Пол в ванной

Обладатель лиловых глаз смотрит прямо в зеркало. Разглядывает себя пристально, всматривается в каждый квадратный сантиметр отражающей поверхности. Он уже сам не знает, что с таким упорством выискивает среди выступающих костей на теле, но стабильно раз в два дня разглядывает себя, будто под микроскопом. Он уже не голодает. Нет, он старается бросить. Он почти не голодает. Но дурацкая привычка обматываться сантиметровой лентой раз в неделю не даёт жить спокойно и не собирается никуда уходить. Он смотрит в зеркало пустыми глазами. Явно прибавил в объёме ляжек, вряд ли теперь удастся обхватить ногу одним кольцом из пальцев. Лишний сантиметр в талии, ещё пару миллиметров по бокам, и тела, ради которого он лежал в больницах, ради которого падал в обмороки и ради которого он погряз в этом дерьме, уже нет. Какие бы гребаные диеты он не пробовал, через сколько бы дней голода он не прошел, его талия всё равно недостаточно узкая. Его живот всё ещё слишком выпирает, а за бока ещё можно ухватиться. Сколько бы он не худел, он всё ещё считает, что недостоин нравится кому-либо, не может он быть любим в таком весе. В таком мерзком теле. Даже если Кадзуха полюбил его, он просто хотел поиздеваться, верно? Да, они празднуют вдвоем уже не первую годовщину их отношений, да он каждый день просыпается от его нежных поцелуев. Но разве это имеет значение? Скарамучче кажется, что он уже готов зарыдать. Если он голодал так долго, так долго отказывал в совместных ужинах и столько раз оправдывался перед своим драгоценным Кадзухой, почему отвес на весах всё ещё недостаточный? Ему противно от самого себя, от того, что он снова ест, от того, что приходится ему делать после еды. Сидеть на коленках перед унитазом со слезящимися от рвотного рефлекса глазами, включенной водой и зубной щеткой в руках — отвратительно. Ещё отвратительнее то, что Кадзуха моет за ним посуду в соседней комнате и возможно всё слышит. Или не слышит, или просто притворяется идиотом, чтобы не ломать и без того сломленного Скарамуччу ещё больше. Они обсуждали это. Обсуждали много раз, Кадзуха делал ему чай, кормил и гладил по животу, каждый раз реагируя на его «нелепые» загоны с невообразимым спокойствием. Он выцеловывал изгибы его ребер каждый вечер, мало того, когда-то они даже умудрились заняться сексом. И Скарамучча даже расслабился, ведь знал, что может доверять Кадзухе. Может доверять всё, кроме этого, нет, ни в коем случае. Это мерзко и противно. Его буквально воротит от самого себя, но что же скажет Кадзуха на его слова о том, что еда снова слишком тяжёлая, блевать снова проще, а тело снова кажется противным. Почему-то Скарамучче кажется, что на этот раз его точно бросят. — Ты не хочешь перекусить? Я приготовил твою любимую шарлотку. Кадзуха не такой глупый, чтобы не заметить его похудение. Не такой глупый, чтобы не замечать очередные пачки таблеток, сантиметровую ленту, что валяется повсюду, и остальные не самые приятные вещи. Он не идиот, и эта его проницательность только всё усложняет. Скарамучче нужно просто похудеть ещё немного. Совсем чуть-чуть, он клянётся! Ещё пару килограмм и он точно выйдет в ремиссию. — Муччи? — тихо зовут его с кухни уже во второй раз.— Любовь моя, ты чего молчишь? Спустя несколько минут молчания и игнорирования вопросов, дверная ручка ванной начинает дёргаться. Слава господу, Скарамучча сумел сообразить и закрыл дверь. Вопрос один: что ему говорить и как теперь выйти? Он ведь не должен появляться перед Кадзухой таким — с растрепанной челкой, заплаканными глазами, со слабостью в теле, головокружением и почти серым лицом. Он знает, что Кадзуха отнесётся спокойно. Но точно ли? — Я...я сейчас! — его голос нещадно дрожит. Скарамучча, кажется, начинает плакать снова, плакать не от неприятного ощущения рвотного рефлекса. Не может не, когда чувство стыда, растущего где-то в животе, так велико. Слезы текут по щекам, он не может больше держаться, не может больше терпеть это и выносить в одиночку. Он действительно безвольный, у него действительно отвратительная фигура и отвратительные отношения с едой, он почти это признал. Скарамучча тихо сглатывает, принимаясь умываться. Ручка двери дёргается ещё раз пять, он знает, что Кадзуха взволнован. Знает, но блядь, лучше так, чем предстать перед ним с зарёванным лицом, на коленях, в ванной. — Муччи, счастье мое, еда остывает. Что-то случилось? — в ответ открывается дверь и Сказитель прячет лицо в полотенце, вытирая его от холодной воды.— Ох, я уже испугался. Ты будешь есть? — Нет.— мычит в ответ, пытаясь пройти до их комнаты и наконец привести свои красные глаза, бледно-серое лицо и синяки под глазами в порядок с помощью тонального крема. — Но ты не ел с прошлого обеда.— твою мать, внимательный, как и всегда. На что он рассчитывал, когда думал, что сможет провернуть этот трюк с похудением ещё раз? — Я просто.— в голове ни одной мысли, ни одной кроме простипростипростипростипрости, — У меня плохое самочувствие. Извини, живот болит, боюсь, что если съем ещё, станет хуже. — Ты пил таблетки? Почему не сказал сразу, прошел уже день? — Не хотел тебя...напрягать. Ты знаешь, что мне неловко. — Мне не в тягость, ты знаешь. Мне кажется, в последнее время ты выглядишь болезненно.— он ощупывает его руки, отмечая за собой абсолютно ледяную кожу, — Ты весь серый. И тебя ужасно шатает.— он произносит это как факт. Грёбаный факт, и Скарамучча не может оправдать себя. Просто смотрит в пол, тупит взгляд, готовый признать поражение.— У тебя заплаканные глаза. Скарамучче откровенно страшно. Его руки дрожат. И на этот раз не от голода и предобморочного состояния, дрожат от чистой тревоги. Но Кадзуха берет его трясущиеся, холодные руки в свои, ласково поглаживая их в успокаивающем жесте. Жест этот не оказывает на юношу никакого внимания и он лишь рвано дышит, стараясь не упасть от внезапной смены положения на сидячее. — Я хочу поговорить с тобой. Муччи, ответь мне честно, хорошо? — Сказитель кивнул в ответ. Кротко и не совсем уверенно. Кадзуха лишь улыбнулся в ответ.— Снова не получается остановиться? Ты снова худеешь? — Просто не хочу. Не голоден. Ласковые руки оборачиваются вокруг него. Нежно, тепло обнимая. Руки Каэдехары слишком теплые и мягкие, чистые, без единого шрама и ожога. Он их не заслужил. И он знает это, поэтому с трудом сдерживает проклятые слёзы, что наворачиваются на глаза. — Муччи, я всё понимаю. Я понимаю, как это важно для тебя, но просто посмотри.— Он обводит пальцами ключицы на его дрожащем теле.— Твои кости уже выпирают. Ты ослаб, Муччи, это буквально ужасный недовес. Ты такой красивый, — прежде чем тот успевает возразить, его ласково целуют в лоб. Скарамучча не замечает, как слезы скатываются по щекам. Нет. Нетнетнет, он не красивый. Он не заслужил этих слов от такого идеального человека, как Кадзуха. — Ты врёшь. Ты просто говоришь так, чтобы я не обижался. — Ты был бы идеальным, даже если бы набрал всё обратно. Тогда я бы гордился не тем, что ты смог пройти через это, а тем, что твое восстановление завершено. — Сказитель мотает головой. — Нет, ещё пара килограмм и всё. Мне нужна ещё неделя. — Я понимаю, что тебе тяжело остановиться. И я знаю, что ты не сможешь просто начать есть нормально, даже если захочешь. Муччи, пожалуйста, послушай меня.Я не отговариваю тебя от диет, я не заставляю тебя есть. Я просто хочу сказать, что ты самый красивый парень, которого я вообще когда-либо видел. Ты очарователен. Не зависимо от цифры на весах и от того, насколько сантиметров увеличился твой объем в талии, — Скарамучча утыкается в его плечо, совершенно уставший. Он понимает, что идиот, что не должен был делать этого. И понимает, что слова Кадзухи правда, он не собирается останавливаться, но мягкий шепот прерывает рыдания.— Ты идеален. Муччи, ты так много всего перенёс. Ты такой сильный, свет мой. Слезы, горячие слезы текут по его щекам, скатываясь ниже где-то в районе острой линии челюсти. Кадзуха действительно считает его красивым. Он понимает это, потому что Кадзуха никогда не врёт. Потому что это его личная установка, а своим личным установкам юноша следует всегда, не делая исключений. — Боже, ты весь трясешься. Сколько уже ты. — Неделя. Неделя питьевой...и третий день голода. Он не успевает начать ругать себя вместо Кадзухи, потому что тот принимается ласково целовать его соленые щеки, крепче прижимая к себе. Самурай сильно и одновременно осторожно сжимает его в своих объятиях, словно тот сейчас должен развалиться. — Я догадывался. И...я так понимаю, таблетки тоже? — Ну…фуро не пил. Я завязал, у меня после него обмороки. И не больше десяти. — Умница. Скарамучча, ты такой молодец.— Он снова целует его, пока слёз в глазах становится больше, пока объятия Кадзухи, будто в подтверждение его похвалы, становятся крепче. Он вдруг понимает, что ужасно голоден. Все чувства будто вернулись к нему. Он осознает, как слаб, как кружится его голова, как трясутся бледные руки. Ему всё ещё страшно, страшно до ужаса, но он не может остановиться так резко, ведь страх набрать слишком велик. — У нас есть что-нибудь жидкое? Поесть. — Я сварил суп, он ещё свежий. — Скарамучче хочется извиниться, ведь даже сейчас он думает только о том, не наберёт ли вес снова.— Всё в норме, я понимаю, что ты хочешь выйти из диеты без последствий. Так..мне разогреть тебе одну тарелку? — Меньше. Я не уверен, что смогу проглотить больше половины. Без лишних вопросов, уговоров и просьб объяснений Кадзуха уходит с мягкой улыбкой и возвращается уже с тарелкой супа. Теплого, чуть более калорийного, чем тот суп быстрого приготовления из пакетиков. Скарамучча заглядывает в тарелку с детским страхом и любопытством. Он уже давно не ел чего-то сытнее куриного бульона, ведь пропажа тянущего чувства голода слишком сильно пугала. Если он не голоден, значит съел много, значит калорий было больше, чем написали на пачке. Паранойя не давала ему жить Ох. Кадзуха запомнил и приготовил его любимый. И даже принес чай. — Чай сладкий. Ты ведь любишь его, да? Давай хотя бы на этот прием пищи мы не станем думать о калориях. — Я...не могу. Это тяжело. — Понимаю.— он садится рядом, устраивая тарелку на коленях.— Хорошо, тогда ты можешь посчитать. Но винить себя за это я не дам, пища всё равно жидкая. Кадзуха такой понимающий. Это успокаивает и настораживает одновременно, но Скарамучча делает глоток чая. Горячий. Стекает по горлу вниз и, кажется, даже насыщает. Так приятно...Он вдруг понимает, как сильно любил сладкий чай. И каким вкусным он ощущался на языке. — Хочешь чего-нибудь ещё? Там остались йогурты. — Нет. Это уже слишком много. Меня, скорее всего, начнет тошнить, если съем ещё и его.— Скарамучча мягко посмеивается над собой, кладя ложку с супом в рот. И вправду вкусно. Его глаза слегка блестят. — Ты очень мил, когда счастлив. Правда, я люблю твою улыбку. После таких диет у тебя не остаётся на нее сил.— Его руки проходятся по волосам юноши, пока тот хватается за телефон уже как по привычке. — Тут..около двухсот пятидесяти калорий. Я боюсь, что- — Нет. Муччи, просто поешь. Я знаю, как ты переживаешь, но у тебя не будет привеса от супа. И Сказитель слушается, доверяя, как слепой котенок. Он дрожащими руками подносит ложку ко рту под ласковую похвалу Кадзухи. И если Кадзухе нравится его улыбка, если он правда считает его красивым.он готов начать путь к восстановлению снова. Это не первая попытка выйти в ремиссию и, вероятно, не последняя. И, возможно, даже она не окажется удачной, но он может немного потерпеть. Пока Кадзуха так любит его, он может пережить небольшие привесы.