введите обвиняемых

Наследование клана — вопрос крайне болезненный для Сагири. Она — «дочь» главы, но далеко не первый претендент на место под солнцем. На самом деле, это ее вполне устраивает; зная, с чем приходилось работать отцу, ей совершенно не улыбается получить столь нетривиальный подарок после всего произошедшего. Сегун вроде бы доволен результатом, но в обращении его посланников мельтешит легкая надменность, разочарование, ведь, по итогу, волшебная мазь вечной жизни оказывается просто ядом, превращающим тебя в растение. Но, на самом деле, сейчас ее беспокоит совершенно не это. И проблема даже не в вездесущем Дзикке, который с лисьей ухмылочкой бродит под боком. Наследование клана грозит тем, что самый первый в череде наследования получит в руки всю власть. Номером один был господин Эйзен, рассудительный и спокойный, но он погибает на острове, как и множество других их товарищей; номером два же оказывается Сюгэн. Третьим — Дзикка, который только и ждет, чтобы заполучить все. Сагири противны его цели, но он абсолютно искренен в своем желании добраться до теплого места исключительно ради влияния и денег. Он определенно точно уверен, что после всего произошедшего остается едва ли не единственным выжившим из клана, не считая, разумеется, саму Сагири, и тех, кого не отправляют на самоубийственную миссию, но… Дзикка злится, когда расчеты идут не по плану. Кое-кто не умирает. В этом проблема. Из Дзикки отличный провидец, поэтому он легко предсказывает тот или иной исход. Но когда главный претендент и конкурент на главенство не гибнет — хотя по всем его прогнозам должен отправиться на тот свет вместе с проклятым кораблем, Лян, адскими бабочками и всеми следами творившегося на острове ужаса — то он… да. Он определенно точно зол. Дзикка не показывает этого, но Сагири замечает во взгляде, ту искру ярости, которую явно не должна. Всего на секунду Дзикка позволяет себе выйти из образа веселого разгильдяя (а не гнусного манипулятора, которым он и является), и… В клане есть человек рангом выше. Значит, тот отходит ему. А не Дзикке. По логике, Сагири, как дочь главы, должна стать женой наследника. Это пророчат ей почти с самого рождения, и, откровенно говоря, пусть ей совершенно не нравится подобное, таков факт. Когда она размышляет, что должна стать женой Дзикки, то по коже пробегаются мурашки. Даже не от омерзения — на самом деле, Дзикка просто неприятный, но все еще знающий границы — а от мысли, что такой человек будет довлеть над ней. Оказаться в его власти, человека, что намеренно позволяет всей резней случится, что знает тайные мотивы сегуна, но смотрит на них сквозь пальцы ради власти… Об этом размышляет Сагири, когда идет по поместью. После того, что случается на острове, тут становится невероятно тихо, хотя новые палачи, и те, кто низковат рангом для отправки на столь ответственное задание, все еще встречаются по пути. Они тут, с Дзиккой, словно два кровавых пятна на идеальном чистом полотне; единственные вернувшиеся… Все это угнетает. Молодые ученики кланяются ей по пояс, и Сагири чувствует неприятную чесотку. Так не должно быть, это так противно и мерзко… Надо было послушать Юзуриху и отправится в путешествие вместе с ней. Подальше от всей этой нудной политики клана. Так размышляет Сагири, когда входит в большую комнату. Замирает на пороге. Первая проблема — Дзикка. С другой стороны, есть тот третий официально выживший. Непредсказуемая деталь. Некто вне прогнозов. Тот, кто по даже самым позитивным предсказаниям должен отправиться на тот свет вместе с Лян и проклятым кораблем. Тот, кто убивает собственных товарищей во имя справедливости. Тот, кто… Сюгэн. Выживающий вопреки. Она останавливается, складывая руки, смотрит вперед… Выжидая, скорее. Это невозможная на все сто процентов ситуация. Сюгэн должен умереть, потому что использует слишком много тао, и это иссушает его организм настолько, что тот начинает разваливаться на глазах. Он теряет руку, его лицо обезображено ожогом из-за пламени Габимару. Когда он наносит последний удар, разрубая позолоченную статую мудреца древней страны Цинь, это его финал… Должен быть. Но Сюгэн невероятно упертый. Во всем. Так говорит Гантецусай. Даже умереть спокойно не может. Сагири знает, что Сюгэн — ни в коем случае не их союзник. Если он узнает о договоре между выжившими палачами и преступниками, то убьет их всех. Ну, попытается точно. Все единогласно просят добить его, и, в целом, это правильное решение, но Сагири помнит свою глупую детскую влюбленность, помнит и хорошие стороны Сюгэна… Сагири поступает неразумно, она знает, и сомнения преследуют ее до конца… Тогда она смотрит на Габимару. Тот лишь пожимает плечами и пожимает. Фыркает: — Да ладно тебе. Ты и так вступаешь в сговор с кучей преступников. Думаю, твоя совесть переживет и такое. Абсолютная истина. И так, они строят свою ложь. Нарушают предсказание о трех выживших; хотя, думается, это сложно назвать «выживанием». Трата тао изматывает его, настолько, что он не приходит в себя, долгое и долгое время… В это время кланом должен кто-то управлять, необходим человек, что заберет себе власть, и Сагири предлагает Дзикке условие, которое удовлетворит их всех. Он становится исполняющим обязанности, лицом, заменяющим официального главу, в общем-то, получает то, что хочет, просто не на бумагах. Сагири нет необходимости становиться женой подле Дзикки, и все счастливы. Но потом Сюгэн просыпается. Принимает ложь за чистую монету. Хотя Сагири думается, что чувствует. Чувствует подвох… Но ничего не произносит. То, что происходит на корабле, та невероятная трата тао, всей жизненной энергии, выматывает его так сильно, что из машины смерти он превращается в калеку, которого утомляют самые простые действия. Увидь это Гантецусай, точно бы обсмеял. Сагири размышляет об этом, наблюдает, и чувствует невероятную жалость. Она решает отложить запланированный наглый побег и остаться подле. Дзикке все равно. Калека во главе клана — пустые слова, поэтому многие склоняют головы перед ним, считая истинным наследником, ведь легендарный номер два, тот, что уничтожает несчетное количество преступников, уходит во тьму. Он тратит деньги на женщин и алкоголь, в общем-то — живет в свое удовольствие, и вроде бы все приходит в то шаткое положение, какое его устраивает, но Сагири все равно замечает, что он до конца не доволен. Впрочем, ее это волнует мало. Лишь бы клан не достался Дзикке. А ради этого… Стать заложницей собственного положения… Однако, Сагири чувствует, что имеет куда больше власти, чем дозволено женщине ее положения. Она — палач, но и наследница клана, обязанная стать верной женой. Люди поймут, кто истинный глава, потому что подле него будет стоять она. В этом смысле у нее гораздо больше возможностей, чем у Дзикки, и между ним и Сюгэном, опасным, но все еще предсказуемым, она делает единственный правильный выбор. В самом деле, о чем тут было думать? (иногда она вспоминает свою детскую влюбленность… сейчас это выглядит пророчески) Она решает, что тишина длится слишком долго, отвешивает короткий поклон. Проходит внутрь. С энгавы внутрь пробирается прохладный ветерок, и она видит, как начинает ворочаться что-то под одеялами. Подходит ближе, наклоняется, ощущая, как на нее поднимается взгляд… Однако, избегает его, прикрывая глаза. — Доброе утро, господин Сюгэн. Как Вы чувствуете себя сегодня? Закалка опытного палача все еще чувствуется; он мгновенно открывает глаза, путь один и слепнет после пламени, тут же впивается в нее взглядом. Но Сагири — друг, товарищ, и паника отступает. Интересно, размышляет она, когда Сюгэн медленно садится и хрустит шеей, эти панические нотки — последствия того, что он убивает своих товарищей, тех, кто предает клан? Боится ли, что ему отомстят? Но это глупо, в то же время думает она. В финале их боя с Лян, Сюгэн приказывает ей отступить, проявляет жест доброй воли, пусть и знает, что все это время она работает с Габимару. Он говорит ей бежать, потому что уверен — ниндзя мертв, и это жест доброй воли. Не называет его эдаким словцом, подтверждающим грязные мотивы Габимару, о, нет, просто имя. И когда разрубает статую, действует с ним, следует тенью, и первым делом уничтожает драгоценность Лян, но никак не обезглавливает преступника. Могло ли это путешествие сказаться и на нем? Но Сагири не знает. Она не хочет рассказывать, что преступники — ее хорошие друзья, и что помимо помилованного Гантецусая выживают еще. Это крохотная тайна, которую она готова разделять с Дзиккой, потому что тот тоже не станет раскрывать нечто подобное перед Сюгэном, хорошо понимая, как это повлияет на него. Очередная резня им тут не нужна. — Дурная погода, — замечает Сюгэн, утирая глаза. — Вставать так поздно — непозволительно… — Лекари говорят, что сейчас это к лучшему, — Сагири помогает накинуть сверху хаори. — Вы знатно тогда постарались, господин Сюгэн. Не стоит винить себя за слабость в момент, когда сила не требуется. — Складно говоришь. Научилась у Дзикки? Порой за личностью совершенно помешанного на справедливости психопата проступают вполне разумные и даже обычные нотки; Сюгэн — все еще человек, ненамного старше ее, и без преступников на горизонте ему свойственна доброжелательность. Поэтому, когда его насмешливый взгляд обращается на нее, Сагири лишь сужает глаза. Цокает. — Какое подлое сравнение. — Честно сказать, после возвращения с того острова ты совсем изменилась. Я помню тебя еще кроткой робкой девушкой, только берущей в руки клинок, а теперь ты один из лучших палачей. Смотри, — фыркает, — так превзойдешь и меня. В чем, в жестокости? Но Сагири это не озвучивает. Лишь улыбается, шире, качает головой. — Мне не стать главой клана. Никто не признает. — Это все чушь, — рычит Сюгэн. — Мастерство меча не делит нас на мужчин и женщин. — … и, тем более, мне никогда не достигнуть Вашего уровня. На самом деле, Сагири говорит это вполне искренне — как о мастерстве. Пусть пережитое и помогает ей найти тот баланс, что позволяет лишать преступников жизни милосердней, не позволяя им страдать перед отсечением головы (ведь она понимает; не все из них отвратительны), Сюгэн… бесконечно далек от ее уровня. Он — номер два в очереди наследования клана, в котором учитывалось не только мастерство фехтования, но и способность стать новым лидером, за кем пойдут люди. Господин Эйзен, покойный, был учителем Сюгэна, но и его оставили далеко позади. Сюгэн — чудовище, под стать тому, кого встретили они на острове. Монстр, которого она удерживает. (опять) После ее слов во взгляде Сюгэна появляется смятение, он лишь качает головой и направляется вперед. Неторопливо. Конечно, он пробуждается после долгого сна уже какое-то время, но организм все еще не способен восполнить всю потраченную энергию, весь тао, и потому большей частью дел ведуют Сагири с Дзиккой. Он это прекрасно понимает. И это явно бьет по гордости, хотя Сюгэн, в общем-то, умеет быть неожиданно сухим в выводах, несмотря на явную психопатию. Вместе они идут к кабинету, в котором копится множество писем. Как не хочется, но с пробуждением приходится перетянуть часть обязанностей с Дзикки (а может, и к лучшему, учитывая, какой он баловник). — Не говори ерунды. Где там этот «уровень». Самурай с одной рукой — где такое вообще видано? Сагири просто пожимает плечами. — Помнится, у нас был слепой палач… Естественно, это скорее шутка. Они оба прекрасно помнят Шиона. — Он был невероятно чувствителен… — Сюгэн медлит перед ответом. — Благодаря тао. Но тао не вернет мне руку. Испитый эликсир больше не действует. — Невероятно, что мне приходится говорить Вам об этом, господин, но Вы лично сражались с мечником без глаза и руки, который сейчас даже открывает свою школу. И я не припомню, чтобы у Вас возникали трудности при сражении с Лян, хотя уже тогда Вам пришлось сменить ведущую руку. Они встречаются взглядами. — Вас что-то гложет, — замечает Сагири. И останавливаются. Это логичный вывод. Сюгэн — упертый, ему нет смысла отчаиваться из-за потери руки и глаза. Шрамы только красят таких безумцев, как он, и даже Сагири (и даже Дзикка) способна признать, что так он привлекателен еще сильнее, как переживший страшное, но все еще стоящий здесь. Значит, причина таких разговоров совсем в ином. В чем-то, что гложет изнутри, и что не способна побороть упертость. Позади слышны детские голоса; оборачиваясь, они видят, как на тренировочную площадку выбегает молодняк, подгоняемым учителями. Даже строгость не выбивает из них всей детской шаловливости, и, глядя на них, Сагири невольно вспоминает старых друзей, сгинувших. Свои собственные годы обучения. Это вызывает снисходительную улыбку. Но когда она смотрит на Сюгэна, он не улыбается. Лишь кривит рот, продолжая наблюдать за молодняком. — Тогда… на корабле, использовав весь тао, я провалился в глубокий сон. Думал, что умер, словно мой дух покинул тело… Сложно описать. Думаю, на самом деле это была одна из практик, что использовали подручные Лян, что-то вроде медитации. И тогда я увидел Фучи. Сагири сконфуженно поднимает бровь. Фучи, того самого Фучи, кого Сюгэн убивает собственными же руками? Тот не смотрит в ответ. — Какие-то моменты из его путешествия тут. Не знаю, с чего бы… Может, это и не видения были вовсе, а просто лихорадочный бред. Но я видел его путь, его отношения с тем преступником… Хотя, право, не стоит его больше так называть. Он помилован сегуном. И я… Вновь замолкает. — Скажи, — неожиданно, Сюгэн поворачивается прямо к ней. — Ты ведь была в хороших отношениях с Габимару, верно? Я помню, вы сражались бок о бок, работая так слаженно, что многим бы в пример поставить. Это вопрос с подвохом. Если Сагири признает свою симпатию, то в глазах Сюгэна будет выглядеть предателем, преступницей. Он не пощадил лучшего друга за сотрудничество с Гантецусаем, хотя тот всего лишь пожертвовал гардой клинка для повязки на глаз. Сейчас он намного слабее; Сагири сумеет его убить. Но тогда клан достанется Дзикке, и… Она мнет губы. — Сперва мы пытались друг друга убить. Это было вынужденное сотрудничество, однако клан Габимару пошел против сегуна… Вам известно, чем это закончилось. — Юлишь? — насмешливо перебивает он. — Будь честна. Я не стану осуждать за дела настолько старые. Ему вспоминался Фучи… Может, он сомневается? Сагири чуть хмурится. — Думаю, можно назвать нас вынужденными товарищами. Мы сходились не во всех вопросах, первое время я даже не разрешала ему развязывать руки. И, как я уже сказала, пытались друг друга убить. Но мы оба хотели выжить, а такой повод, позвольте заметить, весьма и весьма настраивает на какой-никакой мир. Но к чему это все? — она щурит глаза. — Уж не хотите ли Вы меня осудить, как было с Фучи? — На самом деле… После того, как я увидел вас на корабле… Что-то в моей аргументации дало слабину. Такая откровенность от самого ярого поборника справедливости — редкость. Потому Сагири слушает, внимает немо. Сюгэн вновь отворачивается к молодняку. Его единственный взгляд темен, как ночь. И такая же тьма живет у него в сердце. — Встреть тебя и Габимару ранее, я бы убил тебя на месте. Но на корабле было не до суждений. Я увидел тебя с Исузу… У нее было чистое сердце, и она не пошла бы за дурным человеком. Поэтому, раз суждение Исузу позволило ей сотрудничать с тобой и Габимару, я решил довериться тебе тоже. Просто Исузу была наивной, мы ее обманули. Но Сагири держит рот на замке. — Тогда я не сомневался в казни Фучи. Но с окончанием истории приходят и глупые мысли. Мне просто было интересно, — вздыхает он, — чем он мог руководствоваться, когда сотрудничал с Гантецусаем. Ты наверняка могла понять. — Значит, Вы сожалеете. — Казнить близкого человека всегда тяжело. Тебе ли это не знать? И вновь про Габимару. Сагири нравился Габимару. Да, пожалуй, по-настоящему. Его апатичное поведение, странные шутки, прямолинейность и самое дурацкое желание для ниндзя — вернуться обратно к жене. Они многое пережили, спасали друг друга не раз. Под конец Сагири думалось — да, я люблю этого человека. Но она помнила, что существовала та женщина, жена, к которой так отчаянно тянулся Габимару, настолько, что помедлил даже с убийством Лян, и что спасло их всех… И потому отпустила. Никто из них не был бы счастлив. Сагири улыбается, вспоминая все это. Затем склоняет голову вниз. — Вы абсолютно правы, господин Сюгэн. Один из лучших навыков, что получает она на острове — умение врать. Сюгэн улыбается, снисходительно. — Вот видишь. Ты лучше, чем я, уже. Товарищеские чувства настигают меня после казни, я начинаю колебаться, но ты уверена до самого конца. Потому что я нахожу новые идеалы. Но Сагири этого не произносит, как и многое… Она знает, что Сюгэн держится за фантомную справедливость только потому, что глубоко в детстве преступник убивает его настоящую семью. Ясное дело, что отклонения от нормы у него не от этого, но гибель семью культивирует в нем ненависть к приговоренному сброду, дает толчок, отчего он направляет все усилия не в ту сторону. Его клинок несет лишь погибель, лишь разрушение, одеяние Сюгэна черно — словно ночь, демонстрируя его ненависть вопреки белизне одежд клана, что говорит о сожалении. Черно, как глаза, они отражают его сердце полностью. Но тао — энергия жизни, противоположная, и знакомство с ней… Оно вынуждает подумать о чуждом Сюгэну. Усомниться в правоте своих принципов. Габимару — преступник, убийца, но он лично видит, как тот помогает Сагири в бою, жертвуя и жертвуя, готовый на все. Дзикка — союзник, но он ленив и действует лишь после угрозы. Манипулирует окружением. И вот, наконец, Фучи… Сюгэн видит его путь; отрывки, которые дарует остаточное тао товарища. Сагири не верит в загробный мир, но увиденное на острове заставляет ее усомниться даже в этом. Мог ли Фучи попытаться образумить старого друга? Даровать последний свой дар — позволить взглянуть на мир широко раскрытыми глазами? Фучи идет по пути справедливости. И его справедливость позволяет ему заключить мир с преступником. Говорят, когда ломается мировоззрение, наступает лихорадка. Организм через пот и слезы выводит старые принципы, заменяя их новыми. Сюгэн тратит почти все; тао остается так мало, что Сагири остается с ним по ночам, держа за руку, засыпая рядом, отдавая… Чужое тао может повлиять на свое, родное? Могли ли эмоции Сагири коснуться глубокого сна Сюгэна? Ответ на этот вопрос знает разве что Лян; но она засыпает вечным сном спустя тысячелетие застоя. — По-моему, в этом нет ничего дурного, — замечает она. — Фучи был Вашим старым другом. Габимару же мне… Мы знакомы лишь то время, что провели на острове. В какой-то степени — это даже не обман. Она ведь действительно казнит его, лишает головы, когда вырывает из иллюзии Лян. Юзуриха верно говорит: чтобы искусно лгать, нужно всегда добавлять щепоточку правды. Но сейчас ее ложь даже не важна. Сюгэн сомневается; произошедшее на острове меняет в нем что-то тоже. Раньше он бы забыл Фучи, как предателя, как отступника. Но, вестимо, его так шокирует их с Габимару тандем… Что-то в нем не может принять этот факт, но доверие самой Сагири пересиливает заложенную в детства ненависть к преступникам, и отсюда — непонимание. Доброта способна менять людей к лучшему, и, как Лян отступает от жажды расквитаться и принимает мир, подобное касается и Сюгэна. Они вновь смотрят на детей. Кто-то замахивается боккэном. — Я поступил верно, но мое сердце не на месте. Повисает молчание. Сагири стоит что-то сказать… Но она знает: не время. Попробуй она переубедить Сюгэна, то тот потеряет тонкую нить, ведущую его к благоразумию. Сомнения полезны, порой они приносят пользу. Чем больше размышляешь о чем-то, тем больше точек зрения наблюдаешь, и уже из них способен сделать более твердый вывод. В начале она тоже глупа и уперта: как когда вынуждает Габимару сражаться со связанными руками, не доверяет преступникам. Просветление находит ее позже, когда они вместе готовы пожертвовать всем друг ради друга. Тогда даже Сюгэн, зная, что она состоит в коалиции с Габимару, говорит ей уходить, что он все закончит. Сэнта предполагает верно: остров, на который они прибывают, схож с проклятой мандалой, что выворачивает все наизнанку. Что сделано, то сделано. Прошлое не воротишь. Фучи мертв, он умирает ради своего идеала. Сюгэн убивает ради такого же, близкого себе. Кто знает, что случилось бы, останься Фучи в живых? Вряд ли что-то плохое, но тогда у Гантецусая было бы меньше поводов бросаться в бой и кидаться громкими фразами… Одно вытекает из другого, поэтому Сагири предпочитает смотреть на вещи с точки зрения сегодняшнего дня. Как можно поступить лучше сейчас, а не как могло бы быть в прошлом. Поэтому она лишь складывает руки. Обхватывает пальцами ладонь Сюгэна. Скажи ей кто-то, что ее глупая детская влюбленность сыграет таким образом… Не поверила бы. От этой мысли становится смешно; она не сдерживает смешок, и Сюгэн косится на нее, словно осуждающе. — Прошу прощения, — она улыбается, прикрывая рот рукавом. — Вспомнилась глупость. Смотрю на молодняк… Вспоминаются деньки, когда мы были молоды и тренировались тут сами. Столько глупостей творилось. Уловка срабатывает. Сюгэн тяжко выдыхает. — Даже не верится, что здесь господин Эйзен колотил нас всех боккэном. Всех их… Господин Эйзен был мертв. Из старого клана осталось… сколько? Шион ушел; Тоума уплыл за границу, но он пробыл с ними слишком мало. Лишь она, Дзикка и Сюгэн. Все остальные погибли. Почти никто не вернулся. Сагири знает, что об этом размышляет Сюгэн. Он всегда горел душой за клан, и такая потеря для его и без этого шаткого ментального состояния почти фатальна. Он не знает, что Шион жив, не знает, что некоторые из палачей жертвуют собой ради преступников. Для него тут остается лишь Дзикка — враг, и Сагири. Самая важная фигура в его жизни — господин Эйзен, что заменяет ему учителя, отца и брата — умирает. Фучи он убивает своими руками. Когда она видит одинокую слезу — кровавую — стекающую ниже и ниже, то поднимает руку и медленно вытирает ее пальцем. Ведет выше, касается старого ожога, прижимает ладонь к лицу. Сюгэн смотрит на нее с тем же горьким высокомерием, как и любой дурак, оказавшийся заложником своих идеалов. Так смотрела на них Лян, утратившая тело любимого. Так смотрел Сидзя, знающий, что ему никогда не заменить Юи. Клетки немыслимых образов, которые оказываются разрушены. Наверное… так смотрела и сама Сагири, когда провожала Габимару. Но все это в прошлом. Важно — научиться отпускать. — Помните, что я говорила Вам тогда?.. Сомнения служат источником нашей силы. Вы сомневаетесь… И я тоже сомневаюсь. Но это помогает нам мыслить ясно и видеть все нити будущего, за которые мы можем ухватиться. И это по-своему прекрасно. Вы так не думаете? Некоторое время Сюгэн молчит, будто бы размышляя, но все же отвечает улыбкой. Накрывает ее руку своей, после чего прикрывает единственный видящий глаз. — Это именно то, о чем я тебе и говорил. Что ты превзойдешь меня. — Вы льстец похуже Дзикки. — В отличие от этого бездаря, я говорю это вполне искренне. Сагири размышляет: на что способна «любовь»? Она вынуждает Сидзю поступать необдуманно и жестоко; ради нее Сента жертвует собой, а Лян готова уничтожить весь мир. Юи, жена Габимару, создает из несмертного демона деревни Ивагакурэ человека, что всеми силами жаждет лишь одного — вернуться домой, переворачивая все наставления жестокого патриарха. Получится ли у нее самой? Сагири видит ростки… те, что закладывает, и видит их рост. Власть — это не только главенство в клане. Дзикка это понимает: тонкие манипуляции гораздо удобней. Но она использует их во благо. Свое, чужое… Сделает этот мир лучше. Сомнения приводят ее сюда, в момент, когда она может намного, намного больше. Поэтому Сагири улыбается, мягко. — Идемте. Весь клан ждет Вас. Габимару находит свое место в мире, и она сейчас — тоже.