listen to the fear that's gone

Это вот вообще охуеть не встать, подумалось Джиму, когда на него свалилось нечто рвано дышащее, что-то неустанно бормочущее, причем бормочущее что-то несвязное, но вот что Джим может различить, это то, что это самое несвязное целиком и полностью содержит в себе непристойности различного пошиба. Блядь, этот человек порой загибает так, что Джим начинает сомневаться в том, что он знает язык, на котором разговаривает. После чего и приходит к выводу, что нет, по крайней мере не так хорошо, как это делает повествующий. Джим мог бы и попытаться вклиниться в разговор, не будь повествующий таким ужранным, причем в труху. — Кори, слезь с меня, — не то чтобы Джим рассчитывает на то, что его послушаются, но ведь надо же что-то с этим делать, разве нет? — Ляг рядом. Не успел Кори запереться в их общий с Джимом номер (они часто теперь делят помещение вместе, не то чтобы такого не было до Слипнот, но тут... другая ботва), Джим уже мог чувствовать этот стойкий запах дешевой спиртяги. Кори обычно налегает на хуйню тогда, когда вокруг творится пиздец. А он творится всегда и везде, как бы Джим лично ни пытался убедить своего друга в обратном. Может, эти самые убеждения потеряли всякую силу ровно после того, как Джим сам перестал верить в свои же собственные проповеди. С тех пор как Кори женился на Скарлетт, все пошло через жопу, причем не собирается еще и выходить с нее. У них общий ребенок, это единственное, что останавливает Джима от того, чтобы сграбастать Кори и забрать его вместе с собой на какой-нибудь остров. Сначала купить его, потом свить там гнездо. Вдвоем. — Ни-ху-я, — миролюбиво отзывается друг, и Джим не может не парировать: — В тебе гражданская сознательность наконец проснулась? Кори потрудился снять с себя только ботинки, на остальные атрибуты, как водится, забил толстенный такой болт. Он просил похоронить в чем-то эдаком. В случае, говорит, чего. Разумеется, Джим отвесил ему подзатыльник. От души прямо-таки отвесил. Потому что ему все же стремно, он не может поступить иначе. Он не может сказать так, чтобы Кори понял. Он не может сказать так, чтобы Кори остался. Остался с ними. В их ебанутом мире живых. — Пидорасы все... пи-до-ра-сы... — все бормотал Кори, Джим же ожидал коронного: — Хочу... сдохнуть... блядь... И дождался ведь, блядь. — Чего еще хочешь? — спросил Джим как можно нежнее, но не без строгости; ему хочется свести этот разговор про «хочу сдохнуть» к нулю, отодвинуть его куда-то в сторону и иметь счастье не возвращаться к нему в ближайшие двадцать четыре часа, на большее рассчитыввть будет уже наглостью. Кори всегда говорит: «я», потом — «хочу», и уже вот после удачно накладываются друг на друга эти «я хочу». Джим всегда хотел вмешаться, поколебать немного это состояние, деформировать его, откатить до «я не хочу». Вы представить себе не можете, каких усилий стоит простая частица. Если Джим и когда думал, что грамматика, вот этот вот душный раздел, которым пытались запудрить мозги в школе, откровенно сосет, то сейчас он напротив думает, что как раз она и нагибает. Бесстыдно нагибает его и его попытки вдохнуть жизнь в Кори заново. Слова имеют куда большую силу, почти что мистическую, едва ли мы все в сознании это знать. Он вообще ради Кори на что угодно пойдет. Джим — терпила, это подметили уже и Клоун и Мик, и даже мать родная, но если бы и имел Джим шанс что-то с этим сделать, то хуй бы он сделал. Потому что есть вот эта цепь событий: Кори приходит, Кори ищет заботы, Джим может предложить только что-то похожее, заворачивает это в красивую обертку и отдает Кори, прямо в его лапищи; Джим пытается втереть это в его кожу, силится донести это собственным голосом, но голос, скорее, — не больше чем инструмент, просто инструмент без воли и понятий. Джиму нравится быть инструментом, этим винтом в реконструкции судьбы Кори. Даже если своя начинает трещать по швам и осыпаться. Потому что так работает жертва. — Тебя, — Кори говорит это с такой легкостью, что Джим чувствует первородный страх, этот животный, нечеловеческий. — Хочу тебя. В этом нет никакой сексуальности или эротики в принципе, это Джим понимает как-то запоздало. У Кори «хочу» — это не всегда секс. А когда именно секс, Кори себя лишним трепом не утруждает — берет и все. Иногда берет, скажем, обстоятельственно, когда на фоне остаются еще дела, которые следовало бы довести до ума, поэтому тут Кори жмет на газ и, наверное, никак с этого не кайфует. А когда обстоятельств нет, Кори бывает слишком нежным. Настолько, что Джим сомневается, есть ли в этом человеке хоть капля тьмы. Но если его расплывшееся в эйфории сознание как бы сужает восприятие, создает эту каплю, то в обычном своем состоянии Джим знает, что его друг и вовсе находится под властью своих каких-нибудь демонов. Если Джим и имеет на него какое-то влияние, то уже хорошо. — Я разведусь с сукой, я обещаю, — до этого Джим четко помнит «я не женюсь на суке», причем это Кори тоже обещал. — Я заберу сына, и мы... мы сбежим. Скарлетт умышленно забирает с собой Гриффина. Она не хочет, чтобы разобранный по частям папаша дорвался до него. И точно так же разобрал по частям. Блядь, Гриффин. Парень так сильно похож на отца, это ж надо. Волшебство генетики. Джим не отвечает ничего. Потому что бесполезно что-то на это отвечать. Бесполезно после своего ответа на что-то надеяться, потому что Кори захочет, чтобы он надеялся. Кто знает, может, в глубокой старости, если такая для него уготована, Джим задумается. О том, чтобы поверить Кори, но сейчас. Сейчас нынешнее положение вещей более чем устраивает. — Я ж тебя люблю, слышишь, — если Кори и соображает сейчас, что делает и тем более говорит, то делает он это как можно изуверски, жестоко, нечеловечно. — Люблю, Джейми. — Хорошо, — Джим не хочет умирать, не сейчас. — Все будет так, как ты скажешь, Кори. Кори «любит», когда ему это угодно. Когда ничего не остается, кроме как «любить». Джим же предпочитает любить без кавычек, без ограничений. Если Джим и скажет, что любит Кори, то это либо себе, либо когда тот протрезвеет. Хотя бы раз в жизни.