Бог устал нас любить

В какой-то момент, после одной из репетиций, Миша курит на заднем дворе ДК вместе с Князевым. Андрей нервно теребит в руках сигарету и говорит о том, что у него закончились все тетрадки для того чтобы стихи записывать да и рисовать в них тоже. А все деньги, которые давали Андрею родители, а Миша кое-как зарабатывал, они опять потратили на покупку оборудования на точку. —Вот понимаешь, нет, ну ладно бы, я не знаю, — мнется Андрей, потому что жаловаться то совсем не хочется, — можно было бы и альбом купить. Ну обычный. Который такой, формата А4. Миша кивает ему в ответ, заглядывает в глаза, не понимая в чем проблема обычного альбома с листами, кроме отсутствия денег на него. —Но понимаешь, в чем прикол Гаврила. Не удобно таскать вот это вот большое чучело с собой, а тетрадку закинул к себе и пошел, она не мешается. Но тетрадка то мать ее, разлинованная, а по разлинованной рисовать не удобно, стихи удобно, а рисовать линии мешают. А хочется так чтобы это, ну как в альбоме без линовки, но и носить с собой удобно было. Почему не выпускают такого? Миша внимательно слушает тираду полного негодования друга, кивает, а затем стукает его по плечу в своей обычной манере. — Да ты не нервничай, Дюх! Придумаем че-нить. Вернувшись домой, Миша весь вечер пытается придумать что бы такое сделать и как помочь Андрею. Просить денег у родителей точно нет смысла, да и стыдно, что он будучи уже в училище не может денег сам заработать и все время своими репетициями глупыми занимается, как говорит отец. Горшок исхаживает свою комнату вдоль и поперек в попытках решить возникший вопрос. Воровать деньги у родителей он тоже не будет, отец и так запретил матери давать ему карманные когда его спалили с сигаретами. От чего Миша был вынужден между репетициями и редкими походами в училище перебиваться разными шабашками. Но шабашек в ближайшее время не предвиделось. А порадовать друга Мише хотелось как можно скорее. В какой-то момент, во время наворачивания уже сотого круга по маленькой комнате, Миша садится на кровать и задумывается о том, что это как-то глупо. Мысли как и всегда скачут в голове и он не знает за какую ухватится. Все между собой путается и сосредоточится получается плохо. А еще в голове Миши плохо вот что. Что чувства, которые он к Андрею испытывает какие-то странные ну и вообще не такие какие он испытывает к Шурику например. Шура — друг, чуть ли не самый близкий. А Андрей, Андрей что-то другое, что-то что Горшенев сам в себе в голове объяснить не может. Миша от этих мыслей только злится, ему не нравится совсем когда он не понимает, что вообще происходит. Мише нужно все идентифицировать максимально. Хочется все систематизировать, разложить по полочкам и чтобы было понятно, просто. Теперь уже злой и растревоженный, даже не задумываясь о том чтобы раздеться, Миша залезает под одеяло и пытается уснуть. На следующее утро Миша решает отправиться на Адмиралтейскую в художественный магазин. Через полчаса поездки на метро по поддельному транспортному билету, Горшенев оказывается у заветной двери. Полная женщина с ярко рыжими волосами совсем неприветливо здоровается с ним, чем существенно Мишу злит. Он в принципе давно уже привык что его принимают то за гопника, то еще за отстойника какого-то, от которого ничего хорошего ждать не нужно, ну и отсутствие зубов еще сильнее такое впечатление о нем у всех подкрепляет. Миша помнит как они сюда приходили с Андреем, чтобы купить для каких-то целей госзнаковскую бумагу. Андрей ее нахваливал, говорил, что бумага супер. Плотная и рисовать по ней приятно. Совсем не такая, которую Мише для занятий покупает мать. Горшок подмечает в углу у выхода рулоны с той самой бумагой. Он заглядывает во внутрь скрученных листов, чтобы понять насколько они тяжелые. Благо их оказывается штук 10 и он облегченно выдыхает, а затем сталкивается с надзирательским взглядом продавщицы. Та буквально дырявит его своими зелеными глазами бусинами, от чего Мише физически становится некомфортно, но отступать он не хочет. Миша про себя думает, что рыжая продавщица напоминает ему накрашенную жабу и ей только ну заквакать не хватает для дополнения образа. Миша сдерживает смешок и его отвлекает звон дверного колокольчика. В крохотный магазинчик входит усатый, на вид лет 40, мужчина. Тот вальяжно проплывает мимо Горшка и подходит к прилавку, за которым стоит жаба. — Нюрочка, —мужик расплывается в улыбке, — давно же вас здесь я не видел, — мужик облокачивается на прилавок, закрывая жабе Нюрочке обзор на то, что у него за спиной происходит. Нюрочка в ответ мужчине начинает откровенно флиртовать с ним, так как будто бы все мужики на земле вымерли, а вот этот единственный тут остался и вся ее дальнейшая жизнь от него зависит. Миша задумывается о том, что если уж это жабин принц, то если тот ее поцелует то она из женщины жабы, по логике превратится в жабу обычную. А как будет мужик жить с жабой совсем непонятно. Горшенев отвлекается от мыслей о жабе и ее принце, недолго думая берет рулон с листами, и медленно, аккуратными шагами, подходит к двери держа рулон прямо перед собой, так чтобы жаба ничего не заподозрила. Он как ни в чем не бывало открывает дверь магазина, задержав дыхание выдыхает перешагивая через порог, понимая что никто ничего не заметил. Домой Горшенев возвращается счастливый. С целым рулоном настоящей госзнаковской бумаги, с которой тут же снимает канцелярские резинки и раскладывает на полу, прижимая валяющимися рядом книжками, чтобы листы расправились. Горшка преисполняет радость от совершенного поступка, что его не поймали и что листы он довез до дома. Миша направляется в родительскую комнату, зная что где-то у отца в инструментах лежит ножик для резки. Инструмент находится быстро и Миша, окрыленный возвращается в свою комнату. Тяжело пыхча, он размечает бумагу на ровные отрезки при помощи деревянной линейки и карандаша. Миша ползает по полу на коленках, от одного конца листа к другому, потирает лоб взмокший от майской жары, а затем нарезает листы отцовским ножом на мелкие отрезки бумаги. Родители через несколько часов должны вернуться с дачи вместе с младшим братом и Миша надеется закончить все перед их приездом, чтобы вопросов не было откуда у него листы госзнаковские и почему он без спроса залез в отцовские инструменты. Когда все листы уже нарезаны, Мише легчает, вопросов у родителей точно не возникнет. Он складывает отрезки в стопочку на стол, а затем снова возвращается в родительскую комнату. Где-то у матери должна храниться шкатулка с нитками и иголками. Миша шарится по всем полкам, смотрит на верх шкафа и понимая, что скорее всего шкатулка там, идет за стулом. Он ставит стул к шкафу, залезает на него и начинает шарится по вещам расположенным наверху. Шкатулка придвинута к самой стене, Миша за ней тянется и достает. В этот же момент щелкает дверной замок и на пороге появляется отец с матерью и Лешей. Дверь родительской комнаты расположена прямиком напротив входа, поэтому Миша так и застывает со швейной шкатулкой в руках, стоя на стуле. Миша видит как отец щурит глаза, наблюдая происходящую картину, от чего тяжело сглатывает. Это ощущается ровно так же как моменты перед грозой, когда небо затягивается пунцовым цветом и воздух такой тяжелый, что его можно потрогать. И непонятно абсолютно в какой момент грянет гроза. Все случается в секунды. Не раздевая обувь, отец влетает в комнату и с ноги выбивает стул из-под ног Миши. — Друень ты такой! Что ты здесь шаришься? Тебе кто разрешал? — орет отец на распластавщегося на ковре Мишу. Горшенев отворачивает голову, чтобы не видеть разъяренного отца и смотрит на лежащую рядом шкатулку из которой вывалились на пол все нитки и иголки. Он слышит как мать хватает младшего брата за руку и уводит в гостиную, чтобы тот не видел разборок. Миша корчится от боли, неприятно саднит бок и голова кружится до такой степени, что не получается даже на локти опереться, чтобы хоть чуть-чуть привстать. — Ты гаденыш, — отец нависает над ним и с размаху пинает Мишу в бок ногой, — тебя сколько раз учить, что все нужно спрашивать? — отец наносит еще один удар от чего Миша корчится, переворачивается на бок и подтягивает колени к себе. В принципе, к своим семнадцати годам, Миша уже привыкает к таким разборкам, поэтому происходящее его совсем не удивляет. — В этом доме ничего твоего нет, ты как не понимаешь? Шарься ты в своей комнате сколько угодно, а здесь. Здесь сученыш не твое, здесь мое. К радости Миши отец перестает пинать его на несколько минут, что позволяет ему немного привстать. В таких ситуациях спорить с отцом смысла не было. Тот с военной точностью всегда считал, что он сына воспитывает правильно, и что он прав. А Миша никогда не знал, за что он отхватит в следующий раз. Иногда Миша получал просто за то что он есть. Он даже думал злиться на мать, та всегда сидела с Лешей в соседней комнате, чтобы не попасться под горячую руку. Он прекрасно знал, что если мать вмешается в их разговор, то не дай боже отхватит от разъяренного отца тоже. Уж лучше он. Миша распрямился, покорчился от пробивающей бок боли, и тяжелыми шагами, на полусогнутых попытался пойти в коридор. В этот момент, вроде как уже остывший отец заметил, что ящик с его инструментами не стоит как надо. — Да ты гад, еще и в инструменты мои лазил! — отец настигает его в дверном проеме и у Миши все в глазах темнеет так что он отшатывается к входной двери и скатывается по ней вниз. Во рту ощущается металлический привкус, а от обиды хочется заплакать. Но Миша прекрасно понимает, что слезы только сильнее выбесят отца. Проще было ждать, просто ждать и ничего не отвечать и не делать в ответ. Отец тогда быстрее успокаивался и уходил к себе понимая, что никакой ответной реакции он не дождется. Поэтому Миша просто молчал. Молчал пока вся рубашка не пропиталась кровью, а мать почувствовав совсем неладное, вышла из комнаты и не начала оттаскивать отца от Миши. — Юра, Юра. Пожалуйста, ну прекрати, хватит, — она оттащила отца от Миши и тот вроде как успокоился и остановился, прислушавшись к жене. Затем, немного подумав, он снова навис над Мишей. — Ты, сученышь мелкий, еще раз полезешь без спроса, можешь домой не возвращаться. Понял? — отец схватил Мишу за воротник рубашки и притянул к себе. Миша знал, что вот сейчас то отцу нужно ответить, но в горле предательски встал комок из обиды и невыплаканных слез и он просто молча смотрел на лежащую рядом обувь младшего брата и матери. — Отвечай, отвечай мне быстро, — отец начинал трясти его за воротник рубашки, а мать подошла и поглаживая по плечу отца снова начала пытаться его успокоить. Крайне говоря, Мишу в этот момент напугало то, что отец сейчас может перекинуться на мать. Поэтому сглотнув сгусток крови, Миша тихо и спокойно сказал: — Да, пап. Хорошо. Я понял. На удивление отца ответ такой устроил и мать воспользовавшись моментом увела отца в спальню. А Миша сглатывая слюну вместе с кровью тихо всхлипнул, встал с пола и побрел к себе в комнату. На столе все еще лежали обрезки бумаги, а рядом валялся пресловутый отцовский нож. Миша сел за стол, подпирая голову руками и заплакал от обиды. Спасибо хотя бы, что мама видимо уложила Лешу спать в гостиной, чтобы тот не ночевал вместе с Мишей и не видел всего позора. Кровь из носа так и не останавливалась и вперемешку со слезами накапала на самый верхний госзнаковский лист. Миша этого не заметил и как будто бы совсем потерял счет времени. Внутри сквозила мерзкая обида и полное непонимание. Почему отец постоянного его гоняет? Почему отец считает что с ним что-то не так и отпинывает от себя как какую-то дворовую шавку? Чем он это заслужил? С ним действительно что-то не так? Миша углубился в мысли еще сильнее, кровь остановилась, слезы наконец-то перестали литься из глаз непрерывным потоком. Он уже вот так вот не в первый раз получал от отца, просто за какие-то пустяки. Присутствие отца дома последние несколько лет знаменовало то, что Миша совсем не выходил из своей комнаты и пытался не отсвечивать. Сидел в тихую, так чтобы лишний раз не создать причину для конфликта. Злость сменилась ноющей в верхней губе болью, дверь в комнату открылась и на пороге появилась мама. Она не говоря ничего, подошла к нему и поставила на стол ту самую шкатулку с нитками и иголками. Они никогда не разговаривали с ней про то, что происходило с отцом. Наверное и к лучшему. Горшеневу совсем не хотелось это обсуждать. А затем мама заметила разрезанные листы лежащие на столе. — Ты Мишутка, ты чего хотел то? Блокнот сделать хотел? Самодельный? — поглаживая его по плечу спросила она. Сил у Миши отвечать не было. Он лишь кивнул в ответ. Шкатулка ему была нужна для того чтобы листы продырявить и сшить между собой. Он видел как такие самодельные маленькие альбомы делают девочки с художественного-оформительского курса, чтобы их удобно было с собой носить. — Тебе может помочь, ну прошить блокнот твой? — поинтересовалась она, пытаясь разбавить слишком тяжелую тишину. Миша мотнул головой и даже взгляда на мать не поднял. Она еще минут 10 стояла у него за спиной. — Мы с отцом ко сну пойдем готовится. Ты рубашку переодень, я тебе чистое на кровати оставила, — завершила мать так и не дождавшись устного ответа и ушла. Миша еще раз тяжело выдохнул, как будто бы возвращаясь в реальность. Губа начинала саднить еще сильнее. Все ощущения как будто бы вернулись к нему. Рубашка в каких-то местах пропиталась кровью и прилипла к телу. Миша поморщился и тихонько вышел в коридор, прислушиваясь к происходящему. Пересекаться с кем-либо из семьи совсем не хотелось. На электронных часах стоящих на тумбочке в коридоре горели зеленые цифры 23:50 и из спальни родителей доносились голоса. Миша подошел к их двери и прислушался. — А я тебе Таня говорил, что его надо было в интернат для дебилов этих отдавать. Ты посмотри, он даже ответить на вопрос обычный нормально не может. — Не для дебилов, а для детей с задержкой развития, — парировала мать в ответ. Разговаривали они достаточно тихо, видимо специально так чтобы Миша не услышал. — Да мне пофиг, Таня. Я его хотел мужиком вырастить, пацану семнадцать лет уже, а он как дурак то музыку, то рисульки свои. Я этого не понимаю и понимать не хочу. Надо чтобы он на нормальную работу шел потом, а не фигней маялся. Ты посмотри, от него каждую неделю проблемы. Что в школе было, что сейчас. Одно и тоже. Сколько мы жалоб от учителей уже выслушали, что он на уроках в облаках летает, вместо того чтобы учиться. А что он в училище своем этом делает вообще непонятно. Сколько лет уже. Надо было его сдавать в интернат этот, может быть там ему мозги бы вправили. Скорей бы ему восемнадцать исполнилось, в армию пойдет хоть и из него может что-то нормальное выйдет. Миша решил диалог не дослушивать и аккуратно пробрался в ванную и заперся на щеколду. Рубашку он скинул в таз с грязным бельем и принялся оттирать запекшуюся кровь на пальцах и торсе. Он задумался о том, что действительно все учителя дергали его за то, что вместо прослушивания материала он вечно отвлекался в свои мысли и рисовал картинки в тетрадке, вместо того чтобы записывать за учителем. Почему-то за материалом урока следить было сложно, как бы Миша не старался, он постоянно терял нить повествования и улетал в собственные мысли. Горшенев кинул взгляд на собственное отражение в зеркале. Верхняя губа уже распухла, на ее краешке красно-бордовой отметиной светилась запекшаяся кровь. Миша скривил губы и ранка снова закровила, но он продолжил осмотр дальше. Под правым глазом уже наливался синяк, который к утру точно будет ярко фиолетовым. И тут Горшенев вспомнил о том, что он завтра должен был появиться на репетиционной точке, он вроде как с ребятами договорился об этом и блокнот как раз хотел сделать так чтобы завтра Андрею его отдать. Сказать что подрался с гопниками? Кто его так разукрасил? У ребят от его такого вида точно возникнут вопросы. И выглядит то он точно не так как будто бы он вышел победителем из этой драки. Миша чертыхнулся, оперся руками на раковину и продолжил рассматривать себя в зеркале. Выглядел он конечно отвратительно, а сказать что это с ним сделал отец он даже не думал. Как так, собственный отец отделал сына до безобразия? Что скажут ребята, что о нем подумает Андрей? Что Миша какой-то действительно не такой? Что его отец избил за какое-то мерзкое дело? Или за то, что Миша сам по себе человек такой и бить его нужно? Какой же отец будет незаслуженно отделывать своего сына? Нельзя чтобы Андрей подумал, что он какой-то не такой. Нельзя. Нельзя. Нельзя потерять Андрея. Никак. Ни при каких обстоятельствах. Зацикленный на этой мысли и на придумывании отмазки, Миша максимально тихо пробирается к себе в комнату обратно. Наврать что вернулся в секцию бокса и так наполучал за первое занятие? Звучит как самое нормально оправдание, которое можно придумать. Шторы он не задергивает специально и еще несколько часов при настольной лампе сшивает между собой страницы, чтобы собрать их альбом. Обложку он вырезает из плотного картона из-под коробки. Получается немного криво, но Миша своей работой доволен. Он даже почти забывает про события, которые происходили ранее. Затем пролистывает готовое изделие и замечает, что последний лист в альбоме оказывается испорчен каплями крови. — Да как так-то, епты, — Миша не может сдержать негодования, но ругается тихо, зная что за стенкой уже спит отец. Чертовы пятна Миша зарисовывает изображением их группы «Контора». А внизу подписывает: «Андрею от Михи. Чтобы писал стихи и рисовал для нашей группы». Довольный проделанной работой, Миша наконец ложится спать, думая о том, что отмазку для своего вида он придумает завтра с утра.