сторону. Между ними всё ещё есть пространство, потому что локти Кирка напряжены, и он держит Спока на расстоянии вытянутых рук. — Вы знали? Ты знал? Всё это время? — Я не знал, — шепчет Спок, поднимая ладони и прижимая к быстро вздымающейся груди Кирка, где сердцебиение стучит, а лёгкие расширяются и сжимаются. Он может чувствовать дыхание Кирка на своих губах, и он вдыхает, желая, чтобы весь Джим был ещё ближе. — Я только надеялся. Джим издаёт прерывистый звук, его ладони грубо движутся, сминая форму Спока, пока не оказываются по обе стороны от его лица, держа его и обездвиживая. — Ты должен был… Боже, ты должен был, — затем он смеётся, и кулаки Спока сами с собой сжимаются на его запястьях, достаточно отчаянно, чтобы оставить синяки. Они целуются, и Спок не помнит этого ощущения раньше. Он знает, что это происходило, но совсем иначе. Не тогда, когда он был в здравом уме, не тогда, когда делал это по собственной воле. Не тогда, когда был влюблён. Поцелуй похож на питьё в раскалённой пустыне. Это словно каждый сухой мёртвый излом в его теле наполняется и заживает; словно он никогда ранее не дышал, а сейчас не может справиться с кислородом. Губы Кирка мягкие и согревающие, широкий язык с уверенностью и силой касается его нёба и языка. Он знает, что Кирк целовал множество, множество ртов, но голодный, бесстыдный способ их поцелуя свободен от мыслей, навыков, чего-либо, кроме потребности. Что означает, что это правда; что означает, что это логично. Спок почти плачет от поцелуя, потому что никогда ещё не ощущал себя более совершенно в собственном теле. Они оба поглощены возбуждением и жаждой, руки Кирка сминают научную голубую форменку Спока на животе и груди, его пальцы ищут, а ногти завоёвывают. Руки Спока повсюду: в волосах Кирка, беспорядочно и бесцельно касаясь их; за поясом брюк Кирка, сжимая жёсткие мышцы его задницы жадными ладонями. — Ебать, — говорит Кирк, чуть отстраняясь, чтобы сделать вздох, с диким заворожённым взглядом. Это слово посылает искры вожделения и похоти в низ живота Спока, грубость этого слова; изумлённый и сломленный тон. — Джим, — хрипит он, — Я хочу этого. Я нуждаюсь в этом. Ты — всё, — слова не имеют смысла, но Кирк запрокидывает голову и издаёт животный скулёж в ответ на услышанную мольбу. — Ты невероятен, — выдыхает он, с силой пальцами проводя вдоль спины Спока и целуя всё, до чего может дотянуться, влажным горячим ртом, — Я просто не могу поверить, что ты можешь хотеть меня. Спок же никогда за всю свою жизнь не хотел ничего так всепоглощающе. Он встряхивает головой, не веря, что нечто может ощущаться настолько правильным, что чужая кожа может быть столь пленительна. Он хочет присвоить тело Кирка. Он предпочитает его своему собственному. Он хочет дать ему своё. Он хочет поглотить его целиком. Его голова кружится, и он осознаёт, как тянется вниз, падая на колени, с приоткрытым влажным ртом напротив ширинки чёрных форменных брюк Кирка. Он может чувствовать жар и тяжесть эрекции Кирка, и мгновение спустя, осознавая происходящее, понимает, что никогда не признавался себе, что хотел этого. Но он хотел, уже давно. — Джим, — снова шепчет он, наслаждаясь тем, как руки Кирка зарываются и тянут его за волосы, желая ощущать это сильнее, желая чувствовать эту боль. Пальцы Спока длинные неуклюжие и неумелые на пуговице и молнии, но через пару мгновений он вытаскивает из слоёв одежды твёрдый член, лишь отдалённо осознавая механизм предполагаемого дальше действия, движимый исключительно желанием. — Взгляни на меня, — задыхается Кирк, его бёдра дёргаются под рукой Спока, пока другой рукой Спок подталкивает член ко рту, языком пробуя влагу и соль. Это требование легко выполнить: поднять подбородок и зафиксировать глаза с затуманенным зрением на глазах Кирка, но ему почти больно выдерживать взгляд, его благоговение и голод. В этот момент его поражает, что хоть они и не могут разделить тело, они могут слиться. Он может разделить разум. Его нутро скручивается и сжимается при этой мысли, поглощенное чистой движимой силой сущности в глазах Кирка. Его губы движутся по всей длине члена, по влажной и мускусной коже, она бархатная поверх твёрдой стали, и в этом нет ничего, чего бы он не хотел. Пальцы Джима путаются в его волосах, оттягивая его, прежде чем снова толкнуть обратно, замедляя темп. — Я пытаюсь не кончить прямо сейчас, — объясняет он, в его голосе боль. И поскольку Спок намерен провести всю эту ночь, а затем всю оставшуюся жизнь, изучая различные способы, которыми он может это сделать, он прижимает язык, качает головой, всасывая сильнее, ускоряясь. У него будет время сделать это снова, много раз, но сейчас ему нужно получить всё. Кирк кончает и почти опрокидывается назад, не издавая ни звука, только дёргается и продолжает вздрагивать между губ Спока, когда Спок сглатывает снова и снова. И абсурдно думает, что нет ничего более логичного, чем чистое желание. Они наклоняются к кровати, и Кирк падает туда первым, сразу за ним Спок, всё ещё стоящий на коленях с покрасневшими и распухшими губами, когда забирается к нему. Кирк задыхается, вспотевший и полураздетый, с напряжённой рукой поверх лба. — Я никогда не думал, что это будет так, — говорит он хриплым голосом. — Ты столь уверен. Спок удерживает Кирка, прижав его к кровати, поднимая зеленую ткань униформы на его животе так, чтобы ощутить его всей открытой широкой ладонью, почувствовать тугое вздрагивающее напряжение косых мышц, движение живота и пространства между рёбрами. — Я совершенно уверен, — отвечает он Кирку, прижимаясь ртом к шее и целуя красную отметину на золотой коже. — Но как ты можешь быть таким уверенным, — растерянно говорит Кирк, приподнимая таз и вжимая в бёдра Спока полумягкий член, всё ещё влажный и горячий через ткань форменных брюк вулканца, — Я думал, что этого никогда не произойдёт, но когда я мечтал, то я никогда не надеялся, что это будет так. Я думал, мне нужно будет убеждать тебя, я думал, ты никогда не захочешь или не позволишь себе даже хотеть подобного. — Я пытался, — признаётся Спок, прижимаясь всем телом к телу Кирка. — Но я хотел. Я хочу. И было нелогично убеждать себя в обратном. Кирк покачал головой, полуприкрытые глаза подернулись поволокой. — Я даже не могу объяснить, что со мной происходит, когда ты говоришь такое. Спок раздвигает его губы, целует зубы, прикусывает кончик языка. — Тебе не нужно. — Боже, дай мне прикоснуться к тебе, — выдыхает Кирк, ёрзая под телом Спока, — Я так сильно хочу, чтобы ты кончил. Спок вздрагивает и отпускает его, чтобы выбраться из брюк. Когда его пальцы задевают обнажённую кожу его бёдер, он чувствует леденящую волну отвращения, пробирающуюся до солнечного сплетения. Кирк собирается прикоснуться к нему, а к нему раньше никогда не прикасались. Он ненавидит трогать себя таким образом. Он ненавидит сколь отчаянным становится всё его тело, он ненавидит то, как оно требовательно твердеет под его рукой, он ненавидит то, как требовательно оно сейчас прижималось к телу Кирка. Он осознаёт, что был бы счастлив провести всю ночь поглощённый и освобождённый кожей Кирка, утонувший, потерянный и забывший о существовании собственной. Руки Кирка скользят по его бёдрам, и Спок с замиранием ненавидит, что у него есть бёдра. Он ненавидит, что они существуют, что они худые, бледные и покрытые тёмными волосами, что они напрягаются и дёргаются, когда он удовлетворяет себя. Он сбивается с дыхания, тревожный, всё ещё полностью уверенный в Кирке, но не в себе. Его так сильно отталкивает собственное тело, что он не уверен, что сможет отключиться от этих мыслей, когда Кирк так прикасается к нему. — Ты должен разрешить мне, — бормочет Кирк в его шею, вылизывая маленькие теплые идеальные круги на дрожащей коже над пульсацией артерии, — Потому что я также уверен в этом. Я мечтал об этом. Я хочу тебя. Любым способом, что ты позволишь. Спок толкает голову Кирка вниз, прежде чем может обдумать это, и почти прокусывает собственную руку, когда Кирк посасывает головку его пениса, проводя языком по гребням. — Ты отличаешься от меня, — еле слышно бормочет Кирк с благоговением, — Я фантазировал об этом, — и затем он берёт глубже, массируя большими пальцами бёдра и рисуя языком бессмысленные узоры по нижней стороне члена. Выгнув спину над кроватью, Спок шокирован, что это тоже нечто, в чём он может быть потерян. Что-то, в чём он может быть растворён. Что разница между их телами, хотя и болезненная как незаживающая и неумело зашитая рана, ощущается столь сильно и неопределимо, что любое действие, которое размывает границу между их телами, — совершенство. «И это всего лишь его рот», — думает Спок с резкой ясностью, в голове возникают образы, как его трахает Кирк, как он трахает его, глубоко внутри, прикусывая зубами плечо. Он думает обо всём жаре похоти, что сейчас раскалывает, расщепляет до основания. И затем это поглощает его, позвоночник выгибается, когда он кончает в рот Кирка. Спок настолько привык видеть космос, что не сразу понимает, что сейчас это всего лишь вымысел, созданный его мозгом, чтобы выразить ощущение от произошедшего. Он должен был бы задыхаться, но вместо этого он целует Джима Кирка, и его тело больше ему не принадлежит.