себе на гóре

Она стоит у телефонного автомата — и старый, мигающий фонарь создаёт ореол вокруг её золотых волос. Черт не различить, не разобрать слов, которые она шепчет, но её глаза смотрят на него так же, как и в последний раз. С отрешённой, чужеродной нежностью. «Прощай, Гарри», — слышится ему, прежде чем порыв ветра со снегом опять скрывает её образ. Он делает шаг, второй, переходит на бег, но не успевает. В который раз за день она рассыпается в его руках абрикосовым цветом. В который раз за день на него наваливается глухая, всепоглощающая тоска, сон, из которого невозможно выбраться. Гарри оборачивается — но ни Кима, ни её здесь нет и не было. На дворе час ночи, а он стоит, безумный, хватается за фонарь и пытается устоять на ногах. Если он сейчас упадёт, то наутро найдут только его холодный труп. Если найдут. Какой-то совсем бесславный конец для копа-суперзвезды, правда ведь?.. Ким бы не одобрил. Как не одобрил бы и тот факт, что Гарри в очередной раз поднимает трубку с телефонного аппарата. Но Кима здесь нет — а голова пульсирует от вдруг всплывшего в памяти кода. 001 — далёкий номер, далёкая жизнь, птица, которую не ухватить руками. Но почему-то он так легко вспоминает цифры, все до единой, вспоминает о море и серости, которые их разделяют, и о её новом городе, что остаётся всего лишь протянуть руку к диску на телефонном аппарате. Гарри набирает два нуля, и тяжесть на плечах становится невыносимой. Там нет ничего для тебя. Отвернись. Палец завис над цифрой один, но какая-то сила, судьба, провидение держат Гарри над самой пропастью. Такое ведь уже было — не раз. Не раз он собирался позвонить ей, не раз набирал два нуля и останавливался. Звонил кому-то другому?.. Он закрывает глаза и набирает номер наугад. — Алло?.. Кто это? В трубке больше помех, чем голоса, но сквозь шуршание слышится что-то между недовольством и безучастьем. Этот человек ещё не ложился спать. Не собирался даже. И в этом тоне есть что-то почти родное. — Эм… алло? Кажется, он забыл придумать, о чём ему хотелось поговорить. — Это… — голос становится отчётливее, и в нём слышится озлобленное удивление. — Это ты, Гарри? У Человека в тёмных очках такие же интонации. И голос такой же, низкий, хрипловатый. Или это всё помехи связи? Нет. Это определённо он, и он знает тебя лучше, чем ты сам. Что-то скребётся в горле. — Ну… да. Как я понял, это действительно моё имя. Но я не знаю, почему я помню твой номер. Это даже глупее, чем звонить случайным людям и утверждать, что просто ошибся. На другом конце провода что-то стучит и дребезжит. — Гарри. Это уже нихуя не смешно. Человек в тёмных очках не злится. Не ругается, не повышает голос, даже привычного сарказма не слышится. Он просто очень сильно устал. «Это голос человека, который вот-вот беззвучно заплачет», — услужливо подсказывает голос в голове. Он называет себя Эмпатией. Эмпатии в Гарри Дюбуа никогда не было, только пинцет, которым он не вскрывает людей, точно консервные банки, а дырки в них делает. Запаха абрикосов больше нет. Снег забивает глаза, рот, на трубку сыпется, и кажется, что шуршащее молчание на другом конце провода — это эхо пурги. Человек в тёмных очках ушёл?.. Вместо продолжения отповеди (исповеди?) слышится глубокий рваный вдох. — Ты… ты звонишь мне посреди ночи, — Человек в тёмных очках говорит настолько безэмоционально, насколько это вообще возможно, но Гарри отчего-то ясно представляются дрожащие губы, — ты, блять, набираешь мой номер, намеренно, осознанно, и всё равно притворяешься, что меня не помнишь? Зачем ты это делаешь? Тебе смешно, Гарри? Весело тебе? Смешная ведь шутка? Смешная? Человек в тёмных очках повторяет это раз, второй, третий, повторяет, точно заевшая пластинка — а ложь, сказанная много раз, становится правдой. Он смеётся, и через трубку это кажется хрипом умирающего. Гарри молчит. Ждёт, когда приступ смеха пройдёт — и пока вся его одежда не пропитается снегом. Это остужает голову. Если бы он дозвонился ей, было бы гораздо хуже. Возможно, он бы умер на месте. А сейчас… он проживает давно знакомый сценарий. Пахнет кофе, сигаретами и потом. Маленький душный кабинет. Гипотетический 41-ый участок?.. — Я не вру, — хочется обратиться по имени, так и вертится на языке что-то ёмкое и знакомое, но остаётся где-то в прошлом. — Я хотел набрать другой номер. — И что, ошибся в двух цифрах? Разучился набирать номера? — Человек в тёмных очках больше не смеётся и не играет равнодушие. Из трубки вот-вот засочится гуталиновая чернота. — Иди нахуй, Гарри. Иди нахуй. Оставь меня, наконец, в покое. Последние слова он произносит особенно странно — с нажимом, будто навалилось на плечи осознание белым саваном. Будто говорить такое не хочется. «Ему чего-то отчаянно не хватает», — объясняет Эмпатия шёпотом. Чего-то сокровенного, важного, чего у него никогда и не было. — Подожди! Подожди… пожалуйста, — Гарри сам не замечает, как повышает голос. Это отчаянный, жалобный крик маленького ребёнка, растерявшего все конфеты. Всё, что у него когда-либо было, просыпалось сквозь пальцы. Человек в тёмных очках молчит. В трубке раздаётся его тяжёлое дыхание. «Он никогда не слышал, чтобы ты просил его о чём-то так. Таким голосом. Он злится, до тошноты и трескучей жажды боли, но ещё больше — ошарашен. Его пальцы сжимают трубку так сильно, что она вот-вот пойдёт трещинами. Второй рукой он опирается на стол, покрытый разнообразием странных пятен. Он не убирался уже… чёрт знает сколько. Дышать тяжело, но он продолжает стоять. Пуленепробиваемое изваяние. Стабильность.» — Я… правда не помню. Человек в тёмных очках продолжает молчать. Считает до десяти по какой-то застарелой привычке и спрашивает: — Это всё, что ты хотел сказать? Его голос почти сливается с помехами связи. «Он опускается на стул. Его взгляд скользит по грязному окну — будто пытается найти тебя, стоящего под тусклым светом фонаря. Трубка почти выскальзывает из его пальцев, но в последний момент он всё-таки ловит её, прижимает плотнее к уху. Ждёт.» — Нет! Подожди, — Гарри повторяет это с отчаянным упрямством, хоть и не знает совершенно, что можно сказать. — Я совсем ничего не помню. Даже о мире, — слова глупые, пустые и безжизненные, потому что он не помнит, за что оправдывается. — Я недавно всё вспомнил о… о ней. Чья-то рука невесомо касается его плеча. Слишком много нежности для одного человека. Не заслужил?.. — Опять? — Человек в тёмных очках вздыхает смиренно как-то, будто вся его жизнь — череда звонков. Послушай-подожди-приди-посиди. — Перепутал меня со своей невестой? Или нянькой? Знаешь, сколько раз ты вот так звонил мне и плакал в трубку, что сейчас убьёшь себя? Знаешь сколько раз я приезжал в твою сраную квартиру и вытаскивал тебя полумёртвого из ванной? Знаешь? — Человек в тёмных очках снова срывается на крик. Что-то щёлкает на фоне. — Ах да. Ты же, блять, забыл! «Это его последняя сигарета. Надо будет завтра пошарить по карманам, может, найдётся мелочь. Он пока не зажигает её, но вцепляется в сигарету зубами до хруста. Пламя от зажигалки пляшет совсем рядом с ресницами. Спокойно. Чего ещё он мог ожидать от тебя?» — Зачем я тебе это говорю?.. Он сейчас оборвёт звонок. — Жан! Имя на языке вдруг вспыхивает и жжётся — случайная искра, с которой начинаются пожары. — Жан, я позвонил не чтобы говорить о ней! — Гарри выпаливает на одном дыхании, зовёт, надеясь, что Человек в тёмных очках — Жан — ещё раз обернётся. — Я… я не знаю, почему я позвонил. Подожди! Я не это хотел сказать. Я… Всё замирает. Замирает и Жан, там, на другом конце провода, даже не дышит какие-то десять секунд. — Я не помнил, что это твой номер, но я помнил, что это что-то важное. И имя тоже… знакомое. Важное. Жан не отвечает. «Он всё-таки зажёг сигарету. Дым поднимается к обшарпанному потолку, и он смотрит наверх, чтобы не заплакать, как ребёнок. Уголки губ непроизвольно дёргаются. Всё это глупо. И больше всего похоже на сон.» Вместо слов Жан хмыкает в трубку и заканчивает звонок. Гарри знает, что он не должен звонить ещё раз. Не имеет права. Он вешает трубку на место и разворачивается в сторону нового дома. Впервые за эти дни он чувствует, как много забыл. С начала и до конца с ним останется только силуэт в чистеньком белом платье и запах ушедшей весны.