Торакотомия

      Юнги постоянно твердил, что все Чиминовы ухажёры — исковерканное олицетворение его непутёвого отца и что Чимин стремится к той же губящей модели отношений его родителей, и, в принципе, был прав, хотя Пак возмущённо бурчал «какого чёрта ты тогда не на кафедре биологической психологии» и получал в ответ «я поэтому в нейробиологию и пошёл» вместе с посёрпыванием кофе из университетской столовой. Мин говорил это настолько часто, будто изменение формулировок помогло бы вдолбить данные факты Чимину в голову и сразу же с ними разобраться, но, очевидно, именно эти незакрытые гештальты свели его с ума достаточно, чтобы привести на факультет молекулярной биофизики и сопроводить аж до аспирантуры. Хотя несложно обнаружить все дыры в своём протекающем чердаке, имея под боком ворчащее подобие невозмутимости ещё со средней школы, а потом удивляться, почему в оборудованной лаборатории всё выходит, а в оборудованной жизни всё валится из рук. Спустя долгие годы попеременного краха Пак определил, что исследовать физические закономерности растворения газов в крови и биомеханику движений намного легче, чем совершать эти самые движения по отношению к людям и своей разрушающейся карьерной лестнице.       Другими словами, ничто не шло по плану — и Чимина это внутренне изводило. Хотя он и сам был похож больше на каменное изваяние, однажды обращённый в него статуей Гиппократа, из-за чего проламывался сквозь жизнь несгибаемым вольфрамовым орудием. Или же обзорная экскурсия для абитуриентов восемь лет назад всё-таки была лишь одним из этапов на превращении неблагородного металла в золото. Пак искал свой философский камень и, похоже, упорно шёл не туда.       И если в выбеленных кабинетах и лекционных залах он действительно выполнял роль цельной статуи, то в реальности за стенами университета был лишь спортивной магнезией, покрытой металлическим напылением, чтобы ненароком не засветить все свои трещины и не рассыпаться в чужих руках. По кусочкам он себя собирал — не понравилось: чертовски трудно раскрошившееся месиво склеивать спиртом. По затылку тоже получал, как раз от строптивого Мина, чей нелёгкий удар не раз приводил в чувство, обладая невероятной чудодейственной силой. Видимо, Юнги знал, в какую точек из головного мозга целиться, чтобы точно поставить его на место, когда словами вопросы никак не решались.       И сейчас тоже Чимин сидит, опершись локтями о круглый столик кафетерия, безудержно мотает ногой, закинув одну на другую, и попеременно выводит Юнги из себя то стуками по его колену, то крошением зубами края пластикового стаканчика.       — Хватит укреплять свои связи между возбуждающими нейронами в соматосенсорных зонах, — произносит Юнги, совершенно не отрываясь от своего смартфона, всё так же продолжая листать недавно вышедшую статью своего научного руководителя и сёрпать кофе.       Чимин театрально вздыхает, подпирая лоб рукой:       — Мои механизмы функциональной пластичности сдохли.       Нахмурившись, Мин бросает на него беглый взгляд.       — Из-за провалившегося гранта, одновременно прогоревших предложениях на две должности в головной Сеульской больнице, твоего откинувшегося завлаба или твоего бывшего, с которого бы в любом случае не вышло ничего путного? — рубит Юнги пулемётной очередью, отчего Чимин уже специально пинает его в бедро. Пака тут же хватают за лодыжку, закидывая его ногу на ушибленное место и жестом веля успокоиться.       — Последнее, — в итоге выдыхает он, откинувшись на спинку стула, и чувствует в свой адрес стойкий пронзительный взгляд. Отвлёкшись от всех своих занятий, Юнги поворачивает голову и невыразимо откровенно пилит Пака глазами.       — И из всего этого творящегося хаоса ты выбрал зацикливаться на этом, — без доли разочарования выдаёт Мин, хотя красноречиво цыкает. — Удивительно. Другую тему для забиваний своего церебрума не мог найти?       Чимин смыкает руки на груди, зная, что Юнги опять прав, и заводя шарманку жалоб только из-за того, что лишь рядом с этим ворчащим, недосыпающим и режущим словами, как скальпелем, человеком Пак может вывалить весь свой ассортимент чувств, мыслей и эмоций и начать их перебирать. Он знает, что Мин на манер всех остальных не заколет их скальпелем, а прооперирует опухоли, хотя, может, и тыкнет остриём в бок для профилактики.       Он рассматривает тёмную легко завивающуюся шевелюру на соседнем стуле, на неизменно чуть прищуренные глаза, потому что Юнги третий год не может на пару со своей гордостью и неприступностью купить себе хоть не очки, так линзы, и аккуратно выглаженный белый халат поверх чёрной толстовки. На ткани — ни единой складки, как и в чужой жизни, которая буквально пестрит гладью перфекционизма и проворностью обходить все острые углы, которые может подкинуть Мину реальность. Юнги — единственный сын в неполной семье, олицетворение персонажа из дорам, что пробил себе путь наверх с самых низов и без сучка и задоринки в этом преуспел.       Чимин же, хоть и прячется за таким же выглаженным халатом с рубашкой и идеальностью внешнего вида, так не умеет. Он больше похож на того самого друга главного героя, который за весь сериал вылезает только пару раз и то как его увеселительная часть. По жизни Пак натыкается на булыжники, пропахивает из-за них носом землю, топает через препятствия напролом и таранит их как танк, терпеть ненавидя всю эту философию с их положениями стоицизма.       — Он мудак, — припечатывает Юнги и продолжает свою очередную браваду сквозь отдалённые размышления Пака об абстрактном. — Вместо того, чтобы шляться по клубам гормонально ополоумевшей особью, притащил бы свой зад вместе с лекарствами к тебе в общагу, когда ты валялся с пневмонией в прошлом месяце. До сих пор никак не забудешь, что ли? «Ой, он такой умный и заботливый», — цитирует репутацию упоминаемого писклявым голосом. — В гробу я видал его заботливость. Как и его серое вещество. Отдать бы его вторашам на воспитание, сразу бы понял, что лишаться-то на самом деле было нечего.       Всё, чего не хватает Мину для соответствия внешнего вида его тону, так это сплюнуть на пол и демонстративно швырнуть почти пустой стакан кофе кому-нибудь в лицо. Однако швыряние чего потяжелее — это по части Чимина, который растягивает губы, поджимая их, заразившись этой привычкой от Мина, и чувствует себя немного неудобно за тот случай с болезнью, когда Юнги, только прилетевшему с конференции из Кванджу, пришлось на ночь глядя обворовывать аптеку и пробираться сквозь пропускной пункт у общаги, как вор, потому что Чимину было настолько плохо свесить с кровати хотя бы одну конечность.       Поэтому вместо извинений он прячет взгляд в медленно убывающем из кафетерия народе. Скоро лекцию читать, а убирать ногу с чужой вот не хочется от слова совсем. Юнги идеален для подражания подушке: Пак при каждой встрече пытается повиснуть либо на нём, либо на его плече, но мгновенно получает отворот-поворот, только если это не полномасштабная беседа, когда Мин не знает, куда деть свои руки, и не хватает ими первое попавшееся. Попавшимся обычно оказывается именно Чимин, будь он в сантиметровой доступности или через этажи учебного корпуса — Юнги непременно достанет его и заявит об очередной проблеме, всколыхнувшей его непоколебимое нутро. Однажды его студенты умудрились умертвить все образцы, выданные им для изучения лобной доли мозга, и Мин прямо посреди Чиминовой лекции, преодолев три этажа и один корпус, ворвался в кабинет, вытащил его в подсобку и, за минуту выпустив весь свой гнев в брани и возмущённом хватании Пака то за плечо, то за запястье, то за локоть, чтобы показать неуклюжие движения, уничтожившие коллекцию образцов, унёсся обратно отчитывать уже своих нерадивых.       Чимин не помнит момента, чтобы Юнги не оказывалось рядом. Ещё со средней школы, когда он набивал себе шишки и своей физиономией впечатывался в любые проблемы, где-то сбоку непременно оказывался Мин, готовый поддержать и словом, даже не отрываясь от учебника, и потом этим же учебником вмазать по носу Чиминовой проблеме. Пак же, особо не задумывавшись, проблемы решал по-своему и действовал по принципу «как прицепилось, так и отстанет», и так получилось, что единственным, что от него не отстало, каким-то образом оказался Юнги. Их взаимодействие с самого начала пророчило их становление врачами: оно было похоже на вспышки, на спонтанные операции, когда они вскрывали друг другу грудные клетки, избавлялись от ненужного или решали, что добавить, и так же быстро орудовали иглой, зашивая. Их шрамы и швы видимы только для них — и Чимин уже сосчитать не может, сколько их было.       Они не были близкими, они не были и незнакомцами. Они просто передавали друг другу роль главного хирурга и медицинские тайны за пределы операционной не выносили. Юнги всегда держал его на расстоянии, а Чимин, в свою очередь, свыкся и уже давно перестал раздумывать над тем, кем они были друг другу, потому что ничего не могло описать Мина лучше — ни приятель, ни друг, ни синонимы к этому слову, — чем «это же Юнги», объясняющее знакомым и незнакомцам, как считал Пак, всё и сразу. Кому этого не было достаточно, разбирались сами.       Сколько скандалов он, будучи в отношениях, пережил из-за этой постоянной в лице Юнги, которую менять не хотел и сразу говорил, что «если не нравится, либо смиряйся, либо вали». Мин потом хмыкал: «Надо было добавить "к чёртовой матери"», а Пак периодически суровел и согласно качал головой. Впрочем, проблемы заключались не только в этом.       Причины собственнического поведения его партнёров — и девушек, и парней — были абсолютно ему непонятны, и Чимин ещё раз убеждался в том, что ни за что и ни на что на свете не променял бы эту сплетническую промывку костей вместе с Юнги. Она — искренняя, родная. С ней — и в огонь и в воду, по зубам даже металл, даже если и приходилось менять квартиры чаще, чем Пак защищал свои статьи, и в конечном итоге выбить себе место в общежитии. В последний раз он жил в таких условиях в медицинском колледже, когда им с Юнги пришлось разделиться и пойти своими путями, а затем, на первом курсе, сойтись обратно.       Образ Мина в то время такими контрастами резонирует с его возмужавшей крепкой фигурой сейчас, что Чимин ненароком прикидывает, сколько же уже лет прошло и почему они всё ещё друг другу не надоели. Но из размышлений на грани с сонливостью из-за всего лишь четырёх часов дремоты на парте в аудитории его вырывает жалобный треск бумажного стакана: Юнги уже прикончил свои почти пол-литра кофе, в то время как Чимин всё ещё держит между пальцев свой стограммовый полупрозрачный стаканчик с соком.       — Может, я не туда пошёл, — полушёпотом делится Чимин, отставляя напиток на поднос. Его взгляд впивается в конкретную точку у выхода из столовой, около засыхающих листьев фикуса. Он неосознанно раздвигает бумаги двумя руками от себя, вытягиваясь по столу и скидывая на колени Юнги добрую половину листов. — Может, всё-таки надо было в ветеринарию.       — Чтобы копаться у свиней в задних проходах, как раз для тебя работа.       — Что ты имеешь против свиней? — криво парирует Пак, хотя грубую шутливую параллель со своей ориентацией всё-таки оценивает, пряча ухмылку в дёрнувшемся уголке губ.       — Ничего. Они очень вкусные.       Мин, несмотря на колкости, сгребает все документы ровной стопкой и кладёт их рядом с Паком, что наконец убирает ногу с чужой, двигается на стуле ближе, разряжая стены помещения оглушительным скрипом, и падает головой на соседское плечо.       Его тут же отстраняют, указывая и на время, и на документы.       — Твоя вечерняя лекция.       Чимин сдвигает брови к переносице.       — Хуекция.       — Вали уже давай, твои спиногрызы без тебя не поймут, что за атомами, молекулами и ионами есть ещё и радикалы.       — Зато твои на парах постоянно практикуют сенсорные перегрузки, — бросает в отместку Пак, не терпя оскорблений своих пусть и первокурсников, но не несмышлёнышей.       — Они тренируют работу механизма на уменьшение погрешности.       — У них получается. Особенно на твоих занятиях.       Юнги складывает руки на груди, заблокировав экран смартфона. Закусывает щёку, стреляя своими яркими глазами на поражение, однако Чимин уже давно изучил все его стратегии. Показав язык, Пак подхватывает поднос и, положив его на стойку, движется на выход. За две минуты пересечь мостовой переход между двумя зданиями, подняться на пятый, не забыв зайти за материалами в свою подсобку — сложно, но не невозможно.       Но ни черта не хочется. Чимину не хочется идти ни на какую лекцию, особенно тогда, когда он их и читает: в собственных же интересах, на правах будущего кандидата наук, чтобы подзаработать на банальное проживание, ведь с других работ попёрли. Всё, чего действительно хочется, — это спрятаться на чужом плече, куда его никак не пускают, и позволить себе расслабиться хоть раз. Но нет, он до последнего будет избегать того, в чём совершенно не разбирается.       Он не пошёл в ветеринарию по той же причине, по которой не пошёл в кардиологию: ни следовать за своей неконтролируемой жалостью к животным, ни копаться в мотивах непослушания своего же сердца как-то желание не горело. Вместо стоицизма он практикует солипсизм, вот и всё.       Интересно, если бы Юнги выбирал профессию по такому же способу, что бы служило его неприступной границей?       Удивительно, но на лекции в семь вечера Чимин замечает наличие почти всего потока — не хватает лишь постоянно прогуливающих занятия голов — и почти все, конечно же, обсуждают скоро почившего завлабы. Из-за ажиотажа концентрировать внимание студентов приходится вдвойне, если не втройне сильнее — и спустя два часа усталость достигает своего критического пика. Раскаты грома за широкими окнами её снятию ничуть не помогают, отчего Пак уже готов рухнуть прямо за стеклянными дверями холла, если бы не завеса ливня и нежелание отстирывать костюм от грязной земли.       Хочется врасти в асфальт, как фонарный столб, и избавиться от извечных забот хотя бы на несколько минут, а не сжимать в пальцах зонт и не мочить себе ботинки, пробираясь сквозь глубокие лужи парковки. Пешеходная дорожка ничуть не лучше, залитая дождевой водой, и Чимин, шагая вперёд, пытается вызвать такси. Повышенный спрос из-за непогоды отвечает ему, что никакая машина за ним не приедет, поэтому остаётся только пробираться сквозь ливень и таких же невезучих людей, что пинают его зонтами в плечи до тех пор, пока он не оказывается в своём тихом райончике. Здесь, как и всегда, царит густая темнота, разбавляемая лишь тусклым светом фонарей — под такую только пропадать в мыслях и в наушниках, отвлекаясь от холода. И только Чимин достаёт чехол, только останавливается у переулка, только слышит сквозь плотную завесу дождя визгливое мяуканье, как его ладони тут же опускаются, а ноги несут в темноту.       Он не контролирует ни одного своего движения: наверное, срабатывает врачебное нутро помощи нуждающимся или ещё не успевший очухаться мозг. Но стоит Чимину замереть над отверстием канализации, откуда продолжается тихий писк, как вся его трепетно выстроенная оболочка рушится.       Он, правда, видел многое. Переживал многое, сражался со многим в одиночку. Видел жестокость людей к людям, терпел её на себе сам — и прекрасно справлялся. Он, возможно, даже понимал, почему люди так обращались с людьми, но что им сделали животные — так и оставалось загадкой. Он смотрел на отверстия решётки, куда ручьями сбегала вода, и не мог пошевелиться.       Чимин всегда был слишком чувствительным к четвероногим, чего с ним никто не разделял. То ли знал, что сами они себе не помогут, то ли видел в них себя — непонятно, но каждый раз не мог сдержать слёз, когда ещё в детстве приходилось отворачиваться от распластанного на дороге тельца, распугивать бездомных котов от живодёров, приехавших по сирые души, и заходиться в слезах, вырывая из мужских рук котят.       Ему в этом никто не помогал. Раз приехали — значит, так и быть. Чимин не мог с этим смириться. Ни со слишком строгими родителями, ни с отсутствием карманных денег, ни с пониманием, что ничем не сможет им помочь.       Всех ведь не спасёшь?       Вытренированные механизмы защиты защёлкиваются на его сознании. Чимин опять ничего не может сделать: он не знает, как выдирать эту решётку, рука не поднимется вызывать 112 ради одного из миллионов страждущих. Он уже давно это понял, а теперь оправдывает себя. Из общежития его вытворят метлой — да даже с квартиры его гнали взашей и арендодатель, и бывшие партнёры, претворявшие в реальность угрозы «вылететь вместе с шерстяным» на улицу. Мозг командует развернуться, капитулировать, не сражаться. Не лезть, как ты не полез в ветеринарию и кардио, убежать от выстреливающих в него залпов.       Но Чимин лезет. Прикрывает себя зонтом, обхватывает ладонью прутья — и тянет на себя.       Ни черта.       Он ни черта не сделает.       Зонт падает наземь — лицо тут же начинает заливать дождь. Плащ вымокает, стоит только обхватить металл двумя руками и дёрнуть на себя до хруста в пояснице, а потом отодвинуть в сторону.       Пак не знает, зачем это делает. Зачем даёт шанс на выживание, зачем показывает надежду, если не сможет её дать. Он никак не поможет им. Ночуя на улице? Тратя последние деньги на лечение?       С треском и визгом решётка скользит о камень. Судорожно вынимая из кармана телефон, Чимин включает фонарик — и чуть не роняет мобильный в слив.       Он догадывался, что там котята. Оказалось, двое. Только завидев свет, они заходятся в плаче ещё сильнее, ползут по стене вверх и не прекращают дрожать.       Глаза невыносимо горят. Ослабевшие ладони роняют телефон на колени. Чимин еле попадает им по карману — и тянется навстречу.       Он ни к кому не сможет обратиться. У него никогда не было того самого человека за спиной, готового протянуть руку помощи. Ни отец, ни мать, ни друзья, ни Юнги. К кому бежать, кто поможет этим двоим?       Чимин скрипит зубами на самого себя, когда подхватывает совсем лёгкие тельца и прижимает их к себе. Грязные, пищащие, они тут же пачкают и плащ, и костюм, и Паково сердце. Оставлять их здесь умирать? Серьёзно?       Зачем? Кто их сюда выбросил, специально открутив канализационный слив? Кто мог такое сделать?       Чимин трёт глаза чистым рукавом, еле удерживая дрожащие комочки на руках. Прижимает их к себе, прячет за пазуху и губит горечь в горле. Трахею нещадно раздирает, взор застилает тугая пелена. Мозг, не дождавшись капитуляции, сдаётся сам, оставляя Пака в полном одиночестве разгибать колени, прятать растекающиеся по щекам ручьи в дожде и беспомощно скалить зубы.       И куда он их понесёт? Он не знает. Он не знает, к кому обратиться, чтобы ему с этим помогли. Земля выбита из-под ног — Чимин опять оказывается пятилетним несмышлёнышем, пачкающим руки в крови из рассечённого лопатой лица дворового кота. Шок прибивает плач к горлу.       Что ему делать?       Он ничем не сможет помочь. Он не смог помочь даже себе. Куда идти?       Годы воспитания, образования и врачебной этики исчезают вместе с крепким стержнем в груди. Чимина прорывает. Он, оставив зонт позади, бежит по наитию, лишь бы унести котят из места, где их решили похоронить.       Он чувствует, что его, грязного, мокрого, как дворовая блохастая псина, с двумя детёнышами на руках, выпнут из идеально прибранной студии, не успеет он даже показаться на пороге, пусть он ни разу не прибегал за такой помощью к Юнги. Пак просто знает, что опять наступит на те же грабли, когда вновь будет умолять о приюте хотя бы на пару дней, на простую передержку, но в ответ получит лишь ультиматум.       Каждый раз это разбивает сердце на части. Оно исходится трещинами, гремит осколками — Чимин не представляет, что будет делать, если это ещё раз с ним произойдёт. Его никогда не принимали так же, как и бездомных четвероногих, которым он так пытался найти дом. Чимин пытался найти дом и себе. Его нигде не было.       Он знает, что его шаги бесполезны, когда он поднимается на одиннадцатый этаж многоэтажки. Он знает, что снова разобьётся об острые углы отказа в помощи и тысячи причин, почему её не стоит оказывать. Он знает, что углы Юнги ещё острее.       Но он попытается, не видя другого выхода, с каждой ступенькой оставляя частичку себя позади. Рассыпается, крошится и, когда добирается до двери единственного человека, который у него есть, — от Чимина ничего не остаётся. Только дрожь, слёзы и писк ледяных комочков под одеждой.       Его приход — прямое нарушение давно возведённых границ. Сказано не лезть, значит, будут последствия, однако Пак всё равно тянет руку к звонку и выжимает из себя последнее.       Звонкий шум за стеной вбивает в крышку его воображаемого гроба последний гвоздь. Он знает, он всё понимает: его не поймут, не примут, не впустят. Он зацикливается на этом, будто знание сможет уберечь его от будущего, но оно ничего не изменит. Юнги всё ещё остаётся тем близким не близким, с самым колким языком, с самым острым скальпелем — и Чимин не представляет, выдержит ли.       За все эти годы он ни разу не наносил визитов, а сейчас вдруг заявляется на коврик и ещё собирается что-то требовать, будто сам не сообразит.       Не сообразит.       Спустя минуту дверные замки щёлкают — и с каждым звуком Пак всё больше лишается голоса. Отодвигается щеколда. Чимин не может ни собраться с мыслями, ни отдышаться, и всё, что получается сделать, стоит Юнги показаться — это снова разрыдаться.       Мин чуть не роняет кружку из рук.       Чимин, продрогший, пронизанный ветром, ведь спасал от него два тельца, ревущий в три ручья и оставляющий под собой натекающую лужу с насквозь мокрой одежды, пытается что-то произнести. Растрёпанные волосы липнут ко лбу, помогая закрывать вид ошарашенного Юнги. Хочется сказать ему, чтобы не выставлял за дверь сразу, чтобы подождал объяснений, — и Чимин собирается с духом, отодвигая воротник чуть в сторону.       Изо рта вырывается только всхлип.       Это провал.       Сущий кошмар.       Чимин всегда нёс за собой хаос, Юнги всегда его сторонился. Однако сейчас, когда развернувшейся катастрофе на лестничной клетке начинают вторить и мяукающие котята, Мин вдруг отставляет кружку на полку и распахивает дверь.       От неверия Пак ещё сильнее начинает глотать слёзы.       Наверное, это у Юнги от шока, ведь ещё никогда он не лицезрел настолько разбитого и слабого Чимина, который чуть не врезается в длинную напольную вешалку и не перестаёт дрожать. Даже в морге у Пака ни разу не дрогнула рука. Даже на медпрактике он не сторонился развороченного вида прибывшего пациента и с двойным усердием подавал инструменты врачам.       Сбоку слышится хлопок двери. Чимин не смотрит на чужое лицо. Видит только руки, которые пытаются забрать у него его комочки, но он никак не может довериться и разжать хватку, пока не выдавит из себя хотя бы слово.       — Н-не… — наконец побеждает истерику Пак. — Не в-выбрасывай их, я…       Мин выдаёт одно из своих суровых выражений лица. Чимин, дёрнувшись, понимает, что придётся собраться с силами и сопротивляться даже Юнги. Нельзя опять оставлять бедных животных. Он не позволит.       — Ты за кого меня принимаешь? — хрипит сонным голосом Мин: видимо, спал после работы. — Не хочешь отдавать — идите вместе в ванную.       Чимин, на секунду перестав дышать, оказывается подхвачен за загривок сильными руками и затолкан в просторное помещение. Щурясь на яркий свет, он даже не замечает, как с него начинают срывать мокрый плащ, пиджак и жилетку.       — В душ, все втроём.       Из-за ослабших ладоней котята, цепляясь грязными лапками за рубашку, ползут выше по груди замершего Чимина. Он может снять лишь ботинки, оставляя после себя дорожку мутной воды.       — Ты же врач, — дробит Юнги, отпихивая Пака ногой в душевую кабину. Пытается отцепить уже забравшихся на плечи детёнышей, но Чимин продолжает сопротивляться, из-за чего получает подзатыльник. — Приходи в себя.       — Я биофизик, — лепечет полушёпотом и никак не может расслабиться.       — Практику ты какую проходил? — вопрошает Мин, грубыми движениями включая воду и направляя поток прямо в лицо Пака, смывая его растёкшийся макияж. — Правильно, врачебную.       — М-мест на другую не было…       — Я знаю.       Задержав дыхание, Чимин вдруг чувствует на своём лице невесомо мягкие прикосновения, нисколько не сочетающиеся с жёсткостью голоса рядом, и постепенно успокаивается. Под закрытыми глазами возникает привычный образ взведённого Мина, неожиданно согревающий сердце — домашний, родной.       — Притащил в дом бездомышей, из рук не выпускает, отмыть не даёт, — продолжает ворчать Мин, отчего Пак умудряется даже улыбнуться. Мяуканье гремит прямо над ухом. Всё его тело наверняка расцарапано. — Успокоился?       Юнги отводит душ в сторону, заглядывает прямо в глаза, скользя взглядом по раскрасневшемуся мокрому лицу, и почему-то поджимает губы. Его глаза темнеют, избавляются от ярких бликов. Пак трёт веки, чуть было не попав ладонью по щеке Юнги.       — Совсем мозги отшибло после свиданий с идиотами?       Чимин не успевает кивнуть, как поток воды прекращается — и в него летит полотенце.       — Мозг, — тихо исправляет он и наблюдает, как Юнги аккуратно отрывает маленькие лапки от истерзанной рубашки, которой поможет только либо химчистка, либо крематорий. С него стекает вода, Юнги стоит вне душевой кабины, оказываясь на пару сантиметров ниже, и Чимину опять хочется уткнуться в его сухую безразмерную футболку. Её хватит на двоих, он уверен.       Пак только сейчас замечает, что один из котят — рыжий, а другой — белый. Мин разбирается со вторым, позволяет драть себе ладони, которые покрываются царапинами сразу же, как только Юнги уносит пищащий комочек к раковине и начинает его отмывать. Рыжий же успокаивается на пару с Чимином и находит себе уютное местечко около чужой шеи, беспрерывно тыкаясь в неё носом.       Пак ещё раз впивается в картину перед глазами. Экспрессионизм чистой воды. Артхаус. Абстракционизм, но никак не реальность, где Мин, согнувшись, отмывает непослушный визжащий комок и успевает с ним разговаривать, а Чимин в это время стоит в душевой чужой квартиры и чувствует вновь позорно подкатывающую к горлу горечь.       Его не должно здесь быть, его не должны так принимать.       Юнги, словно почувствовав это, поворачивает голову к Паку и, не отрываясь от дела по давке разбегающихся по раковине блох, наказывает:       — Так, отставить. Давай отмывай второго, пока по тебе не разбежались все паразиты и хозяева гельминтов. Мне уже хватило тебя лечить.       Проследив, пока Пак, хлюпнув носом, не садится на кафельный пол и, решив отдать свою одежду крематорию, не начинает вымывать рыжика прямо на своих коленях, Юнги возвращается к разговорам со своим котёнком.       От попеременного мяуканья глаза опять намокают. Ладонь зависает в воздухе, капли из душа начинают попадать на пол. А Чимин не может смириться с мыслью, что вместо угроз и шантажа он оказался именно в этой ситуации, где Юнги стирает самим же вычерченные границы, будто бы они были лишь незначительными росчерками мела по тёмно-зелёной эмали. Захочешь стереть — пожалуйста. Захочешь перебирать косточки бывшим — пожалуйста. Захочешь кофе на ночь глядя — с ворчанием и матами, но пожалуйста. Захочешь притащить на порог неожиданное пополнение семейства — пожалуйста.       Почему?       — Я не знал о щелочном свойстве слёз, — звучит сбоку. Чимин запоздало реагирует на Юнги, уже завернувшего белого крикуна в рулетик из полотенца. По его футболке расползается мокрое тёмное пятно. — Думаешь, поможет?       Чимин ничего не отвечает на попытку поддержать, не имея сил пошевелиться. Выпотрошенное нутро истекает неконтролируемыми слезами, но на лице не дрогнет ни одна мышца. Пак наблюдает, как Юнги выворачивает чистую и ровно сложенную одежду из корзины на пол, ставит её на стиралку и высвобождает туда котёнка. Затем, обернувшись, подходит к зависшему Паку, что может только держать в руке душ и служить подушкой для рыжего комочка, улёгшегося на по-турецки сложенные ноги.       — Что ты так на меня смотришь, — выдыхает Юнги, опускаясь на пол рядом с душевой. Крепкие ладони как можно мягче обхватывают чужую, забирая включённый душ, и Чимин задумывается, почему они делают это так невесомо, хотя видит, как под выступающими венами бурлит сила. Почему Мин её прячет?       Юнги не забирает комочек и командует Паку поддержать его, пока он намыливает шёрстку и расслабляет своё выражение лица, когда не обнаруживает такой же рассадник блох.       — Это ты их всех на себя собрал? — шутит Мин в адрес притихшего парня. Чимин, наконец ожив, убирает волосы со лба назад. Отсутствующим взглядом осматривает себя и качает головой, неожиданно замечая отчётливую нерешительность со стороны Юнги. Хмурится, вскидывая вопросительный взгляд, но, не получив ответа, продолжает созерцать водные процедуры на его ногах.       — Не знаю, — выдавливает осипшее горло. Вместе с этим корявым звуком по щекам вновь начинают скатываться слёзы — старые, выдержанные годами, которые Пак запирал в себе, пока сосуд не оказался опрокинут, но не разбит.       Сердце дерёт. Чимин борется с самим собой, переставая ощущать реальность происходящего, и всё-таки следует интенции, падая головой на плечо рядом. Уже чувствует, как его секунда на секунду отстранят, но ничего не происходит: Юнги продолжает отмывать котёнка. Занят. Не обращает внимания.       Пак сжимает челюсти так сильно, что они чуть ли не хрустят. Он не понимает, что за выжигающий яд ползёт по его венам и заставляет его ладонь впиться в шиворот чужой футболки, потянуть на себя и уткнуться носом в тёплую шею.       Мин, продолжая ничего не замечать, выключает душ, но придерживает Чимина одной рукой, чтобы развернуться за полотенцем, а затем вернуться к рыжику, уже вовсю ползающему по Паку.       — Решил вместе с моей квартирой затопить и меня, значит, — произносит Юнги, заворачивая котёнка в рулетик. Чимин ничего не может поделать со своими слезами, не говоря уже об ответной колкости или шлепке по плечу.       Почёсывая рыжую макушку пальцами, Мин не сдвигается с места. Пак слышит его дыхание, желая, чтобы этот шум окутал его полностью и усыпил, отправив в другое тело и в другую жизнь. Но есть одна причина, по которой Чимин не сможет на это согласиться, даже если бы ему действительно давали шанс; неразборчивая, непонятная и непроницаемая причина, не дававшая подобраться к себе так близко, что Пак, однако, так хотел сделать.       Юнги опять понимает всё без слов. Нейробиолог, а каким-то образом пробирается в сердце, вскрывает грудную клетку. Разве он знает, что делать с этой открытой полостью?       — Если все в твоей жизни были мудаками, это не значит, что я такой же, — говорит Юнги, пряча отзвук отрешённой претензии. Чимин отрывается от его шеи, протирает её ладонью от собственных слёз, но это не помогает — он лишь оставляет ещё больше разводов. — Поднимайся, ещё тебя переодеть надо.       От глубокой отчуждённости не остаётся и следа: Юнги вновь возвращается в происходящее, вытягивая за собой и Пака. Одним рывком поднимает Чимина на ноги, прижимает к себе комочек и уносит его в корзинку, где не перестаёт требовательно пищать его собрат, а потом возвращается к третьему сиротке. Откопав из чистых вещей широкое полотенце, спальную футболку и штаны с бельём, Юнги кладёт комплект на стиралку, с показательной грубостью швыряет махровую ткань Чимину в голову и, подхватив мяукающую корзинку, уходит из ванной.       А Чимин щурится, наконец выхватив суть.       С показательной грубостью.       Показательной.       Не стал бы Юнги подпускать его к себе настолько близко, не стал бы помогать в ущерб себе.       Но он стал.       И это окончательно выводит Пака из колеи.       Юнги ведь совсем не грубый. Просто хочет быть им, как и Чимин хочет быть сильным.       Возможно, думает Чимин, в то время как переодевается в сухую одежду, это какой-то хитрый нейробиологический план или когнитивная стратегия поведения, что Паку на своём молекулярном уровне никак не понять. Но для чего? Можно ли Чимину получить подсказку, если Юнги позволяет?       Пак расправляется и с волосами, и с одеждой, скованно размышляя, кинуть ли её в сушилку или положить отдельно, но в итоге разрешает себе воспользоваться чужими благами человечества. Осматривает убранство, тёмную плитку ванной комнаты, настенное зеркало — порядок в чистом своём проявлении, и выходит в узкое переплетение стен, за которыми возникает комфортная студия в таких же контрастных тонах приятного светлого и благородного чёрного.       Юнги обнаруживается на полу в окружении ползающих четвероногих. Чимин впивается пальцами в край просторной тёмной футболки, словно слой мягкой ткани сможет защитить от острых углов характера её хозяина.       Но Мин не возмущается. Восседает на пледе, разложенном посреди просторной комнаты между кухонной стойкой и рабочими шкафами, сверху до низу забитыми документацией и искажающимися в отражении стекла силуэтами каких-то статуэток. Вместе с холодным светом кухонных светильников горит торшер у кресла.       В этой атмосфере хочется быть. Она за такой комплимент благодарно придаёт Чимину смелости духа, оправляя прямиком к Юнги.       Конечно же, Мин нашёл шприц и теперь, разбрызгав добрую половину какой-то смеси, стоящей в тарелке рядом, кормит ею котят.       Они живые.       Им помогли.       Словно освободившись от оков старых ран, Чимин впивается пальцами в свой локоть и выравнивает дыхание, окидывая профиль Юнги благодарным взглядом.       Но почему?       — Нужна моя помощь? — спрашивает Пак, падая на плед рядом.       — Сиди отдыхай, — бормочет Юнги в ответ. Поглощённый уютом, Чимин забирает рыжика из чужих рук вместе со шприцом.       — Вот так надо. — Правильно обхватив котёнка, Пак создаёт ему все условия для удобства питания и не замечает, как на его лице появляется улыбка вместе с чужим взором. Чимин поднимает глаза на Мина, лицо которого моментально суровеет.       — Очнулся вдруг, — бросает Юнги. Чимин щурится. Защитная реакция? Попытка побега? — Про второго не забудь.       Мин откидывается на кухонную тумбу и, сложив руки на груди, смыкает веки. Учащённое дыхание выдает чужое желание находиться от Пака как можно дальше, на расстоянии, что не может не резать по сердцу. Чимин ничего не понимает.       — Как они? — Он набирает в шприц смеси и начинает кормить белого собрата.       — Непроходимости дыхательных путей не обнаружено, пульс двести десять и двести шесть ударов в минуту. Травмы головы, груди, живота, таза и конечностей отсутствуют. Требуется скорейшая подача питательных веществ и постельный режим, — выдаёт Юнги на одном дыхании. Чимин смеётся так искренне, что забывается и разбрызгивает смесь на Миновы штаны. Котёнок, высвободившись, ползёт по пледу в поисках рыжика, что спрятался под полотенцем.       — Да, зачем мелочиться и ограничиваться футболкой, давай всё замажем, — цыкает Мин под заливистый смех и мяуканье — бесперебойный хаос в чистом виде, какого его квартира ещё не видала. Однако он замирает, стоит Чимину подхватить второе полотенце и начать оттирать его штаны. Пак для удобства двигается ближе — колени к коленям, растирает небольшие пятна — и переходит к исцарапанным рукам, тоже вымазанным смесью.       — Что ты им намешал? — спрашивает Чимин как ни в чём не бывало, но конструкция фразы наполняет её подозрительностью. Мин сверкает глазами и, не вырывая рук, бурчит:       — Яду.       Чимин снова смеётся. Свободно, открыто, подползает ближе и опять кладёт голову на чужое плечо — Юнги ведёт им и опять отстраняет. Хмыкнув, Пак забирает его руку себе, чистым махровым краем стирая капельки крови на свежих полосках.       — В интернете посмотрел, — звучит сбоку. Чимин снова посягает на его плечо. На этот раз Юнги лишь вздыхает и напрягается. Пак сам отнимает голову и бьёт его ладонью.       — Расслабь, лежать неудобно.       И опять укладывается, располагаясь под очередное цыканье.       — Сейчас вообще скину.       Чимин, чуть сощурив глаза в ожидании, с трепетом понимает, что нет, не скинет. По его квартире уже носятся два найдёныша, а их предводитель наглеет с каждой секундой после отпустившего срыва. Обновил нейронные связи, можно по-новому их уничтожать.       Наблюдая за тем, как беляш всё-таки нашёл своего собрата, развернул корзинку, отъехал на ней по паркету к телевизору и обосновал там дом, Чимин расслабляется окончательно. Он опускает руку Юнги и, нервно сжав челюсти, обхватывает своей ладонью его запястье, не решаясь проверять дальность новых границ.       Затем он приоткрывает один глаз, не встречая сопротивления. Подбирает под себя ноги, облокачивая их на колено Мина, и слабо выдыхает, уже не боясь быть обезоруженным:       — Спасибо. — Молчание длится дольше положенного при дружелюбной паузе, поэтому Чимин тут же бросается её заполнить, пока позволяют. — Я не хотел тревожить тебя так поздно, но… не знал, что ещё делать. У меня немного травматичный опыт с… такими ситуациями, оба полушария отключились, в кровь поддало адреналина — и я совсем потерялся. Поэтому… — Ладонь ползёт к чужим пальцам ближе, обводит выступающую длинную ладонную мышцу. — Спасибо. — И наконец переплетает пальцы с Юнги.       — Не делай так, — вдруг доносится сбоку совершенно отрешённое. Чимин ждёт, что Мин вырвет руку, сделает хоть что-нибудь резкое, но не чувствует протеста.       Брови сдвигаются к переносице.       Несмотря на происходящее, Пак всё равно бережно отпускает его пальцы, поднимает голову с плеча и заглядывает в побледневшее лицо Юнги. Он сжимает челюсти, как и замок из рук на груди, и невидящим взглядом пилит пространство перед собой.       — Почему? — спрашивает Чимин.       Тишина. Ни «мне не нравится» как причина, ни «не нарушай мои личные границы» — и очень странно от Юнги не получить никакого словесного потока.       Чимин глядит на свои ноги, касающиеся чужого колена, а потом — на Мина, к которому сидит плечом к плечу и который вновь абстрагируется от происходящего, разделяя человека рядом и собственную реальность. Кажется, пропадает в мыслях, но Чимин замечает, как его пальцы сжимают ткань футболки у рёбер. И повторяет вопрос:       — Почему?       — Просто не делай.       Это связано с притворной грубостью?       Тысяча и один вопрос выдают начавшийся в сознании Пака анализ, которым он сверлит Мина.       — И не смотри, — добавляет Юнги тихо, но резко. Чимин моргает, с теплом глядя на попытки отстраниться и оттолкнуть, и никак не может докопаться до причины, не зная, как просить подсказку и дадут ли её ему.       — Тогда что мне можно?       — Всё.       Лицо рядом становится ещё более непроницаемым, как вдруг со стороны корзины доносится короткое «мяу» — и маска рушится. Заметив, что котята не поделили пространство и ничего страшного не предвидится, хотя органы всё равно скручивает волнением и трепетом, Чимин хватается за возможность и ловит Юнги за запястье.       Он вдруг дёргается, неосознанно поворачиваясь к Паку. Последний ощущает, как густой взор тёплых глаз следует по его щекам, носу, лбу, глазам, подбородку, избегая одной конкретной точки.       Лицо Чимина за секунду вспыхивает гвалтящим пожаром. Языки пламени обуревают все места, которых только что касался взгляд Мина. Чимин боится, что вот-вот отпрыгнет от Юнги к противоположной стене, но не сдвигается с места, позволяя опалять своё сердце и забираться в раскрытую грудную клетку.       Сознание вновь капитулирует, судорожно перебирая воспоминания десятилетней давности.       Не может быть.       Чимин хочет забраниться на своё тело о том, что не может даже напрячься от шокирующего факта, но оно будто бы на некоем мета-уровне знало об этом, не пропуская сигналы в центральную часть системы — в мозг. Будто с давних времён подключено к той же сети, что и чужое, никого больше не пропускавшее на линию, оставляя её лишь для них двоих.       Пальцы только крепче сжимаются на чужой коже. Она горячая, как всегда согревающая, притягивающая желание до неё дотронуться.       — Чимин, — чеканит Юнги, откидывая всякие суффиксы и приводя пропавшего во времени Пака в чувство. — Я ведь сказал.       — Почему? — вырывается наперекор из горящих губ.       Юнги хмурится, замечая проскальзывающие изменения на лице Пака, и сам касается его лба тыльной стороной ладони.       Почему ты просишь не касаться, но ты не убираешь мои руки? Почему всегда бросался шутками, неужели убегал из реальности? Поэтому цеплял на себя отсутствующий взгляд? Поэтому не подпускал?       — Почему? — повторяет Чимин, выравнивая спину. Выхватывает блеск чужих глаз своими и бесперебойно требует голую причину, да хотя бы намёк на неё.       Юнги отнимает руку.       — У меня нет ответа.       — Есть, — наперекор рубит Пак, вновь готовясь идти напролом. Юнги хочет ухмыльнуться, надеть на себя отсутствующую маску ради своей же безопасности, но Чимин не даёт ему этого сделать: тянет Мина на себя за руку и просит не отворачиваться. — Я вижу его прямо напротив.       — Ничего себе, расскажи и мне тогда, как ты научился проводить электрокардиограмму одним взглядом, — опять отшучивается. Пак глядит в район чужого сердца и возвращает взор к лицу Юнги. Значит, оно.       Чимин боится ошибиться. Не представляет, что будет делать с результатами, до которых пытаются докопаться его врачебные диагностические привычки. Юнги видит это — уголки его губ поднимаются, и он еле слышно смеётся, отверженной подавленностью полосуя Чимину грудь. Сгустившаяся атмосфера ночи укачивает на жарких волнах, протыкая солью лёгкие. Пак сжимает запястье Мина, одновременно боясь и в то же время жаждя с хрустом надломить царствующий меж ними двоими порядок.       Чимин просто знает, что не хочет отпускать руку Юнги, но не может найти причины, которую Мин не говорит и которая как раз и кроется в его глазах. Пак загривком ощущает шанс подобраться к нему ближе, окунуться в эту родную мягкость, перебравшись через минное поле, и аккуратно шепчет:       — Ты сам вручил мне автономный цифровой регистратор для кардиограммы.       — О, Холтеровское мониторирование? И о чём оно тебе говорит? — глубоко вздыхает Юнги и вновь откидывается спиной на кухонную тумбу. Чимин копирует его позу, своим плечом касаясь чужого и начиная вырисовывать на запястье Мина непонятные завихрения.       За окном — давно ночь, в студии — гудение холодильника и всё ещё стучащий по подоконнику дождь.       — Ты чего-то боишься, я чувствую, — начинает Пак и тревожно кусает щёку. Кончики пальцев обжигает. — Боишься так, что сторонишься всеми силами, начиная… со старшей школы? Прячешься за колкостями, защищаешься шутками, только я делаю шаг к тебе — ты делаешь два назад.       — Может, это тебе надо было на биологическую психологию?       — Мне надо было к тебе.       Чимин окончательно доламывает чужую маску самоконтроля. Юнги так сильно сжимает кулаки, что они бледнеют. Его щёки в тёплом свете кухонного светильника краснеют совершенно очаровательно.       — Всему этому есть какая-то причина, они всегда у тебя были. У тебя есть ответ, ты просто не хочешь его говорить.       — Не задумывался, что я не говорю его ради тебя же?       — Вот какая из твоих тайн может навредить мне?       Пак приподнимается и впивается в Юнги уставшим возмущённым взглядом, будто бы стремясь добраться до его сердца, как он распахнул Чиминово, однако сталкивается с тяжёлой горечью. Юнги вздыхает, кажется, впервые столь мягко ему улыбаясь. Чимин ожидает очередной сарказм, побег и капитуляцию, но не выстраданное:       — Так хочешь знать? После этого тебе может понадобиться электроконвульсивная терапия.       — Хочу. И она мне не понадобится. Ты ведь знаешь, из-за неё всего лишь небольшие риски потери памяти, поэтом…       Не успевает Чимин закончить свою лекцию по тонкостям лечения электрошоком, как Юнги, даже не слушая, ласково придерживает Пака за подбородок и оставляет на его губах невесомый поцелуй.       Опешив, Чимин ощущает только то, как дрожат пальцы Мина. Юнги отстраняется с ошеломляющей болью во взоре, накопленной годами, залежавшейся, как сегодняшний поток Чиминовых слёз, и сломлено улыбается.       — Видишь? Я ведь говорил, — произносит он и наконец не надевает никаких масок. Не скрывает ни единой эмоции резкого освобождения и такой же резкой потери.       Чимин прислушивается к себе, к безумно заведённому сердцу, грозящемуся разорваться без чужих, таких трепетных касаний, и сам подаётся вперёд. Вдохнув, он оставляет поцелуй на щеке Юнги. Немного отстраняется и, видя его ошарашенный взгляд, касается ладонью плавной линии челюсти, целует в уголок губ.       Мягко. Сладко.       Что-то гремит в грудной клетке.       Юнги не смеет даже отвернуться и спрятать лицо, где на контрасте коллапсируют эмоции, окрашивая его последствиями взрыва — красными пятнами. Чимин ведёт указательным пальцем по щеке Мина, чтобы проверить, его ли это кровь или румянец, но ощущает, будто прикасается к невыразимо хрупкой драгоценности.       Дыхания уже не хватает. Не решаясь растрачивать его попусту, Пак как можно бережнее прижимается к искусанным губам своими.       — Чимин?       Юнги отстраняет его. Встрёпанный, дышит сбито, опьянённо заглядывает в глаза, проверяя, на месте ли Чиминов рассудок. Не может поверить, что драгоценность, годами томившаяся в чужих руках и покрытая табу для собственных, вдруг оказывается так близко и ослепляет своим невыразимым, столь желанным блеском.       — У меня нет ответа, — передразнивает Пак, снимает с плеча ладонь Юнги своей и прижимает её к сердцу, вновь подаваясь вперёд.       В ушах гремит пульс, сирены, писк аппаратов жизнеобеспечения, но лишь до тех пор, пока Юнги с грудным стоном не прижимает Чимина к себе, больше не сдерживаясь. Крепкие руки обхватывают талию, ладонь ползёт по спине. Юнги с напором сминает чужие губы, усаживает на свои колени и, кажется, касается везде, куда только могут добраться его руки. Как только его губы начинают порхать по щекам, скулам и носу, Пак смеётся от щекотки и оглаживает шею Мина, медленно успокаивая его нетерпение. В отместку покрывает поцелуями его лицо, хотя никак не может свыкнуться с развороченной грудиной, десятью годами воспоминаний и желанностью касаний. Наконец — близко.       Он чувствует, как кровь кипит по всему телу, и дышит сбито, абсолютно дезориентировано осознавая, где он и в чьих руках находится. Пальцы Чимина спускаются с шеи Юнги к локтю, ползут по предплечью, выхватывая касаниями то, как Мин покрывается мурашками и прерывисто выдыхает. Пак снимает ладонь Юнги со своей талии. Расфокусированным взглядом глядит на расцарапанную, покрасневшую бледную кожу и, подняв чужую руку к лицу, касается её губами. Собирает боль поцелуями, забирает годами выстраданное бессилие. Юнги прикрывает глаза — Чимин тянется к его ресницам и, окончательно отпуская сознание, сцеловывает дрожь.       Перед глазами он видит лишь Юнги — и почему-то ещё сильнее хочет к нему прильнуть. Оставив на горящих щеках по два поцелуя, Пак вновь тонет в мягкости, в безудержной нежности, и чувствует, как разломанные кусочки его кровоточащего сердца профессионально сшивают в рабочий пульсирующий механизм, сводящий с ума своей скоростью.       — Это я был прав, — еле провозглашает Чимин. — Ещё и нейробиолог, называется.       Юнги бережно убирает упавшую на лицо Пака всё ещё сырую прядь.       — Я поэтому туда и пошёл.       И, крепче сомкнув кольцо рук, ласково утыкается лбом в чужую разгорячённую шею.