Вопрос времени

Больше чего-либо другого, Харука не выносит того, как Каната лапает его при любой блядской возможности. Многое в Канате бесит его. Дурацкие сережки, которые всё время валяются по всему дому, его безвкусные зеленые волосы — «Зацени прядки, Аники! Мы сочетаемся!», то, как много от него шума, то, как он всегда объявляет о своем присутствии в комнате жизнерадостным приветствием и ослепительной улыбкой, словно он до сих пор верит в то, что Харука когда-либо купится на его дружелюбный фасад — чертов пиздобол. Но больше, чем это, и больше, чем вся та чушь, которую Каната распространяет среди других для того, чтобы оградить Харуку от общения с кем-либо, и больше, чем злорадные напоминания о его собственной ущербности, о которой перешептываются в школьных коридорах и под лестницами — больше всего Харуку напрягает его прилипчивость. Каната всё время цепляется к нему. Играется с его волосами, тыкает его в щеку, до боли крепко хватает за запястье и тянет, куда только ему вздумается. Харука ненавидит это, ненавидит ощущение чужих прикосновений, от которого не спасает даже толстый слой свитера, ненавидит то, что каждое прикосновение чуть агрессивнее, длится чуть дольше, чтобы походить на нормальное взаимодействие — как будто бы что-то связанное с Канатой могло быть нормальным. Он в состоянии стерпеть жестокие слова Канаты, его насмешливые улыбочки. Он даже способен прикусить язык, когда Каната смотрит на него в своей ненормальной манере, способен сдержаться от воплей, потому что всё станет только хуже. Так просто отстраниться от всего этого, заместить белым шумом, помехами в ушах и сердце — даже если это нездорово, это работает, и даже более эффектно, чем все остальные способы, к которым он прибегал, пытаясь заставить Канату оставить его в покое. Но физический контакт — просачивающееся через его рукав тепло или ощущение дыхания Канаты на его загривке или, как-то раз, прямо у его уха — Никакие помехи не смогут заглушить это. Он думал, что ситуация улучшится с переездом в Токио, в общий дом. Думал, что, может быть, совместное проживание в доме с другими людьми их возраста заставит Канату отдавать себе отчет в своих действиях и, возможно, даже не быть настолько навязчивым. Сейчас это почти смешно, насколько наивным он был. Было бы смешно, если бы последствия этой наивности не были настолько мерзкими. Каната начал приставать к нему ещё сильнее, как только они переехали. Шу находит это забавным. Тадаоми — любопытным. Реджи же это раздражает, и хоть Харука и уверен, что в этом раздражении скрывается своего рода отвращение, Реджи явно готов с этим мириться, пока это не мешает деятельности группы слишком сильно. И плевать, что Харука никогда не принимал участие в этих забавах добровольно. Да и с чего бы? Он чувствует себя грязным, даже когда Каната просто задевает его. Харука не тупой. И не маленький, по крайней мере не настолько, чтобы не понимать, как именно Каната на него смотрит. И что именно означают эти липкие прикосновения и тяжелое дыхание. Первый раз, когда он полностью осознал это — проснувшись после того, как заснул в гостиной за просмотром Токусацу, и найдя Канату наполовину у себя на коленях, ощущая что-то, вжимающееся в его бедро — он еле успел добраться до ванной перед тем, как его вырвало. Даже оглушительный грохот смыва унитаза не смог заглушить рев в ушах. И даже это не помогло скрыть звук смешка Канаты. Так что Харука не удивлен, когда Каната приземляется рядом с ним и обвивает рукой его плечи, одна из ног Канаты практически закинута на его собственную. Не удивлен, но даже долгие годы выходок Канаты так и не заглушили его инстинктивного отвращения. Шу созвал их всех для брифинга по их соперникам в фестивале LR, но Харука едва может сконцентрироваться на его словах, слишком занятый попытками сбросить руку Канаты с себя и отодвинуться от того подальше. —Отвали,— шепчет он уголком рта. Реджи безусловно заинтересован в этом собрании, а Шу не выносит, когда что-то мешает его ненормальным выступлениям. Он не может устроить большой переполох прямо сейчас без того, чтобы не создать еще большего беспорядка. Он понимает это. И он понимает, что Каната тоже понимает это. Каната не отвечает, лицо отвернуто от Харуки, взгляд, полный восторженного внимания, сконцентрирован на какой бы то ни было хрени, которую Шу им подготовил, но рука на его плече внезапно двигается. Она соскальзывает вниз по лопаткам, и на момент, кажется, словно Каната реально послушался требований Харуки — но тут она возвращается обратно. Ниже. И дальше, пока рука Канаты не оказывается обернутой вокруг его талии. Теперь он крепко прижат к боку Канаты, и ощущения того, что он находится в западне его объятий, удушает. Он ощущает угловатые очертания другого тела через тонкие слои одежды, и вздрагивает, когда ладонь на его талии сжимается. Терпи. Терпи. До того, как мы покончим с этим идиотским собранием, и можно будет отправиться обратно в свою комнату, тихо, мирно— Пальцы Канаты соскальзывают ниже на его бедренную косточку. Он впечатывает локоть в бок брата. Со всей силы. Каната даже не вздрагивает, но Харука готов поклясться, что на лице этого мелкого засранца улыбка. —Каната-кун, Харука-кун,— Вкрадчивый голос Шу привлекает его внимание к передней части комнаты. —Что-то не так? Харука закусывает губу и отворачивается. —Всё так, Шу-кун! Просто Аники все эти серьёзные разговоры слегка напрягают, вот я и помогаю ему расслабиться! Эта ложь настолько абсурдна, что Харука бы рассмеялся, если бы мог; вместо этого он ощущает, что его горло сжимается и его уши горят от осознания того, что никто из присутствующих ни за что бы не поверил в слова Канаты — только не тогда, когда его рука так обернута вокруг Харуки и он почти на коленях второго в этот момент — да ни за что, но Шу всего лишь довольно хмыкает и возвращается к своим разглагольствованиям, а остальные едва удостаивают их взглядом. Кажется, проходит вечность, когда Шу наконец-то отпускает их. Все тут же разбегаются по комнатам, и Харука уже готов вскочить со своего места — вот только ему это не удается, потому что Каната так и не ослабил хватку, и теперь ещё и его нога давит на ногу Харуки, не давая тому подняться. Он открывает рот, чтобы заорать, так как Шу и остальным должно быть всё равно на шум, ведь собрание закончено, но рука Канаты, зажавшая его рот, не дает ему это сделать. —Скажи, Аники... Каната протягивает это в своей фирменной манере, прежде чем привычная сладость в его голосе сменяется чем-то более глубоким.  —Как думаешь, как быстро у меня получится расстегнуть обе наши рубашки? Харука замирает. —Все остальные всё ещё дома сейчас —будешь слишком шуметь и устроишь переполох — они придут и увидят нас в тесных объятиях друг друга, а у тебя лицо такое же красное, как и раньше... Каната тянется рукой к его лицу и обводит край уха. Харука зажмуривается и заставляет себя дышать. —Вероятно, они сделают довольно интересные выводы, тебе так не кажется? Ему хана. Нельзя было позволять Канате садиться рядом, нельзя было попадаться в такую простую ловушку — все другие разы, когда он был один в гостиной, остальных не было дома, но даже так, Каната должен понимать, что —  —Ты просто расскажешь им правду? Звонкий смех Канаты бьет по ушам. —А ты думаешь, им не всё равно? Его спина врезается в подушку дивана, глаза распахиваются от толчка. Когда он видит нависшего над ним Канату, скрытого в тени из-за ослепляюще яркого верхнего света, инстинкты берут верх над разумом, и он замахивается. Но Каната всегда превосходил его во всем, в том числе и в силе. Его руку хватают и заводят вверх, прижимая её к другому запястью твердым предплечьем. Это причиняет ему боль: кости запястий оказываются вдавлены друг в друга, и упираются в жесткий подлокотник. Он сжимает зубы. —Им было бы всё равно, Аники, смирись. Никого это не волнует. Харука пытается отвернуться, но Каната повсюду — пальцы в его волосах, ноги переплетены с его собственными ногами, шепот прямо в его губы. —Ни в этой группе, ни в предыдущей — да даже маму и папу... На таком расстоянии Харуке видно расширенные зрачки Канаты, его раскрасневшееся лицо и приоткрытые губы, изогнутые в улыбке. Рваные вздохи и выдохи Канаты наталкиваются на его собственные. Прикосновения Канаты оседают на коже слоем грязи. Он ненавидит это ощущение. Ненавидит. Ненавидит то, что его тело не слушается его же мозга, потому что в те моменты темноты, когда он моргает, тело Канаты, накрывающее его, ощущается почти как убежище — удушье, которое можно перепутать с объятием. Харука резко вздыхает, но ещё до того, как он может осознать свою ошибку и приглушить звук, Каната делает это за него. Каната целует его так же, как он делает всё, что касается Харуки — а именно, безжалостно, без какой-либо оглядки на другого. Беспорядочно, шумно и больно. Харука отстраненно отмечает, что если бы кто-то выглянул бы из комнаты в этот момент, сцену перед их глазами было бы гораздо сложнее объяснить чем то, что мог бы подстроить Каната. Он даже не осознает, в какой момент Каната убирает предплечье с его запястий, но это должно было произойти, потому что он ощущает, как Каната задирает край его свитера уже обеими руками. Эти руки пробегают по его животу, по груди, обводят каждый выступ и изгиб. Разминают и пощипывают, как будто это всего лишь комок теста. Каната наконец разрывает поцелуй, ловя воздух ртом. Только сейчас Харука осознает, как сильно горят его собственные легкие. Нить слюны тянется между ними, поблескивая в свете встающей за окном луны. —А Аники хорош в поцелуях. Харука слышит эти слова, но не воспринимает. Его губы опухли. Кожа словно в огне. Неужели у него жар? Он всё ещё в западне, Каната всё ещё прижимает его своим весом. Со свободными руками ему, возможно, удалось бы отпихнуть Канату и сбежать, но перед глазами всё плывет, воздух вырывается лихорадочными выдохами, а во рту пугающе пересохло. Каната наклоняется вновь, и Харука ощущает, как что-то острое впивается в нижнюю часть его челюсти. Что он—? —Я всегда хотел пометить тебя всего, Аники. Чтобы все видели, что ты мой. Каната проводит языком по его шее, легонько прикусывает ухо. Он покрывает поцелуями каждый сантиметр обнаженной кожи — ключицы, подбородок, руки обернуты вокруг тела Харуки и скользят вниз по позвоночнику до самых бедер. Когда Каната вновь прижимает свои губы к его, он делает это медленнее. Он проникает в рот Харуки, скользя языком повсюду, словно бы это лакомство, и он пытается получить всё до последней капли. Харука смутно ощущает, как бедра Канаты трутся о его собственное бедро, так же, как и замечает, как в него вжимается что-то твердое. Он чувствует отвращение, так же, как и в первый раз. Но жара слишком много, он повсюду, и его взгляд затуманен достаточно, что если он прищурится, то у человека над ним — человека, целующего его и обнимающего его, и шепчущего «я люблю тебя» в его губы — нет зеленых волос и зеленых глаз, нет привычки добавлять «Аники» после каждой фразы, нет такого же лица, как и у него самого. Безликий человек отстраняется, и разговор продолжается. —Я, я не ожидал, что я смогу зайти так далеко, на самом деле— но я точно не жалуюсь— ! Я всегда знал, что ты чувствуешь то же самое, ——, да и так или иначе, это всего лишь вопрос времени... То же самое? —конечно, я постараюсь быть нежен! У нас репетиция завтра, в конце концов, так что тебе придётся довольно долго стоять— Нежен? Только когда Харука чувствует руку, которая скользит под его ремень, его зрение проясняется. Он сталкивает Канату с себя, подпитываемый отчаянием из-за отсутствия какого-либо настоящего плана, и на мгновение тот застывает. Вероятность того, что Каната опять его скрутит и будет делать с ним, что в голову взбредёт, приводит его в такую панику, на которую он и не знал, что способен, и он едва не начинает кричать, потому что даже если участникам всё равно, то, возможно, соседям — нет. Но если он закатит сцену, его точно выгонят из группы и у него действительно ничего не останется, он окажется бесполезен не только в собственных глазах, но и в действительности, потому что Каната прав, о Канате можно многое сказать в зависимости от случая — врун, грубиян, извращенный садист — но Каната прав, всегда, так что прав он и на этот раз, до Харуки никому нет дела. Ни участникам этой группы, ни прошлой, ни родителям, ни кому-либо из друзей — единственный, кому не всё равно, это Каната. Каната будет рядом, Каната всегда будет рядом, так что, даже если ему удастся выкрутиться на этот раз, сможет ли он когда-нибудь освободиться от него? От его лица, его смеха, его слов, его взглядов, его прикосновений— Момент проходит, и Каната отступает, и Харука захлопывает дверь в свою комнату. Через дверь ему ничего не слышно. Тишина. И осознание того, насколько это отсутствие звука непривычно, отзывается тревожным звоном в его голове. Неужели до этого он издавал какие-то звуки? Отвечал ли он взаимностью на те поцелуи? «Аники хорош в поцелуях.» Нет, нет, ни за что. Никогда — всё, что он ощутил, это отвращение, омерзение — Но. Разве его руки не были свободны какое-то время до того, как он отпихнул Канату? «Я всегда знал, что ты чувствуешь то же самое, Аники.» Он вздохнул. И потом Каната поцеловал его. Неужели он сам подтолкнул его к этому? Его лицо по-прежнему пылает. В какой-то момент всего этого, верхние пуговицы его рубашки оказались расстегнуты. Когда он пытается застегнуть их, его руки дрожат так сильно, что ему не удается застегнуть хотя бы одну. Его рука падает вдоль тела, и он сам сползает на пол. С этого ракурса комната выглядит иначе, и он закрывает глаза, чтобы перестать представлять фигуру, нависающую над ним. Комната Канаты прямо рядом с его. Харука почти перестает дышать, когда слышит, как открывается и закрывается дверь. Он со всей силы прикусывает язык. Харука никогда не плачет. Последний раз, когда он плакал, был в средней школе после — после всей этой истории с его старой группой. Но даже тогда, это продлилось всего лишь мгновение. Приглушенный, постыдный момент в туалете для мальчиков, когда ему пришлось закусить рукав рубашки, а потом плеснуть холодной воды себе в лицо, чтобы избавится от красноты глаз. Сейчас он даже не пытается сдерживаться. Горло саднит от безмолвных криков — или же он всё же издавал какие-то звуки? Неужели ему это понравилось? — и слёзы катятся непрерывно и беззвучно, падают ему на брюки и образуют узор из разбитых капель. У него есть много причин для слёз. Отчаяние. Злость. То, что подобные вещи произошли в доме, полном других людей — которые явно что-то слышали, они должны были услышать—, то, что он не знает, виноваты ли они в том, что им всё равно — или же он сам повинен в том, что он просто не стоит чужого внимания — а может быть, он плачет, потому что в этот раз черта была пересечена, он уверен, и теперь у него есть подтверждение, что Каната хочет зайти так далеко, и тот знает о том, что он знает... И что же ещё Каната может попытаться предпринять в будущем? —да блять, сколько же ещё ему придётся всё это терпеть, терпеть, терпеть— —но, прежде всего, причина, почему он так и не разжимает собственные пальцы, болезненно вцепившиеся в его же волосы, причина, почему он не перестает прикусывать язык, даже когда во рту появляется привкус крови — это потому, что он не знает, что же он сделает в следующий раз, когда Каната что-то попытается что-то предпринять — сможет ли он оттолкнуть его или— Или же позволить себе упасть.