Один шрам на двоих

Задать вопрос первой Мадлен не решается, загалдевшая гордость — остаток от прошлой жизни. Она сопротивляется и намеревается молчать до последнего. Перед глазами пляшут огни камина, а тепло резко врезается в кончики пальцев, заставляя каждый раз встрепенуться от холода. Мадлен вслушивается: не в метель и ветер за окном, который тормошит деревья, а в движения — плавные и бесшумные, которые заставляют замечать каждый шорох. Анри пропал из поля зрения, но девушка чувствует его присутствие за спиной, где-то на периферии комнаты, неким черным и беззвучным пятном. Не выдержав молчания, она оборачивается, ловит на себе взгляд Наваррского, расстегивающего свою одежду, и мигом отворачивается в сторону камина. Он самодовольно улыбается в ответ, и в хищно заострившихся чертах лица проскальзывает веселье. — Рубашка вся промокла. Надеюсь, вас не смутит, если я сниму ее и позволю высохнуть? — спрашивает Анри, но в ответ Мадлен лишь молчит, старательно не краснея от увиденного. Она заостряет свой взор на огнях камина, подальше от оголенного торса Наваррского, куда угодно, лишь бы не столкнуться с самодовольным взглядом. У сиротки Мадлен был опыт, когда она лечила больных людей, что были раздеты сильнее, чем Анри. Сознание ясно подчеркивает болезненные и раненые тела, часто вздымающуюся грудь, но такого трепета от созерцания она еще не испытывала. Образ из воспоминаний плавно сменяется знакомым силуэтом мужчины, его стройной фигурой с небольшим изъяном в виде шрама на груди... такого знакомого и похожего на что-то собственное. Мадлен замирает, взгляд становится стеклянным и отсутствующим, дыхание перерастает в резкое и прерывистое. Задрав плотную ткань рукава своего платья, она обнаруживает такой же, словно одна печать на двоих, одна метка, невольно соединившая судьбы. — Еще немного, Мон Этуаль, и я подумаю, что вы задумали что-то недоброе, — звучит заискивающий голос Анри, когда он приближается к фрейлине. Она поднимается на ноги, встречаясь с его ничего не подозревающим взором. — Этот символ, откуда он у вас?  — Вы про эти шрамы? — Спрашивает Анри. Он ведет рукой по неровной коже с отметинами, слегка застревая на бугорках, поглаживая, словно успокаивая. – Это следы разгульной юности, они появились у меня много лет назад. После пьяной ночи в какой-то таверне. Не слишком интересная история, верно? Мадлен не может оторвать взгляда от знакомого символа. Она приближается почти вплотную, рассматривая знаки, едва протянув руку, чтобы дотронуться. — Он в точь-в-точь, как мой, — тихо шепчет Мадлен. Ее голос дрожит, когда она разворачивает свою руку. — Действительно, — подтверждает Анри, но фрейлина почти не слушает. Ее мысли тяжелы, как оковы, а воздух звенит и загустевает от напряжения — открытого и потаенного. Она отчетливо помнит эти глаза, полные отчаяния, боли, усталости и какой-то внутренней надломленности. В том лесу он умер, погиб от меча убийцы, а последний выдох покинул его тело. Она машинально задает вопросы, но Наваррский знает о символе меньше всех, отчего Мадлен теряется в догадках, не замечая, как Анри держит ее за руку, рассматривая шрам. — Только человек без души мог такое совершить. Мадлен осознает слишком поздно, запоздало вспоминая о том, что Анри ничего не делает просто так. Она не знает, где заканчивается он и начинается кто-то другой, а границы давно стерлись под натиском событий. — На меня напал последователь культа Абраксаса — древнего божества, требующего кровавых жертв. Этот знак обозначает человека, бога и время, соединенных одним ритуалом, — уточняет Мадлен, но ловит в глазах Анри лишь пустоту непонимания и сожаления. — Хотите сказать, мы участвовали в каком-то ритуале? — Боюсь, он ждет нас в будущем, — нехотя уточняет Мадлен. Ее взгляд мрачнеет от предстоящих событий. — Мон Этуаль, это всего лишь страшилки, которыми запугивают доверчивых девушек. Нас никто не заставит участвовать ни в каких кровавых ритуалах. Не бойтесь, Мадлен, вы в безопасности. — Что, если мы уже участвуем? — Холодно спрашивает Мадлен, уставившись в глаза Анри, и тот разом замирает, не понимая, где ошибся. — По-вашему, я так доверчива? — Вы можете не верить мне, но доверчивый тут лишь я, — низкий манящий голос, его взгляд сокрушил бы любую стену, кроме одной. Той, что построила Мадлен. — Что расстроило вас? — Вы лжете не только мне, но и себе, — не унимается Мадлен. Его руки успокаивающе касаются плеч, поглаживают и спускаются к локтям, но девушка лишь давится волнением. — Этот шрам на вашем теле не единственный, но от него даже следа не осталось. Как это возможно? Она касается легким движением пальцев нижнего ребра мужчины, где, по ее мнению, должен быть шрам, и заглядывает в глаза, наблюдая, как зрачки Анри становятся темными. Наваррский не дергает и бровью, все его выражение — это выстроенная годами маска, которая так нравится женщинам. Но, стоит признать, Мадлен самой нравится обманываться. — Есть еще один — он внутри моего сердца. Вы так близко стоите, касаетесь, всего в шаге от меня, но на деле бесконечно далеки. Какие границы стоит разрушить, чтобы прикоснуться к вам? Он говорит то, что хочет услышать каждая женщина. Сладкие речи, которые пленят их и разрушают. — Вы не правы, я рядом. — Кто я для вас? Скажите, почему противитесь той силе, что влечет нас друг к другу? Я не лгал вам, не говорите, что я ошибаюсь... В такие моменты Мадлен кажется, что она может простить ему если не все, то очень многое. Мадлен думает о том, что если бы они встретились чуть раньше, то все могло бы быть совсем по-другому. Без видимой лжи, которая началась с совместного танца на маскараде и продолжилась до этого момента. — Порой мне кажется, что вы добиваетесь моей симпатии, чтобы добавить мое сердце в свою коллекцию, а затем использовать как марионетку, обмануть и выкинуть, — твердит Мадлен, отодвинувшись, едва сдерживая себя, чтобы коснуться снова. Как еще заставить Анри говорить правду, если не поставить перед истиной.  — Я поступал так бессчетное количество раз, и понимаю, что вам сложно поверить моим словам. Также сложно было и мне понять, что происходит со мной после вашего отказа. Вы слишком многое отдаете на откуп разуму, но некоторые решения нужно принимать не головой, а сердцем. — Как я могу доверять вам? Все равно, что человеку в маске, что я встретила на маскараде. Она повидала в своей жизни немало обмана, и ей хватает опыта и прозорливости, чтобы заглядывать чуть дальше за ширму наружности. — Я не понимаю...  Манипуляции. Он бог внушать девушкам, и, если бы не тайна, символы и культ, Мадлен бы давно провалилась в этот омут. Маска и тайна личности — это очень важно. Мы хотим казаться лучше, хотим выглядеть лучше, казаться кем-то, но точно не самими собой. — Может быть, сейчас вспомните? На кровати, в шкурах животных, поблескивает меч. Мадлен пошла на крайние меры, все ради ответов, которые Наваррский задолжал. Она резко выдергивает шпагу из ножен и направляет острое лезвие к своему горлу, чувствуя, как кривятся губы на его лице. В такие моменты Мадлен кажется, что она умеет им управлять, ей кажется, что еще совсем немного, и она сможет его подчинить, ну или хотя бы найти компромисс.— Мадлен, вы… вы... – его голос дрожит и надламывается от увиденной крови на шее фрейлины. — Ваш шрам от нападения в лесу затянулся из-за символа? Может, мне стоит проверить? Мадлен не может сдержать нервной и безумной улыбки, когда слышит вкрадчивый голос Наваррского. Она знает, что Анри пропустит ее так же, как и всегда, но все равно продолжает играть, потому что это часть его натуры. — Лучше проверьте на мне. Прошу, не трогайте себя, — произносит Анри проникновенно, пронизанным мягкой настойчивостью голосом, что расслабляет напряженные мышцы, смахивает незваную дрожь и направляет оружие на собственное горло. —  Вы выбрали меня неслучайно, — делает вывод Мадлен, и взгляд ее тонет в глазах Наваррского, а руки дрожат, когда клинок касается шеи Анри. Это похоже на гляделки, в которые они оба заочно проиграли. — Мои действия красноречивее слов, ваши тоже, — наседает Анри, привлекая к себе девушку, не замечая, как меч падает между ними, разрушая границы. Страх, смятение, опасение — все внутри, то, что чувствует Анри. Она не позволит ему умереть, потому что не допустит собственной смерти. ― Скажите мне, что вы хотите сейчас? — Правды. Анри целует грубо и жестко, кусает, обрывая дыхание и пальцами впивается в волосы, тяжело прижимая к груди в поиске баланса. — Что на самом деле хотите? — Вас. Он впивается, надкусывает, губами ловит болезненный стон и языком слизывает соленую девичью кровь. Он словно клеймит ее, нагло потешаясь над нравственностью, и передразнивает святыни заветов. Мадлен все еще не знает, кто Анри — защитник или просто сумасшествие. Она уверена только в том, что эта тень навечно останется с ней, до тех пор, пока она не умрет, или пока Анри не поглотит ее разум окончательно, подчинив себе.