Гонец Олимпа

Семейная жизнь была не для него, в корне расходилась с работой посланца Олимпа и кипучим нравом Гермеса. Для него было бы мукой замереть на месте, сложить домашний очаг и сковать себя узами брака. И потому он никогда не задерживался рядом с одной женщиной больше одной ночи. Мимолётная влюблённость, похожая на сладкий поцелуй утреннего бриза, охватывала сердце юного сына Зевса, но так же легко покидала его, стоило колеснице Гелиоса воссиять над небосводом. Но и одной ночи может быть достаточно, чтобы обзавестись детьми. О своём первенце он узнал неожиданно. В кронах деревьев, журчании ручьёв слышался шёпот: «Дриопа… Дриопа родила сына… Дриопа бросила сына… бросила…» Гермес, охваченный странным чувством, помчался в лес, где обитала дриада, что недавно дарила ему свои поцелуи. Её саму он там не нашёл, зато младенческий писк из-под корней дерева привлёк его внимание. Достав дитя и рассмотрев его, Гермес рассмеялся: если то правда был его родной сын, то, право, судьба избрала ему презабавнейший облик. Он походил на сатира, что пьяными пляшут вокруг Диониса: крохотные рожки, копытца вместо розовых младенческих стоп и бородка, жёсткими волосами пробивающаяся на пухлом подбородке. Гермес унёс мальчика на Олимп, чтобы обрадовать всех вестью. И боги, конечно, порадовались, но веселье их было вызвано только лишь уродством ребёнка. Особенно бесцеремонные указывали на младенца пальцами и заливались смехом, иные позволяли себе лишь улыбнуться. Громоподобный хохот Зевса наконец прервался, и царь богов смог проговорить: — Ну и потеху ты выдумал, Гермес. Всех развеселил. — Что ж, раз он вселяет веселие во всех, назову его Пан, — усмехнулся Гермес, прижимая младенца к груди. Тот заворочался и снова был готов заплакать, но, увидев златые чертоги Олимпа и лица, обращённые к нему, испугался и притих, прильнул к отцу, ища спасения от любопытных взглядов богов. Тогда же Гермес понял, что совершенно не знает, что следует делать примерному отцу. Всё, до чего тогда он додумался — отнести ребёнка нимфам, чтобы они вскормили и приютили его. Но как раньше не мог он надолго оставаться с любимыми женщинами, так и теперь покинул первенца в растерянности. Никто не готовил его к тому, что однажды ему придётся воспитывать сына, и он сомневался, что сможет стать достойным отцом, вечно находясь где-то далеко. Как ни был он занят делами Олимпа, но старался уладить всё поскорее, чтобы прилететь в рощу, где жил теперь маленький Пан. И всё равно казалось Гермесу, что сын его растёт слишком быстро. Вот он, казалось, только шатко встал на козлиные ножки — и уже скачет по ближайшим лугам, убежав от своих воспитательниц. И рожки уже не такие крохотные, а едва ли не с ладонь высотой, и бородка стала гуще и темнее. Но глаза всё так же загорались восторгом, когда Гермес спускался к нему с неба и, подхватив вдруг на руки, уносил ввысь. Пан называл его «папа», но годы шли. «Папа» превратилось в «отец». Глаза перестали блестеть как прежде, но в голосе появилось сыновнее уважение. Однажды он показал Гермесу свирель, которую смастерил из тростинки. — Я проделал прорези здесь и здесь, — рассказывал Пан, усевшись на камень и подобрав козлиные ноги. — Если дуть в это отверстие, а другие закрывать пальцами, то словно ветер в травах и скалах поёт. И, отец, так радостно и легко на душе становится, ты только послушай. Пан заиграл, и в голосе свирели был не только вольный ветер, но и птичьи переливы, и шелест листвы по осени — всё то, что с детства окружало его. Лёгкая музыка не волновала сердце, но призывала улыбнуться, а то и вовсе вскочить на ноги и двигаться в такт весёлой мелодии. Отступали тяжкие думы и боль, оставались лишь радость жизни и дыхание музыканта, с которым невольно хотелось дышать в унисон. Когда же Пан окончил, то признался: — Мне говорили, что когда-то ты подарил лиру Аполлону Кифареду, отец. Почему же ты так легко с ней расстался? Почему не бросил вызов тяжеловесным звукам кифары, от которых клонит в сон? Отец, я хотел бы пойти по твоим стопам, но сердце велит мне не склоняться перед богами, для которых один мой вид — потеха. Я буду соревноваться с Аполлоном и непременно докажу ему, что та музыка лучше, от которой душе легче. Гермес просиял, но затем, вспомнив незавидную судьбу Марсия, стал куда серьёзнее. — Сын, неразумно бросать вызов богам. В их руках куда бóльшая власть, чем ты можешь вообразить. Светлоликому Аполлону ничего не стоит низвергнуть тебя в царство Аида за одно лишь твоё предложение сразиться в искусности. — Если он так гневается, значит, знает, что может проиграть, — был упорен Пан. — Не пытайся отговорить меня, отец. Ты уже сделал свой выбор, я хочу сделать свой, и да решат мойры мою судьбу. Но Гермес не хотел, чтобы сын погубил себя своей неосторожностью. Да, мойры вьют нить судьбы, но всегда можно её удлинить или укоротить. Он долго говорил с Аполлоном. О том, как много нынче мастеров, что хотят сравниться с богами, и что нельзя упрекать их в этом. О том, как неразумно карать проигравших, ведь они уже познали горечь поражения. О том, что каждый имеет шанс узреть истинное могущество бога — созидательное, но не разрушительное. И о том, что не на одной кифаре клином сошёлся свет всей музыки, вспомнить хоть о его, Гермеса, лире. И, конечно, он ни словом не обмолвился о Пане. Так, пустая болтовня, что помимо воли стреловержца отпечатается в его памяти, засядет напоминанием о милосердии. И однажды Аполлон сам заговорил с Гермесом: — Вчера твой сын имел дерзость бросить мне вызов. Плохой же ты отец, если не смог вразумить его. Гермес лишь пожал плечами: — А я и не знал о его планах на день вчерашний. И чем же он обидел тебя? — Каким-то жалким подобием музыки. Такие безвкусные трели разве что пастухи будут насвистывать и слушать. Его счастье, он быстро понял, как жалок он предо мной, властителем муз, и сбежал в свою чащу. Промедлил бы ещё хоть пару минут — точно бы так легко не отделался. Гермес вздохнул: — Да, бывает, что глупость передаётся от отца к сыну, — он смешливо постучал пальцем по виску. А про себя подумал: «И сообразительность, к великой радости, тоже». Быть может, из него не получилось хорошего отца. Но он приложил все усилия, чтобы не вышло и плохого.